Листья падали. Глава 28

Была середина февраля, только-только миновал день Святого Валентина, однако повсюду - в воздухе, на земле, в небе - чувствовалась молодая, ещё пугливая, но уже вовсю расцветающая весна. Яркое солнце выпивало снег, растапливая его; на деревьях набухали ранние почки. Небо было теперь ясным, голубым; несколько дней назад оно напоминало собой картину пьяного художника-декадента, а теперь это был Саврасов, его чуткая, тонкая кисть.
Такая погода, пожалуй, рассчитана только на романтические, любовные встречи, всё иное противоположно её настроению и медленно, красиво гибнет под лучами яркого солнца. Хочется влюбляться, любить и быть любимым, иначе и смысла нет в этой весне - и приходить ей не стоило.
Глеб и Аля так и не гуляли больше после ссоры, хотя прошло уже больше недели. В школе они здоровались друг с другом, но довольно сухо: Аля не могла довериться Глебу (как не смогла бы довериться любому мужчине), а Глеба это утомляло и раздражало. Сколько можно рыпаться?! Он понимал, насколько серьёзную, жуткую любовную травму Аля не так давно пережила, однако нельзя же теперь во всём и везде видеть дурное, нельзя в каждом мужчине видеть врага. Но как это донести до Али, он не знал. За эту зиму она сильно изменилась, как, наверное, изменилась бы каждая, отхлебнув столько, сколько отхлебнула она. Она была уже не утончённой и наивной девочкой, она дошла до той степени взросления, при котором девушка осознаёт, что иногда - ради собственной безопасности и спокойствия - нужно побыть стервой. И хотя быть стервой у Али совершенно не получалось, что-то было в ней жёсткое, даже грубое в её взгляде, и Глеб хотел, чтобы эта жёсткость испарилась, как испаряется с первыми лучами солнца ночная тьма.
Он хотел этого не только потому, что ему надоело недоверие Али, но и потому ещё, что эта жёсткость, эта напускная, фальшивая надменность была ей не к лицу - и походило на снежный сугроб посреди пышного майского сада. Есть люди, которые надменны с рождения, и трудно представить их лишёнными этой надменности и сопутствующей ей гордости, однако с Алей всё было наоборот. Её, девушку, которая с детских лет была робким и милым ангелом, трудно было представить холодным прагматиком; прагматичность, хитрость, колкость - всё это было далеко от неё, как бы старательно она ни напяливала на себя эти нелицеприятные черты.
Ирка также принимала попытки направить подругу на путь истинный, вернуть ей былые нежность и чувственность, но Аля лишь качала головой. Ясно было одно: чтобы возвратить прежнюю Алю, искреннюю, застенчивую, добросердечную - должно было в её жизни произойти что-то революционное. Что именно, ни Глеб, ни Ирка даже предположить не могли. Наверняка что-то уже назревало, что-то способное перевернуть Алино мировоззрение (тем паче, что мировоззрение её было не такое уж прочное, скорее, даже шаткое), но покуда оно назревало, приходилось безропотно ожидать.
Единственной отдушиной Али было улучшение состояния сестры. Тома - по назначению лечащего врача - часто смотрела документальные фильмы о жизни животных (причём, не только кошек да собак, но и менее приятных существ: крыс, пауков, змей, ядовитых жуков, комаров - словом, всех, кто имеет не самый благородный и приятный вид, но вместе с тем имеет одинаковые с человеком права на жизнь и пребывание в этом мире). Тома начала понимать, что власть человека над кем бы то ни было ограниченна, а если человек не рассчитал своей власти, произойдёт катастрофа. С любовью -Аля ясно видела в глазах сестры любовь - смотрела Тома передачи о животных, часто произнося вслух мысли о том, как некоторым животным тяжело выживать и как подлы браконьеры. К родителям и Але Тома также стала куда добрее и чутче, однако же родители, в отличие от Али, по-прежнему злились на неё и считали даже, что лечение протекает слишком медленно, а положительных результатов как-то не видать.
Аля, напротив, видя, как Тома переменилась, полагала, что лечение уж подходит к концу, но, когда она спросила об этом сестру, та ответила, что они с психиатром ещё не дошли даже до середины.
-Мне ещё довольно долго лечиться. Главное, искоренить болезнь полностью, - говорила Тома.
И Аля чувствовала, что в глубине души начинает прощать сестру, через многое прошедшую теперь - а то, что она через многое прошла, было неоспоримо: это было заметно в каждой её жесте, движении, взгляде, даже в переменившейся манере речи: если раньше Тома говорила громко и вызывающе, как будто была главной в доме, то теперь её речь была тихой и ласковой, как у Али. Движения стали очень робкими, немного тормознутыми - словно Тома долго раздумывала над тем, не выглядит ли тот или иной шаг или взмах рукой дерзким или напыщенным. Она стала скрытной, куда менее болтливой, чем была, и, хотя неизвестно было, насколько велико участие в этом её психиатра, Аля радовалась, что сестра продолжает ходить на терапию: вместе со скромностью и робостью в ней родилась способность любить - способность, которая всегда была в ней, но которую Тома тщательно пыталась заглушить, задавить, ликвидировать самым безжалостным образом.
Продолжала Аля переживать и за Ирку. В последние две недели её обмороки участились, она часто теряла сознание прямо на уроках, чуть ли не каждый день отпрашивалась в медпункт, и не было дня, когда бы её не отпускали. В конце концов, в один из таких припадков Ирка и сама поняла, что более пускать болезнь на самотёк невозможно, и записалась к врачу, который прописал ей специальную диету и назначил кучу препаратов.
-Наверняка ничё из этой хрени не поможет, - смеялась Ирка.
Аля оспаривала её мнение, хотя и сама не понимала, помогут лекарства или нет. Попробовать однозначно стоило, и Але удалось настоять на том, чтобы Тома приобрела все выписанные ей препараты. Больше она ничем не могла помочь - как ни хотела.