Полководец

Иван Вагинов брёл по серому снегу, тяжело переставляя ноги в разлезшихся валенках. Под утро, когда мороз уже схватил землю коркой, трава скрипела под ним, будто он шёл по высохшим костям. Полушубок с чужого плеча болтался на нём, длинный и тяжёлый, и в каждом его движении тело ощущалось чужим , будто полушубок сам его перемещал. Голова гудела — как будто внутри неё завывал сквозняк, и Иван всё никак не мог найти дверь, чтобы закрыть.

Он шёл на службу, в сторожку у котельной. Сторожка стояла среди обветренных заборов и кривых сараев, и внутри неё было тепло, но тепло грязное, с привкусом угля и перегара. На стене тикали часы, старые, в облезлом деревянном корпусе, и каждое «тик» отдавало в сердце, а «так» в живот. Иван ждал полудня, потому что в полдень приходил Фёдор. Его старшой по службе.

Фёдор приносил квашеную капусту, иногда огурец, чёрный хлеб, и всегда — бутылку. Бутылка стояла в матерчатой сумке, рваной, серой, и Фёдор доставал её, как жрец достаёт сосуд с жертвенным вином. Они садились друг напротив друга, под закопчённым окошком, ставили бутылку посередине и чокались стаканами. Дым от махорки стлался по низкому потолку, извивался там и сворачивался, будто там, над их головами, жило какое-то другое, невидимое существо.

В этот день Иван пил больше, чем обычно. Он опрокидывал стаканы, не чувствуя ни вкуса, ни горечи. И вдруг заметил, что Фёдор, напротив, не пьёт, только смотрит — взгляд узкий, хитрый, как будто он вовсе не Фёдор, а какой-то другой, чужой.

— Слушай, Федя, — сказал Иван, — что-то водка нынче не та… Слышу — звуки непонятные… Да и вижу что-то этакое…
Он пошевелил пальцами перед лицом Федора.

И в этот миг мир переменился. Вагинов понял, что он не в сторожке. Он сидит на коне, в красном халате из шёлка, золотые драконы ползут по груди. В руках были поводья, а вокруг теснились его полки — худые, узкоглазые воины, вооружённые копьями. Каждый ждал знака: поднятой руки, крика. У него было право решать — жизнь или смерть для тысячи людей.

Внизу шумела река, свирель визжала так, что дрожали зубы, а барабаны гремели, как майский гром. И вдруг Иван понял, что тиканье часов из сторожки — это те самые удары барабана: тик-так, шаг-шаг, минута уходит.

Перед ним, через реку, стояла конница противника. Во главе её — Фёдор, только теперь это не Фёдор, а Тисроцедан, царь тибетский. Лицо то же самое — усы щетинистые, глаза хитрые, но обрамлено это лицо было в чужое, странное: в чёрный шлем с кистью, в железо, блестящее на солнце. И голос его звучал гулко и необычно:

— Ван Четвёртый… вот мы и встретились.

Иван понял: это битва, и у него есть лишь минута, пока противник не перейдёт вброд эту быструю реку. За ним были земли Лянани и Чэньтао, за ним была империя Тан. Он ещё может повернуть коня и ускакать.  Но если он отступит, всё погибнет. Воины ждали его крика, его знака. Сердце бухало, словно полковой барабан.

Он поднял руку со скипетром , отдавая команду , но воздух вдруг смялся, как грязная тряпка, а в глазах всё оборвалось.

Иван снова сидел в сторожке. Перед ним был стол, на столе хлеб, нож и грязная бутылка. В углу пахло блевотиной, а часы тикали. Фёдор шкандыбал к печке, держа в руках совок с углём.

Но Иван не был уверен, что это настоящая сторожка. Потому что глаза у Фёдора были те самые, хитрые, узкие. И когда Фёдор наклонился к печи, Ивану почудилось, что за его спиной мелькнуло знамя с чужими знаками.

Вагинов вцепился руками в стол, но стол дрожал и ходил ходуном, словно сделан не из дерева, а из воды.

Он шептал:
— Я же видел… я же Ван Четвёртый…

А Фёдор повернулся и улыбнулся своей щетинистой усмешкой.

— Ты, Ван, допивай да молчи. Скоро на обход. А кто пойдёт вместо тебя — Троцкий?

Часы тикали.