Кузница... наши дела и небеса

Пристрастно проникнулся во меня — кондратий бытия,
Совлёк он на моё темя ярмо — от малого до великого.
Сопутствует на запущенный хлев с целью самобытия,
Там, где металл завязался в скрип громового блика,
Там, где домница — вспыльчивая и жгучая докрасна.

И я, сплавляющий свои мечты — из железа да бериллия,
Пожинаю исходы с железного и вспотевшего честно.
Тушения и обогревания металла — "дело моё несносно!"

Аврально косившийся на мою надобность вышний бог-отец,
Всего-навсего только и лукавил и косил на моё истопленное.
Отродясь и сродясь во веки веков, я не услышан как творец.

Ну что же ты, смалчивавший бог-отец, не изошедший
Послушать моё уморившееся настояние безответно?
Безответно... Но верю, что не безответно на битый час.

Может быть, оно и к лучшему, мой небесный отец восхвалённый.
Может, я и недостаточно исповедан пред тобой и восхищённый.
Всегда я буду верить в беспримерное ваше существование,
И в третий раз я верю в лучшее — бог-отец, ты отзовёшься.

Может, в третий раз я буду измождённый и не явлюсь к вам больше,
Но всё равно я буду знать, что в высоких, лессирующих надо мной
Белых красках находится излюбленный бог-отец, ты мой небосклонный.

Прошу, прости меня за моё ненаведение,
Но я уставший, прошу прощения за мою разбитость.
Прошу обо всём и ни о чём, мой отец, ни о чём...

Может, сейчас и лессирующая картина моя в неведении,
Может, моя миниатюра и не по нутру ни одному художнику?
Не первопричина ли это для возникновения сомнений?

Беспроглядная картина — она не значила же конец завязки.
Не один же окаянный на всё поднебесное, на подлунной.
Окаянный лишь за время, мне не посильное в настоящие дни.

Исполнимо я верю, и в одно время я не верю в Дажбога,
Дажбог, бог солнца, покровитель плодородия, мой великий.
Дозвольте же вы мне безоблачное солнце над головой,
Дозвольте расти грунтовым растениям живописного мира,
Дозвольте же вы мне дописать мою живописную картину.

Не сковывайте вы надо мной крестцы дождливого неба,
Скованный мой крестец больной от втирающих угнетений.
Ковалом я веявший, не сравнимо с лессирующим блеском выше,
Сколько выковал я сожалений о своём податном мгновении.

Пусть даже не разобравшись, убеждённый был я ныне,
Что не воображения, не видения благодатного навеки,
Обречённый выковать себе ношу тягости бытия и поведать всё иное.

Должен заведший выковать всё грубое и твёрдое,
Пройдём всё живописное с замутнёнными красками и понесём вызывающе,
Доведём же мы картины до заметного, ярко освещённого,
Доведём, не побоясь пречёрного на картине мыслемой.

Исповедание пред моими бременными красками: я верю,
Что ты простишь моё неживописное творчество бледного.
Я обещаю вам, мой всевышний отец, что я доведу картину,
Доведу до яркого света, зная, что вы надо мной на лессирующем белом небе.

Моя кузница — это то, что я выковываю себе каждый день.
Будь оно твёрдое, как металл, и бледное на цвет и восприятие,
Но я размягчу его, как веру в вас свою разгоревшую,
Доведу до формы без искривлений, доведу до лучшего без угнетений.

Непоколебимо я верю, и в одно время я не верю в последнее.
Последнее, что было со мной, — так это лессирующее небо надо мной,
Лессирующее, не только сменяя краски на чёрное и белое,
Но и давая мне приветливое солнце, которому я предан в ответ,
Давая мне непокорённую сердечную связь с белым небом.

Сквозь все сомнения, сквозь угнетения, я бью своим молотом
И превращаю жёсткое бремя в лессирующую живопись,
Которая пройдёт сквозь чёрное и белое и обретёт разнообразные краски.