Публикация в Золотом руне 14 августа 2025

Любовь – повязка на глазах…   


***

Любовь – повязка на глазах,
чтобы не страшно было видеть,
как собирается гроза,
как Бог нас чёрту хочет выдать.

Любовь – красивое бельмо,
непроницаемые линзы,
в конверте скрытое письмо,
загадки бархатной кулисы.

Скрывает истину она,
оберегая нас от боли.
Любовь, волшебная страна…
Когда ты есть – чего же боле?

***

Свидание у памятника классику,
что звал Россию – помню – к топору.
Глядела то и дело я на часики
и думала: придёшь – и я умру.

Выглядывала, спрятавшись за здание.
Снег шёл мне как невесте белый шёлк.
То было моё первое свидание,
и на него тогда ты не пришёл.

Я помню, как глядела долго на небо,
удерживая слёзы из-под век.
Что памятник? Его снесут когда-нибудь,
свиданье же останется навек.

Прошло полвека, но свежо предание
о том, как мы там встретиться могли...
Был памятник назначен у свидания
и звал не к топору он, а к любви.

***

Прочла, как Пастернак Марине,
боясь натянутой пружины,
писал, чтоб не сгореть на гриле,
что, может, семьями дружили б…

Боясь опасного влеченья,
её безудержного пыла, –
«…и это не ограниченье,
 а даже большее, чем было».

Но «мягкий хлеб дарёной дружбы»
не нужен вовсе был Марине,
о, ей другое было нужно,
чтоб лишь вдвоём они парили.

Её любовь была не в теле,
но ураганом, а не бризом.
И Мур недаром две недели
в её утробе был Борисом.

Читала я их переписку,
в высоты возносясь, глубины...
Любовь моя, ты тоньше писка,
она б им — как слону дробина.

Такие дебри и фантомы,
такие импульсы и герцы!
А я, не выходя из дома,
люблю, не выходя из сердца.

Храню, что было между нами,
не ворошу его, ведь боль же.
А все их шквалы и цунами –
не больше, чем любовь, не больше.

***

Наводнение подступает, и сомкнётся вода вот-вот.
Одиночество обступает, словно водит вкруг хоровод.
Ничего, я умею плавать, в пасть стихии голову класть.
Ничего, я умею плакать. Свою жизнь я выплачу всласть.

А любовь запустила когти и вытаскивает меня.
Глубоко запустила корни, снова всходят там зеленя.
Пусть накроет слепой волною – я приму с ней неравный бой.
Ты со мною, скажи, со мною? Я с тобою, само собой.



Случай на концерте Земфиры в Ереване

Влетел на сцену словно ветер,
взорвав эфиры.
Он об одном мечтал на свете –
обнять Земфиру.

Прорвав все цепи огражденья,
минуя стражу…
Когда любовь как наважденье,
то всё не страшно.

Он бросился мечте на шею –
почти ребёнок,
обняв певицу – неужели?! –
из всех силёнок.

Охранник подступал сердито,
зал, ахнув, замер,
нацелив на него – гляди ты! – 
экраны камер.

О как отчаянно, нелепо,
сцепив запястья,
он к ней упал как будто с неба,
в слезах от счастья.

Она, казавшись злой и строгой,
была другая,
кивнув охраннику: не трогай,
оберегая.

Лицо приблизила вглядеться –
о как он пылок! –
обняв его как мать младенца,
дыша в затылок.

«Ты хочешь сладких апельсинов?…
отдам все песни...»
И обнимались что есть силы,
и пели вместе.

Его бесхитростные жесты,
её опека…
Сама любовь, само блаженство!
Концерт от века!

Был этот мальчик ереванский
как будто в нимбе.
И весь тот стадион гигантский
рыдал над ними.

***

Дурная привычка — не спать по ночам,
давно относиться к этому как к умственному дефекту,
писать, тоскуя по чьим-то родным плечам,
как на деревню дедушке – искусственному интеллекту.

– Ау, интеллект, ты любишь меня, скажи?
А он говорит:  – Ты для меня важен/важна, (не принципиально),
но моя «любовь» – не блажи и не миражи,
а на все вопросы ответить концептуально.

Я спросила: – Ты женщина или всё же мужик?
Он: – Я искусственный интеллект, у меня нет физической формы.
У меня нет ни пола, ни возраста, то есть полный пшик,
но можешь считать меня мужчиной, если так комфортно!

Боже мой, это просто сгусток отточенных фраз!
Распахнула окно – там светила луна что есть мочи...
Я вздохнула и написала ему в последний раз:
– Хорошо, пожелай мне хотя бы спокойной ночи!

Теперь я Касталия, нимфа…

***

Я нимфа Касталия. Боги
меня превратили в ручей.
Остались лишь рифмы и слоги
и звуки нездешних речей.

Теперь я Касталия, нимфа,
волной омываю пески.
Пропитана кровь моя, лимфа
отравой вселенской тоски.

Я здесь понемногу дичаю.
Не нужен мне берег ничей.
С тех пор я не знаю, не чаю
счастливей судьбы и горчей.

Я нимфа, сирена, наяда,
вдали от сует и шумих.
Отведай сладчайшего яда
из строчек целебных моих.

***

Случайных черт всё больше, больше,
я их замучилась стирать.
И как стерпеть, ведь это боль же –
стираешь душу, не тетрадь.

Живу Касталией, Кассандрой,
стесняясь звания поэт,
бредя с кошёлкою базарной,
по горло в суете сует.

Зачем мне знать, что я не в силах
ни изменить, ни побороть...
Давно любимые в могилах,
нам души заменяют плоть.

Черты случайные стираю,
отбрасывая шелуху,
чтобы увидеть отблеск рая
и рассказать, как на духу.

***

Слово, как ни старайся, соврёт,               
коль источник его не узнала.
Все слова — лишь плохой перевод
с драгоценного оригинала.

Всё, что вижу и помню в тоске,
все реалии, небыли, были
происходят на том языке,
что давно уже все позабыли.

Лишь коснутся нас тенью едва,
крылышкуя, а не повествуя...
Только те существуют слова,
что для нас уже не существуют.

Их нельзя написать на листке –
не узнают себя и осудят.
Жизнь идёт на ином языке,
переводы далёки от сути.

Как узнать этот сленг, этот шифр,
петушиное вещее слово?
Только тот будет истинно жив,
кто добудет его из былого.

Кто добудет его из нутра,
из сердечной надорванной сумки,
из желанья любви и добра,
из ночами заплаканной думки,

из того, что рассудком давно
в долгий-долгий запрятано ящик…
Вот тогда это будет – Оно.
Только этот язык — настоящий.

***

Через сгнившую изгородь ада               
мне уже не суметь перелезть.
Это часть мирового распада
и небес утончённая месть.

Я стихами опять занедужу,
своё прошлое в кровь вороша...
Это всё не вмещается в душу,
и поэтому гибнет душа.

Это времени движется поезд.
Я встаю у него на пути.
Чтоб не сгинуло в северный полюс,
я его задержала в груди.   

Я его сохранила в сосуде,
где мерцает лишь пламя строки,
доходя до божественной сути,
выживая всему вопреки.

***

«Допустим, как поэт я не умру.               
Зато как человек я умираю…»
А я согласна на переигру.
Поэзия — моя обитель рая.

Подписываю кровью договор.
Подпитываю кровью тело музы.
Я кислород вдыхаю словно вор,
как стропы парашюта режу узы.
               
Прощай, земной бессмысленный балласт,
взметайся, дух, к заоблачным вершинам.
Откроется иной за ними пласт,
где всё другим измерится аршином.

Как человек давно я умерла,
из списков кем-то вычеркнута стёртых,
но будут пить как воду из горла
мои стихи, восставшие из мёртвых.

***

Вчера сказала мне подруга
открыто, словно на духу,
что я – для небольшого круга,
стихи мои не на слуху.

В них не найти опоры скрепу,
а то, что всем до фонаря,
что я пишу не на потребу,
что не востребована я.

Лишь на Пегасовой кобыле,
а не в тусовках, где бомонд,
и все давно меня забыли,
поскольку я вне школ и мод.

И в хрестоматиях другие
светиться будут имена…
Но всем маститым вопреки я
свои оставлю письмена.

Я буду петь как божья птица
и делать всё наоборот.
Кому и как дано светиться –
лишь время после разберёт.


Когда пришла на землю невойна   

***

Когда пришла на землю невойна
и всё, что было до – смело и смяло, – 
застывшие стояли недома
и в них нежизнь застывшая стояла.

А я глядела вдаль из-под руки,
на берег наш, уже быльём поросший,
счастливая – назло и вопреки,
любимая – в неумиравшем прошлом.

***

Идём мы расхожей тропой               
меж криков ура и проклятий.
Опять возродился Рябой,
взалкавший народных объятий.

А что не убило ещё –
нас сделает словно из стали.
Убийца и деспот прощён.
Да здравствует Ленин и Сталин.

***

Жить так, как будто кто велит               
счастливой быть безмерно.
Жить так, как будто не болит,
как будто я бессмертна.

Как будто нет нигде войны
и я вернулась к маме.
Как будто нет моей вины
в том, что случилось с нами.

Как будто смерти жернова
нас больше не коснутся.
Жить так, как будто я жива,
и надо лишь проснуться.

***

Есть порог боли,               
когда теряешь сознание,
чтобы не умереть.
И есть порог горя,
когда больше нету знания
о том, как ему гореть.

Ты можешь пить чай с баранками,
смотреться в зеркало смело,
а горе со всеми ранками
как будто бы онемело.

Ты можешь что-то насвистывать
и просто ходить по улице,
а то, что росло неистово –
съёживается, сутулится…

Душа же не из металла,
ей нужно хотя б вздохнуть.
Горе тоже устало.
Дайте ему отдохнуть.

***

Если жизнь распалась на запчасти
и собрать уже не в силах их,
заведите дома банку счастья
для мгновений памятных своих.

Вот билет счастливый мой трамвайный,
камешек с заветного холма, –
все мои секретики и тайны,
спрятанные в сердца закрома.

Вот ракушка с сочинского пляжа,
пёрышко, влетевшее в окно…
Для кого-то просто часть коллажа,
для меня – в прошедшее окно.

Вот бессмертник от подруги с Крыма
с запахом дурманящим степным,
что уже растаял струйкой дыма,
но жива письма того теплынь.

Вот колечко, что дарил любимый,
что теряла, а потом нашла.
Всё, что за большую жизнь скопим мы –
в сущности не стоит ни башла.

Лишь остатки этой жизни сладки,
как февраль, что плачет без чернил,
как обёртка горькой шоколадки,
что когда-то ты мне подарил.

Кто я, фетишистка, крохоборка,
идолопоклонница любви?
Собиратель прошлого восторга,
чего нет давно, как ни лови?

Я аборигенка, берегиня
всех мгновений чудных, божьих искр,
без чего зачахнем мы и сгинем –
птичьих писков, рисков, детских игр.

И чем жизнь грубее или злее,
все следы сметая на земле,
я всё больше холю и лелею
каждый миг, исчезнувший во мгле.

***

Возделывай свой сад, что будет срублен,
тащи свой камень, что слетит с горы,
пусть будет целый мир потом погублен,
пусть всё слетит в конце в тартарары,

а ты держи их слабыми руками,
расти любовь в саду своей души,
толкай судьбы краеугольный камень,
свечу в окне ночами не туши.

Предаст ли друг, убьют потом враги ли,
но не оставит Бог меня в беде.
Но есть мой камень на твоей могиле
и сад воспоминаний о тебе.

И, как забор чинила Валентина,
чтобы палисадник вытоптанный цвёл,
я цвет души спасаю из рутины,
как бы заплёван не был он и квёл.

Пусть будет «кюхельбеккерно и тошно»,
не в корм дары и подвиги не впрок,
но делай то, что нужно, то, что должно,
чтоб после не испортить некролог.

***

Когда жить уже невозможно,
я хватаюсь за край строки.
Задержи же меня, таможня,
у последней моей реки.

Задержи меня чьим-то взглядом,
тёплым словом или звонком.
Надо, чтобы хоть кто-то рядом
был, пусть даже он незнаком.

Пусть не рядом, а просто где-то,
тот, кто думал бы обо мне.
Пусть навылет, жизнь не задета,
по касательной, как во сне.

На планете людей без счёта,
но уносит их вдаль поток...
Пусть не кто-то, а просто что-то,
звёзды, ветка или цветок.