Главная роль

Татьяна Михайловна Павлова была живым архивом Мосфильма,  пропахшим не столько нафталином старых костюмов, сколько дешевым пластиком новодельных доспехов и пылью цифровых хранилищ. Начала, как водится, с ведра и швабры, знавших каждый квадрат линолеума в павильоне, где снимали перестроечные сериалы о бандитах и честных милиционерах. Потом случилось повышение – реквизит. Не просто склад, а Хранительница Пыльных Сокровищ. Та самая лошадь на постаменте, которая кочевала из "Сибирского цирюльника" в "Викингов", меняя только  выражение каменной морды – от скуки к ярости. Кирасы, натертые до блеска для батальных сцен времен Наполеона, парики, в которых уже не вши, а статическое электричество копило недовольство, – все это проходило через ее руки, как через фильтр, отсеивающий подлинность от дешевого глянца новейшей истории кино.

И сын ее, Лёнька, вырос не на улице, а среди картонных "древнерусских стен" и фанерных "офисов лондонского Сити". С пеленок – массовка. Его лицо, неприметное, но с удивительной способностью растворяться в толпе или, наоборот, на миг притягивать взгляд, мелькало в кадре с середины лихих 90-х. То мальчишкой с мороженым на заднем плане в "Брате", то солдатом в обозе "Турецкого гамбита", то участником митинга в каком-нибудь "Левиафане". Пару раз – о, удача! – ему дали сказать несколько слов: "Поезд отошел!" в сериале про вокзал и "За мной!" в эпизоде "Сталинграда" Фёдора Бондарчука. В титрах значилось: "Парень на вокзале". Мама билась, пыталась впихнуть его во ВГИК, но ее знакомства, добытые тряпкой и знанием, где спрятан настоящий стакан Штирлица, разбились о бетон кастингов и требований "фейс-контроля".
Армия? Плоскостопие. Судьба будто подмигивала: "Не твое, Лёнек, строевым шагом ходить, твое – топтаться в толпе статистов, изображая народ". Отучился на электрика, вернулся на родную студию. Массовка оставалась его стихией, его воздухом. Фильмография росла, как плесень в сыром павильоне.  Он был как та самая  розетка в углу – все знают, что она есть, но не замечают, пока не понадобится подсветить внезапно понадобившийся угол декорации.

Потом случился Павел I. Дорогущий сериал, "имперское фэнтези" с бюджетом, способным купить островок в океане. И – коллапс! Главный актер, выбранный на роль нервного императора, сорвался в запой глубже Марианской впадины после первого же пилота. Режиссер, человек с лицом, напоминавшим перезрелую хурму после бессонной ночи в монтажной, рвал волосы на остатках шевелюры. И тут его взгляд, натренированный вылавливать типажи из толпы, выхватил Лёньку, возившегося с распределительным щитком рядом с троном, обитым дешевым бархатом "под старину", в потертой толстовке и с кабелем через плечо. «Ты! – рявкнул режиссер, тыча пальцем, как шпагой. – Срочно ко мне! Поддержишь Феоктистову в сцене! Быстро! Грим! Костюм! Текст!» Лёньку, как манекен, впихнули в темно-зеленый мундир Павла, нацепили парик.  Сунули в руки планшет с текстом – гневный монолог сына перед матушкой-императрицей. Лёнька пробежал глазами. Раз. Второй. Отдал планшет. И... полилось. Не заученные слова, а настоящая ярость, обида, этот самый павловский надрыв, взгляд безумный и одновременно жалкий. Тишина в павильоне стала глубже звуковой ямы в студии после выключения аппаратуры. «Боже... – прошептал режиссер. – Вы... где вы раньше были? В каких проектах?»
Лёнька неторопливо начал перечислять: «Ну, "Брат", массовка у киоска... "Турецкий гамбит", солдат в обозе... "Левиафан", мужик на митинге... "Сталинград", раненый в подвале... "Союз Спасения", офицер на Сенатской...» Список тянулся, как скролл в соцсетях.
«Стойте! – режиссер мотал головой. – Не может быть! Я же всех вижу! Такого Павла... такое лицо...»
Тут подкатила Татьяна Михайловна  с тележкой "исторических" сапог и с пояснениями: "Да это ж Лёньчик мой! Электрик! Он у нас тут с садика!» Режиссер посмотрел на Лёньку, на его лицо, внезапно обретшее ту самую "павловскую" нелепую значимость, на Татьяну Михайловну – воплощение киношного тыла. И... захохотал. Громко, истерично, как сам Павел в минуты просветления. «Бриллиант! – выдохнул он. – Абсолютный бриллиант! Главная роль! Съемки –  со вторника...

Тем утром в квартире на Мосфильмовской запах растворимого кофе смешивался с ароматом подгоревших тостов. Татьяна Михайловна сияла. Лёнька в свежевыглаженной футболке (пока не императорская сорочка), нервно листал сценарий, морща лоб, где скоро ляжет грим, скрывающий первые морщины и следы вчерашнего легкого похмелья от радости.
«Ну что, ваше величество? – Татьяна Михайловна  поставила перед ним чашку. – Подкрепись, сынок. Сегодня тебе корону примерять, а не проводку  чинить. Машина-то с водителем ждет?»
Лёнька отложил сценарий, ткнул вилкой в желток. «Да уж, мам… Павел-то наш. Перечитывал его биографию. Невезуха сплошная. Прямо как сценарий кривой.  И вечно Екатерина над душой. Тень-то какая! Он, глядишь, и сделать-то толком ничего не успел.»
Татьяна Михайловна  вздохнула, глядя в окно. «Тяжелая судьба, сынок. Трагикомедия. Хотел флот английский громить, а его – хлоп! – заговорщики в спальне. И финал. Как отмена сезона.»
Лёнька ковырял тост. «Тупо как-то. Всю жизнь ждал своего шанса… А дождался – и на тебе. Занавес. И хэппи-энда нет. Жалко.»
«Жалко, – кивнула Татьяна Михайловна. – Но ты, Лёня, сыграй его… ну… понятным. Чтоб зритель проникся: не дурак, а… как мы все. Загнанный в роль.» Она встала, обняла его, прижалась щекой к виску. «Машина-то во сколько за тобой приедет?
 «Да брось, мам! Пять минут пешком! Машину отменил – ну их! Я ж тут рядом! Перейду дорогу – и я на месте. Как всегда. Только сегодня – не щиток чинить.»
Доев яйцо, допив кофе, он позволил матери чмокнуть себя и вышел под московское солнце, маячившее сквозь дымку и обещавшее не столько славу, сколько просто ясный день на пути к павильону №3.

Воздух  пах весенними надеждами. Лёнька шагнул на проезжую часть Мосфильмовской, эту банальную дорогу к своей немыслимой метаморфозе. В голове вертелись строчки: "Матушка! Вы лишили меня всего! Даже тени собственной!".
Он мысленно поправил воображаемый парик, чувствуя себя центром не вселенной, но хотя бы этого утра, этих двухсот метров до императорского трона из фанеры. Визг тормозов прозвучал как скрежет некачественной фонограммы, рваный и не к месту. Удар был стремительным, как смена кадра в трейлере – с плана на мечтающего императора на общий план асфальта и растерянных прохожих. Мир кувыркнулся, словно камера, сорвавшаяся с крана. Декорации серых домов, вывеска "Мосфильм", чей-то вскрик – все слилось в финальный, абсурдный статичный кадр. Лёнька, Его Императорское Величество Павел I (контракт подписан, аванс, говорят, уже перевели), электрик студии, статист с сотней невидимых ролей, лежал на асфальте. Не в павильоне. Не в "историческом" камзоле. В джинсах, худи и кроссовках, с запахом кофе  – последний аромат реальной жизни перед вечностью массовки. Его последняя роль – пешеход. Эпизод. Без слов. Без дублей. Без упоминания в титрах. Совершенно не по сценарию.

В павильоне №3 главный режиссер, нервно щелкая кнопкой дорогой ручки, орал в телефон: «Где Павел?! Что значит "не пришел"?! Контракт же! Пункт три "г" – машина с водителем! Отказался? Ну идиот! Как его исторический прототип – не успел!» Он еще не знал, что его главная надежда, его случайный гений, его император, пал не от рук дворян-заговорщиков в Михайловском замке, а под колеса белого "Фольксвагена" на Мосфильмовской улице, не успев даже перейти дорогу к своей единственной, выстраданной главной роли. И жизнь Лёньки Павлова, как и жизнь Павла Петровича, превратилась в горькую шутку, в скетч о том, как тщательно прописанные роли и контракты разбиваются о банальность асфальта и случайность поворота руля, оставляя лишь вопрос: не является ли вся эта грандиозная съемка под названием "Бытие" плохо срежиссированной импровизацией, где массовка вечно мечтает о крупном плане, а главные герои так и не успевают выйти на сцену, застряв на переходе между домом и работой?
И только каменная лошадь где-то на складе реквизита  безучастно взирала на эту вечную суету, зная, что все костюмы, в конце концов, возвращаются в ее царство нафталина и пыли.