Паша

               
    Дел летом в деревне – дня не хватит.  Но, Слава Богу, управилась. И внучку уложила  – спит на высокой просторной  кровати с металлическими спинками, одна из которых, у изголовья, подёрнута белой ситцевой шторкой.
    Паша глянула  издали поверх занавески, туда, где  неслышно дышит ребёнок, и, тяжеловато  ступая,  шагнула к иконе с теплящейся лампадкой. Заправив под платок выбившуюся седую прядь, зашептала слова короткой Иисусовой молитвы, затем «Отче наш».  Пожалуй,  это и всё, что она знает. А дальше – от себя: за сына Вадика,  чья дочка притихла  на широкой постели,  за Зою с Тамарой – дочерей своих. Помянула и старшенькую, Ниночку, которую Бог скоропостижно прибрал в пятнадцать лет,  в 45-м.  И конечно, мужа своего – Владимира, помянула.  Вот он, Володечка  – смотрит на неё с портрета, молодой да красивый. Портрет – меж двух окошек, что глядят на север, в палисадник  с вечно пыльным кустом  «разбитого сердца».  Дом то – у самой дороги, вот и пыльно.
    Паша перевела взгляд с портрета на окошко. Где-то там, за дешёвым кружевом гардинки, за тёмными липами, что посадил сын у палисадника,  на высокой горе,  стоит белый  Храм.  Соседство  Храма с густым колокольным  гласом, несшим, сколько себя помнит,  мощный гул на километры по округе, казалось неотделимым от жизни. А вот закрыли недавно  Храм. И колокол умолк.

     Между тем, девочка не спит. Она смотрит украдкой  на огонёк лампады, на бабушкин профиль, на то, как беззвучно шевелятся её губы… Постепенно веки смыкаются,  сон окутывает…  Она уже не слышит, как бабушка гасит свет, как скрипит соседняя кровать, такая же высокая, с такой же шторкой у изголовья. Девочка – это я. А Паша – это моя бабушка Прасковья.
    
     Прасковья, в девичестве Савицкая, по словам отца и тётушек, была не из бедной семьи.  Дочери хвалились, что земли их, Савицких, простирались до революции на километры от  Княжиц  – большого села, что вдоль шоссе Минск-Могилёв. Так ли,  нет ли – но, Савицких, в отличие от других моих предков,  если и раскулачили, то не сослали.
     Вышла Паша замуж за своего одногодку и односельчанина  Владимира Лаптева, из семьи бедной,  но парня видного, симпатичного, кудрявого. Было это  в конце двадцатых  годов, в период затишья между войнами.
     Дом их,  просторный, с большими окнами, стоял прямо вдоль главной улицы, почти напротив белого Храма. 
     Владимир парень был работящий, исправно ходил за плугом и дома, и в колхозе. Но дома не засиживался. Пел Володя в колхозном хоре. А хор был не из последних, даже в столицу на гастроли до войны ездили. Тут и шепни кто-то Прасковье, что, мол, красивых бабёнок и девок в хоре хватает, и даже симпатия какая-то завелась.  Между тем, в доме детей – мал мала меньше: Нина, Зоя, Владислав (Вадик), и напоследок  – Тамара.
     – Ах, так ты – певун?! – уставила руки в боки решительная Паша. – Так и я петь пойду! –  И пошла: не оставлять же своего кучерявого без присмотра.
     А потом всё рухнуло в одночасье. Война грянула.
     Минск после сплошных бомбардировок оставили в четыре дня. Фронт приближался  быстро.  Призвали Володю в первые дни, в июне. В памяти осталось, как бежали дети с речки, через луг, задыхаясь. Кто-то успел им сообщить:
     – Отца забирают!
     Обнял всех, расцеловал на прощание и ушёл.
     А перед уходом его нагадала Прасковье цыганка: сожгут, мол,  дом твой,  да и мужа своего ты не увидишь: долго ждать будете вестей и придут они, когда уже и ждать перестанете.
     Ни в чём не ошиблась. Дом, правда, войдя в село,  немцы не сожгли: приглянулся он, просторный, чистый,  с весёлыми окнами на улицу.   Прасковью с детьми и матерью, бабкой Марией, выкинули вон. Пришлось жить в сарае. Когда похолодало,  ютились по родственникам, голодали, перебивались кое-как.
А вот при немецком отступлении, уже в 44-м, «Катюши» били по селу. На колокольне  Храма сидел наводчик, то ли наш, то ли – немец.  А дом то – рядом!  Били по церкви. Устояла церковь, хотя стены с тех пор  «поклёваны»  осколками. А вот дом загорелся. Всё, как цыганка нагадала. И не посчастливилось  Паше с детьми вернуться в него.
     Ушли немцы – пришли наши. А от мужа – ничего. Вернулся в село из партизан брат Павел. Сказал:
     – Не переживай. Помогу и дом поставить новый, и детей поднять.
     Сказал и ушёл на запад. Присылал  младший лейтенант Савицкий сестре деньги  из своего денежного довольствия.   Но не долго. Пал в Польше в  боях под Белостоком, похоронен в братской могиле.
     На Володю пришло-таки  извещение в 44-м: пропал без вести. Кто-то из односельчан  говорил, что  служил он  вроде пулемётчиком, что часть их  вроде сражалась на реке Проне, в Чаусском районе. Бои там шли такие, что речная вода была  алая от крови. Согласно архивным данным, связь с частью утеряна в июле 41-го.  Всё сходится:  в Чаусы немцы вошли 16 июля 1941-го года. Стало быть, где-то там, в лугах над Проней,  и лежит кудрявый певун Володя. И вся надежда – лишь  на поисковиков. Не принесут ли они весть, когда уже и ждать перестали?..
     А Паше помогли  купить «новый»  дом: из «еврейских». Ему на момент покупки было уже лет сто.  Евреев до войны  в Княжицах проживало много. По западным  белорусским губерниям с 1794 года проходила  в  Российской Империи черта оседлости, не позволявшая евреям жить восточнее. Вот и составляло еврейское население местечек и небольших городков едва ли не большую часть жителей.   Когда пришли немцы, согнали всех под стены Храма и стали сортировать, как отходы: евреи – налево, остальные – направо. Евреев всех увезли на расстрел. Почти никто в деревне  не уцелел.
      Дом этот «новый»  – бывший колхозный соляной склад, оказался ещё ближе к Храму, практически напротив него.
      Жизнь послевоенная была не легче военной. Прасковья разрывалась  между домом и полем, работала колхозной звеньевой. И сделалась  Прасковья  от такой жизни жёсткая, бескомпромиссная и грубая. За словом в карман не лезла.  Икона, однако, хоть и простенькая, в углу нового дама висела, как и положено. И лампадка теплилась.
     Пока Паша на работе, Вадик с Зоей корчевали в лесу  деревья, что по их детским силам,  таскали домой – запасали на зиму. Пятнадцатилетнему Вадику сосед пояснил  с большего про плуг.  А дальше –  всё!  Сам.
     И ведь могло  не быть ни  плуга, ни Вадика: когда стояли в их доме немцы, он (лет девяти тогда),  принёс во двор гранату: по окрестностям  много чего после боёв оставалось. Немец гранату увидел – отобрал, выругался  и дал хорошего подзатыльника. А мог и пристрелить «партизана». –  Бог уберёг.
     Дети выросли, разъехались. И остался в доме лишь портрет молодого, кудрявого Володи,  заказанный позже  в городе из небольшой довоенной фотографии. Портрет, да вот та славная, светлая  вышивка в раме над кроватью  – вышивала молодая  Зоя.  Да ещё – белый Храм.
     Возле нового дама, вернее, через дорогу (так уж вышло)  – прежний их, довоенный участок и сад. Из года в год командовала Паша приезжавшими детьми, зятьями, невесткой, когда, где и что сажать. А когда совсем уж силы стали уходить, встанет, бывало перед участком, махнёт в сердцах  рукой и скажет:
     – Ай, делайте вы, што хочате! – И медленно пойдёт, опираясь на палку, на свою скамью под Вадиковыми липами.  И смотрит на им же посаженные, три высокие белоствольные  берёзы и на молчаливый белый Храм.   

     Я всё думаю: почему бабушка молилась всегда словно тайком? Почему никогда не говорила со мной о Боге, никогда не учила, что перед иконой надо  перекреститься?  – Наверное, потому,  что Храм закрыли, а  колокол и кресты с куполов сняли. – Я сама дошла до этого через много лет.
    А отпевали Пашу  в старом доме по - церковному, с привезенным батюшкой и со свечами. И воск горячими слёзками  капал на руку.

17.08.2025

иллюстрация: Вадим Добродеев