Номер

Номер

Никто не произносил вслух название страны. Оно и не требовалось — достаточно было пощупать в прихожей холодный кафель, открыть стеклянный шкаф со спецпосудой «на праздник», услышать в кухне радиоточку, шипящую, как утюг, и глотку сразу перехватывало той самой государственной пустотой, где человек — это временно. На этой неделе пустота стала гуще: по вечерам диктор ровным голосом сообщал, что каждая ячейка общества обязана в течение семи суток получить Народный Идентификационный Номер. Для удобства, -говорил диктор, - функционирует телефон Народного центра; надо лишь дозвониться.

В первый вечер семья даже оживилась. Собрались в коридоре у полки с монументальным черным телефоном с круговым набором . Отец торжественно протёр пыль, как будто чугунную иконочку. Мать поставила рядом блюдце с пряниками: «На удачу, чего уж». Старший сын, Димка, загнул пальцы — «Смотри, батя: семь суток — это сто шестьдесят восемь часов, прикинь, мы что, будем караулить?» — и хохотнул, нацелив палец на диск, как стрелок в глаз мишени. Младший, Колька, тихий, с узкими ушами, следил, как крутится диск, как цифры проваливаются и возвращаются, словно мелкие судьбы в шлюз.

Занято.

«Ну да, — сказал отец с тем спокойствием, которое бывает, когда ещё не веришь. — Сейчас, сейчас». Он снова набрал. Снова занято. «Работают люди», — оправдал он чужую линию, как оправдывают собственный недосып. К ночи набирали по очереди и смеялись: у кого палец быстрее, у кого диск ловчее стреляет назад. Мать рассказывала байки: у соседки Лидии Петровны номер уже есть — «Ей муж из райкома, он же в курсе», — и все дружно изобразили райкомную важность, развеселились. Колька тоже попытался улыбнуться: его воодушевляла сама техническая процедура — прижать палец, отпустить, слушать гул. Словно можно дозвониться в небо и заказать для всех безопасность.

На второй день отец написал на бумажке номер Народного центра и прикрепил к стене канцелярской кнопкой — чтобы, не дай бог, никто цифру не перепутал. Шутки ещё держались, но уже не так уверенно: телефон стал внезапно весомей, как груз , переложенный с чужих плеч на свои . По ночам в трубке стояли ровные, как фанера, гудки. Днём — бесконечное «занято», короткое, нервное, беспощадно человеческое. Было ясно: там, по ту сторону, тоже живут, дышат, лихорадят и отвечают кому-то — не нам.

На третий день мать завела тетрадь: «Звонки семьи ____» (фамилию она вывести не решилась). Таблица получилась как школьный журнал: часы — имена — результат. В графе «результат» стояло одно слово — «занято», написанное так много раз, что под конец утра оно утратило смысл и стало похожим на вязь, на древний орнамент на стене заброшенной пещеры, откуда иногда слышится ветер и кто-то будто бы дышит из темноты .

Ночами они караулили как дежурные у вечного огня. Расстелили  в прихожей ватное одеяло для дежурного дозвонщика , готовили крепкий чай, разливали  в гранёные стаканы, говорили вполголоса. Отец уверял, что ближе к утру вероятнее — «у людей физиология, спят они, значит, мы проскочим». Димка насвистывал гимн, но как-то криво, минорный получался. Колька мгновенно научился слышать, как «занято» бывает разным: уставшим, злым, отстранённым; был один оттенок, похожий на пустынный ветер — после него хотелось закрыть ладонью ухо и сказать: «Тихо». Этот оттенок и был самым частым.

На четвёртый день у всех зачесались затылки. Мать перекрестила трубку тайком. Отец сорвался, позвонил на фабрику, сказал, что «взял отгул по семейным обстоятельствам», и голос у него был виноватый и одновременно гордый, как у человека, который строит мост и знает, что ил сожрёт половину свай. Димка нашёл на антресолях старый будильник с громким, как пожарная тревога, колоколом и завёл на пять утра — «Это ж  самое время, отец говорил». Колька выучил наизусть дырочки в диске телефона — у каждой своя шероховатость, свой запах, своя холодная отзывчивость .

На пятый день квартира стала сужаться до пятачка рядом с телефоном. Холодильник перестал гудеть — он обиделся, что его больше не слушают. Часы в коридоре, казалось, тоже замолчали, только стрелки двигались рывками, как санитар, привыкший к ночным обходам. В трубке послышалось однажды короткое шипение — и Колька отдёрнул ухо, будто его обожгли. «Это они, — сказал он. — Живые там». «Там — организация, — поправил отец. — тоже люди, только дисциплина у них». Но поправка прозвучала слабо .

На шестой день смех выдохся. В квартире пахло железом, чай казался слипчивым, как кровь на губе. Таблица «Звонки семьи» распухла до десятков строк. Мать постепенно перестала накрывать на стол; правая её рука стала держать невидимый предмет: то ли крестик, то ли нитку, то ли чужой палец. Отец растягивал слова: «Ещё… раз… давай». Димка попытался сломать пальцем диск — проверял, какой силы пластмасса, — и получил от отца по рукам. Это был последний жест привычной педагогики.

Седьмой день начался заранее: ночью решено было постели не стелить . Все разместились в коридоре и дышали вместе с аппаратом. Свет оставили в прихожей — жёлтый, больничный, не дающий оттенков. Отец поделил ночь на вахты. С трёх до пяти выпало Кольке — «ты самый лёгкий, не уснёшь». Колька усмехнулся: «Как скажешь, командир». Ему понравилось слово «вахта»: оно пахло мостиком корабля, морем, где тоже никто никому не дозванивается.

С трёх до четырёх он слушал «занято» как умерший слушает шёпот живых — без обиды, с недоумением. В четыре с небольшим в этом «занято» вдруг появилась трещинка, как в яйце, из которого вот-вот вылупится глаз. Ещё попытка — снова «занято», но с опознавшим тебя отвращением. Колька встал, прошёл на кухню, выпил холодной воды, вернулся — рука на автомате нашла трубку. Он прижал её, как младенца, и стал набирать — цифры ожили, пошли по кругу, как планеты, которые давно знают траекторию и ненавидят её. Он слушал. Он слушал так, будто этим можно изменить план Вселенной.

В пять утра его сморило. Не сон, а падение на миллиметр — щёлкнуло где-то в затылке, выключилось слово «ждать». Голова, ещё держащая позу, едва ткнулась в стенку шкафа, трубка шевельнулась, как рыба.

Именно в этот момент в ней — без прелюдий, без гудка — возник чужой, ровный, но совершенно земной голос:
— Народный центр слушает.

Колька открыл глаза изнутри — так иногда бывает — и ничего не понял. Слова не успели добежать до сознания, как мыши, которые решили перебежать дорогу и забыли, зачем. Он ещё не слышал голоса, он ещё не был человеком. Трубка на мгновение поскользнулась в руке и уткнулась в пол.

Через пять секунд , как знал ,  заорал будильник. Отец подпрыгнул, как солдат под сирену, подскочил к телефону, сдвинул Кольку, прижал трубку к уху, рванулся всем телом в пространство разговоров — и встретил тишину. От того ровного, человеческого голоса остались только слепки, холодный слуховой отпечаток. Он набрал номер. Диск вертелся. Занято.

Отец долго стоял с трубкой на весу. Потом, не глядя ни на кого, пошёл на кухню, достал из-под мойки бутылку, которую припрятал «на чёрный день», отвинтил крышку и выпил, как пьют воду из колодца, когда внезапно кончилось лето. Мать молча проскользнула в ванную и закрыла дверь; щёлкнул запор — звук оказался слишком громким для их квартиры. Димка, не произнеся ни слова, побежал в спальную , распахнул дверцу шкафа и залез туда, как в нору, и прикрыл за собой створку — было видно только край его щиколотки.

Колька сидел на табурете, обхватив колени, и смотрел на телефон, как смотрят дети на первый снег: он уже случился, а ты всё ещё без шапки. Отец пришел с кухни и вернул трубку на рычажки .Обычно в такие моменты Колька получал скрученным полотенцем по шее — чтобы помнить, чтобы вырос человек. Но сейчас никто его не тронул . Палец отца дрогнул и легонько коснулся диска, как гладят голову старому коню.

В квартире стало слышно то, чего раньше никто не замечал: как оседает пыль на линолеуме, как холодильник собирает в свои углы свет, как огибает их ветер из форточки и перестаёт быть ветром. Казалось, что телеграфные столбы внизу проворачиваются в земле, поворачивая намерения тысяч людей. В каждом доме сидела семья, и каждая дышала в трубку, и голоса шли по жилам государства, как кровь шла издалека в сердце, которое не существовало, но давало о себе знать реквизитами.

— Это я виноват, — сказал наконец отец. И сразу поправил себя, чтобы сделать боль легче и тяжелее: — Это мы виноваты. Выдохлись на седьмой день.

Колька хотел сказать что-то вроде: «Я услышал их. Они были живые». Но он не нашёл правильных слов — только воздух, который всегда чужой, когда в нём мало смысла.

Тогда в дверь раздался длинный, требовательный звонок. Он был из тех, которые не ошибаются адресом. Он тянулся как струна, которой режут яблоко. Он как бы вырос из провода и прямо вошёл в квартиру через щель. Мать в ванной резко вздохнула, будто на неё плеснули холодной водой. Димка ухнул плечом в шкаф изнутри. Отец поставил ладонь на телефон, словно закрывал рот самому себе. Колька подумал: «Это они», — и в этом «они» не было ни людей, ни сочувствия, ни справедливости: только звук, длиннее жизни. Звонок продолжался.