Глава 1

Под ветром сквозь ночные стёкла
Одно, братва моя продрогла
И сгинула, так как давно
Внутри неё досохло что-то,
В стаканах выпито вино,
Менты одели свои боты,
Всем ласты склеят в шесть минут,
Ночные  ангелы поют,
А нам в тюрьме дом и уют,
И сострадание — как будто!

Франсуа Вийон, «Работный дом в Блуа»

Если пишешь о преступном мире, делать это надо этически честно, чтобы никого не ранить, у Людей и так травма, настрадались, но в форме практически для читателя невыносимой, шокирующей, заставляющей бросить чтение или читать кусками по горизонтали, не в силах следовать тексту от начала до конца, в ужасной форме, так же надо писать прямо и открыто до такой степени, чтобы читатель сам получил травму, заставляя её пережить хотя бы мысленно, лучше лично, этот страшный опыт, задача хорошего писателя заставлять читателя страдать, такое сможет произойти, если суметь непосредственно погрузить его в тему. Необходимо помнить, монолитов среди нас нет, никто ни разу ни отъявленный злодей, ни бескорыстный герой, все сложно, иногда мы жертвы, иногда выжившие, иногда победители, не наклеивайте ярлыков, он тот, кто он есть, к тому же абсолютных жертв как правило нет, по факту пострадавшие или потерпевшие. Травма не то, что наполняет жизнь бродяг, чем они живут, иногда общество так считает, недооценённые, просмотренные обществом маргиналы, часть ее, вообще они могут все, будет время, босяки придут к власти во всей вселенной, оно не за горами, тогда все станут им служит, иначе быть не может! Если читатель не в силах просесть его книгу, как должно, писатель хороший. Короче, когда пишешь о других, необходимо знать, где остановиться, должны быть границы, которе не переходить, зная их, будете знать и структуру вашего произведения. И — не рассказывайте всего, нет и ещё раз нет, потрясающую историю можно написать, сохраняя ее личной, приватной, тайной, вы должны защищать себя, а то можно свихнуться, продать редакции, разумеется, можно только боль, где-то вы должны быть выше всего этого, пишите, о чем хотите, сам писатель должен жить в золотой клетке, не отказывая себе ни в чем, это ловушка, зато у него все есть, критику не страшитесь. Критикуют не вас, а вообще произведение. Спрашивают не за образ жизни, а за общение. Впитывайте, но знайте, ваша задача навязать миру собственную точку зрения, как настоящего литератора, то, что вы обо всем думаете, знали, что писали, подчеркивали. Обязательно напоминайте аудитории, что и как они сделали не то, что касается выразительности, слово, которая сегодня у газет на кончике языка, означает оно много, это не специальный язык или особые языковые средства, писать надо так, чтобы вас — читали, это и называется выразительностью, если читатель до смерти боится дождевых червей, загоните его под шконку, покажите, у меня в руке извивается, сможете себя выразить, научить этому нельзя. Забудьте об академическом стиле, это скучно, к вам должны относиться серьёзно, вы единственный, кто умеет в таком ключе написать именно об этом, выразительно то, что затрагивает кого-то навсегда, повторите в тексте что-то, если надо, иногда не грех и повторить, звучать должно тоже приятно для читателя, меньше гласных, больше согласных, желательно твёрдых и рычащих, знаки препинания следует опускать, в старину их вообще не было, придумали потом, когда мы с вами говорим, нет ни запятых, ни точек, точку ставит пуля. Говоря о личном, филологи склонны полагать, если ваша Приора или стихи личны, стихи всегда личные, ничего важного для всех сообщить вы не хотите, наивное, примитивное письмо. Писать личное на самом деле труднее всего, каждый из нас раним, через это проходит каждый автор, с этим трудится, даже великих беспокоила грань между личным и объективным и установка на девиз объективному приоритет, субъективно важно не менее. Вот получилось сильное эссе, от души!

Следуя по какому-то пути, мы формируем не только этот путь, но и мир вокруг него, разрушить потом который будет невозможно. В принципе на зоне вход в семью Цыгана был один, обещал помочь отомстить по освобождению, почти у каждого арестанта был тот или те, кто его посадили или все отняли, иногда совсем, Цыган обещал, помогай здесь нам, нам, а не мне, освободишься, пойдём к ним вместе свести счёты, не важно, бандит или коммерсант, обещание своё в принципе выполнял. Однако, часто это служила поводом для нового срока, безопасности он не гарантировал, только помощь, поедем, всех постреляем или отнимем, наше возьмём, уравновешивая преступный мир, как дальше пойдёт, потом поглядим, поживем, увидим.

К спортсменам, спортивным ОПГ Цыган относился спокойно, как и к автоматчикам, ворами им не бывать, а им это не надо, уважая серьёзную, профессиональную криминальную прослойку, с детства вставшую в себя знания о том, как двигаться в параллельном мире, кроме неё в качестве авторитета авторитетов не признавал таких или ещё каких, никаких, как говориться, член на жопу не променял. Зная, что все смертны, даже колдуны, смерти не боялся, ее нет, но и не искал, узнав, что Петр сделал ноги из Ташкента с пустыми руками, душевно принял его в Люберцах, надежно укрыв от постороннего глаза в цыганском посёлке, пока «ноги» не получит, заказав ему в фотоателье на Арбате через афганцев новый паспорт, обычный и заграничный, и водительские права, о большем не возможно было и мечтать, приветил своего ученика, по вечерам на своей даче жаря с ним шашлыки, потчуя убоинкой, любил резать чёрных баранов, которые у потомков ариев, то есть индусов, цыгане индусы, считаются самыми оккультными, их мясо даёт человеку волшебную силу, а если есть регулярно, то и бессмертие, регулярно есть баранину Петр не мог, мясо сильное, с жесткой энергией, делая перерывы на говядину или совсем уже на свинину, мягкую еду, Цыган смеялся, молод ты ещё, объяснил, цель его перевода в Ташкентское СИЗО была простой, убить Клюкву, кувшины были приманкой, хозяйка зоны хорошо просчитал его характер.

— А ты провелся, — укорял Цыган, — надо было приехать с хабаром ко мне, мы бы поняли, где у Клюквы спрятано золото, кофр красного золота в слитках качества «три девятки». Место, где переживал свои криминальные удачи и неудачи Цыган совсем недалеко от МКАД в тихом центре зоны активного отдыха, оказалось по-настоящему изумительным, сосновый бор раскинулся на берегу больших карьеров. Люберецкие сосновые боры знамениты на всю Москву, верхи сосен, освещённые заходящим солнцем, завораживают местных жителей и гостей Подмосковья своей торжественной красотой, входишь в них, как в храм, в церковь, ваши кроссовки приятно шуршат по усеянной хвоей, местами мягкой, местами каменистой почве, которая пропит и войну, в лесу сухо и тепло, ни с чем не сравнимая тишина, не предполагающая ни малейшего нарушения ни ее, ни общественного порядка, ни личного пространства, выберите поляну между сосен,  бросьте свою сумку на землю, приставьте ладони ко рту раструбом и закричите:

– Ого-го-о-о-о-о! — Эхо стремительно отзовётся.

— Жизнь ВорАм… — Имеющий веру способен раздвигать горы,  верим, значит, знаем… Сосны, мягкая земля, вода, как парное молоко, пахнущий смолой воздух и безоблачное синее небо, которые ждали нас с вами годы. И ни одного(!) комара.

— Я откуда знал про все это? — зарезонировал Петр. — Больше в Ташкент не сунусь, и так все напряжено.

— Думать надо! Списываешь на случай, снимая с себя всякую ответственность, ответил бы ему, ваши проблемы, вам их и решать. — Петр с особой жестокостью выбил ударом из каратэ под названием «кейко учи», «клюв птицы», образуемый кончиками пяти сведённых вместе в одну точку в щепотку пальцев, в деревенском магазине глазное яблоко какому-то пареньку, неуважительно старавшемуся пролезть вперёд законного жулика, Петр стоял во «внутренней» стойке «санчин», подключающей к работе низ живота, где у бойцов находится вся природная сила, полученная от отца и матери при рождении, ступни каждой ноги смотрят внутрь под углом примерно в 45 градусов друг к другу, одна нога выдвинута вперёд , пятка впереди стоящей на уровне носка задней, колени  согнуты, смотрят внутрь, отсчитывающие последние секунды вашей жизни песочные часы, вес распределяется равномерно, смотрелось шикарно, наглец орал, пытаясь найти и выковырять бесполезный ему теперь орган зрения почти из мозга, кровь картинно расползалась по белой рубашке, Петя, смотря в пол, как Брюс Ли, регулировал дыхание, больше никаких инцидентов.

— Говори прямо, называй вещи своими именами!

— Твоё счастье, что он не умер, — вечером Цыган приехал из салтыковского УВД, как всегда, вребрён, вставить кому-то за друга под два ребра «пику», неизолированный к гадалке, — полная слепота, ах, ты! Из-за тебя чуть под раздачу не попал, — наркотики Петр с Цыганом не употребляли, что касается колдовства, решили чёрными заклинаниями свести в могилу полковника Херпросцышь, любимая фраза этого «героя»,  из зоны, того самого, по последующим снам можно было понять, умер он или нет. Есть путь, есть, конечно, и перепутье, есть и общие пути, по которым идут все, и я в том блатные, наши с вами пути могут совпадать, идем в разных потоках, могут когда-то и пересечься, в дальнейшем продолжая пересекаться, начать друг с другом совпадать, а иногда один путь того, кто верит в него, может пропасть или потеряться в пути другого ищущего, следующего своему настоящему предназначению чисто интуитивно, неуверенно, но упрямо, как лыжня вливается в лыжню, только что проторенную другим,  вступаешь в неё, понимаешь, чужая колея, — но: ты идёшь по ней, веришь в неё, наполняешь этот путь своим пониманием и смыслом, пропуская через себя, и путь исправляется, становясь из интуитивного единственно  правильным и честным, в старину воры говорили, надо понять, если это отношения к тебе не имеет, не занимайся этим, если да, иди без раздумий только вперёд и не оглядывайся, начнёшь сомневаться, пропадёшь, однажды встав на путь, любой, останавливаться нельзя, попробуешь переоценить, чаще всего не выйдет, масть у настоящего мужчины всегда пиковая, а заходят с бубей, ходи, не бойся, проиграл, не плачь. Эпоху можно изменить, поменять, настоящий воровской характер никогда, автор про ту лыжню, на которую ступает лыжник, порядочный арестант, не зная, кто проторил ее, куда и зачем, волей-неволей, выбирает, а потом наполняешь прежде чужую идеей своего пути, осмысливает и осмысливает, или она втягивает его в свой путь, во всяком случае, именно так с самим автором и произошло, совершенно не знакомый с криминальным миром на своём личном опыте априори, только по рассказам, встал на эту скользкую дорожку, покатившись по наклонной для обычных людей, для Людей с большой «Л» начал своё личное восхождение к вершинам криминального мира, достичь которых ему не удалось, но планка была, чужую лыжню наполнил.

Что касается государства как института, воры противники его в любой форме, сидеть будут при любом, о государственной службе он не помышлял, да и не возьмут с наколками! Оставалось лишь одно, стать учредителем где-то чего-то, чтобы попробовать элементарно остаться на плаву, выжить, он выжил, что касается Иностранного легиона, службы в горячих точках, это было ему не надо, настоялся на своём посту солдата криминального мира, может быть, отличного, то есть ефрейтора, странствовал он по той жизни много, поэтому стал со странностями, как многие в Движении, например, Шах, который голой рукой пробивал кабину военного вертолета, как фанеру, правда, в перчатке, чтобы не порезать металлом артерии, в казарме на отдыхе в личное время читал сказочную книгу «Мумми Тролль и шляпа волшебника» про Мумми Маму, Мумми Папу, Мумми-долл, Хемуля и прочих, а его командир Сидоренко сосал красного петушка на палочке, леденец, вызывало взрывы хохота, Биря поглощал тоннами сладкую вату, которую продавали на своих воскресных базарах афганцы, ее не все дети-то едят, таких примеров было множество.

— Собирайся, поехали, мне звонил Лабоцкий, — они сели в только что поступивший в продажу итальянский джип «Альфа-Ромео» с геральдическим гербом на капоте цвета металлик морской волны, очень красивая машина, лица в ней и подобных были такие, прохожие шарахались. — Командир эскадрона смерти. — Следом тронулся белый «крайслер» с охраной, набитый до отказа, шесть персон, «инвалидка», шутили бродяги, переключатель скоростей на руле с ручным управлением, кавалерия направилась в Москву, крутые парни из Кузбасса, из Кузни, были настоящие кузнецы, рубили врагов туристскими топориками, визитная карточка, в бегах отсиживались в горах или на болотах, сидят которых с головой, дышали через соломинку, совершенно нечувствительные к боли, медицины не признавали, болит зуб, давай, рви, какие пломбы! То же в Движении, перейдёт кто дорогу, моментальная мучительная смерть, противники умирали страшно и долго, иногда забивали деревянными молотками, делали «отбивную», обычно кого-то устранить не устраивало, говорят, это они сожгли заживо в гараже молодого Вора в законе Сибиряка, посадив у стены нанизав ему на туловище две-три тракторные покрышки, любимая казнь чёрных юаровских повстанцев.

 — Нормальные пацаны, — сказал Цыган, прозвучало одновременно мрачно и комично, когда он думал о ком-то, кого-то знал, хотел с ним общаться, дружить, если тот не хотел отвечать взаимностью, раздавить, стереть с лица земли, убить, чтобы знать, что он мертв и больше о нем не думать, такой был у него ум, забыть однажды увиденный персонаж не получалось, грузился, фраза «не обращай внимания» для него была непосильной, настоящий лидер, те, кто не с нами, тот против нас, третьего не дано, экстремальная пустота даёт высшее блаженство без компромиссов, либо мы с тобой не разлей водой, либо заклятые враги, ничего между, задний проход тоже между ягодиц, золотые углы, а не середины, из которых тебя вызывают на поединок, и как, не захочешь драться, воевать, всем равно придётся доказывать себя, новый конфликт.

Цыган много ел, чем толще, тем безопаснее, виден авторитет, из машины выходит вообще некто, такой не будет терпеть, выносить, будет — выносить! Из формата жизни. Иногда шутил, напоит котёнка молоком, даст кому-то из охранников подержать, не хотите, миг, и едкая желтая жидкость начинала струиться по дорогим итальянским джинсам с широкими ремнями с блестящими пряжками.

— Закилешовался, — Цыган заливался смехом. В криминальном мире даже оскорблять надо уметь, назовёшь кого-то «рабочий петух», ответит, ты сначала вынь мой чуден изо рта, а то мне не слышно, к тому подойдут.

— Он тянул прикол, а тебя, что, правда волнуют вопросы мужского члена? Встаёт на мужчин? Сними штаны, в трусах или нет? — В воровском много талибанского, без хорошего нижнего белья уважающий себя сниженный из дома ни ногой. В таком случае собирается вся хата, давай, у кого я работал, с кем, с ними, пойдём на промку, кто меня драл, давал мне чай, сигареты, обоснуй! Ты же за свои слова отвечаешь? Поднимать всех, если нет, беда. Никаких «сам соси», та же тема.

— Я при нем разговаривать не буду, — задохнувшись от крика, бригадир перешёл на жестикуляцию, показывая на Петра, это кто, глотничать перестал, подтянут за язык, сам, видно, привык брать собеседника на оттяжку. Домчались мигом, братва ждала на автозаправке у поворота на улицу Вешняковскую, романтический свет автомобильных фар оранжево блестел на брутальных лицах работников ножа и топора с большой дороги, своим выражением напоминающие наждаки для деревяшек, мокрые от пота волосы прилипли ко лбам, которые от этого блестели, низким, предельно витальным и мощным, сильные руки тёрли, мяли, бити и рвали воздух, восемь «люберецких», десять «новокузнецких», не считая серьёзного бандита Шкабары (Барыбы), который учился с Лабоцким в одной школе на класс младше, великана Архипа не было, дежурил на Арбат, был бы, они бы так не восьмерили.

— Он со мной, — когда надо, наставник превращался из мягкого, литературного Будулая в резкого Чикатило, по-прежнему невозмутимого, спокойного и рассудительного. Самое обидное было то, что и вы бы там безмолствовали, там, в царстве каменного топора и накачанных дикарей (заколачивали, не откроешь номер счета, будешь вс ночь держать в руках раскалённый в русской печке булыжник, называлось «грелка», в обнимку с горячим валуном вспоминается все), все вместе ранее постигнутые и любимей вами вещи, культура, умение побеждать в спорах, интеллект оказались бы беспомощно-родным мусором, а они «чужими», заброшенными с далёких, воинственных планет завоевать вашу, инопланетяне, Петру пришла на ум бессмысленная драка стамесками на промзоне, коллективный психоз, возбудился шлифовальный цех, логику производства на большой тюрьме понять невозможно, один мертвый, двое покалеченных, ещё двоих, истекающих кровью, затолкали в карцер, дрались примерно такие, происшествие стало детонатором, лагерь наполнился перманентными взрывами агрессивной неадекватности, руководящая резкой исправительных шаблонов управа стала требовать, чтобы каждый зек нарисовал ей отказ от желания жить воровскими принципами, укладом, подписал «раскаевочку», Люди с пониманием, которые решают судьбы, отказались, в том числе и он.

— Смотрите, значит, так, — сказал Цыган, словно клин несгибаемого воровского  духа, они не думали, что Люберцы настолько криминальный город, милиция, органы власти настолько коррумпирована, директора заводов работают с преступными группировками, дают набой на своих богатых партнёров, те потом их отрабатывают, не удастся украсть денег, грабят. «Автогарант», дают полностью доступ к автомобилям, кто купил, где живет, запасной набор ключей, специально обученные автомобильные воры «крадуны» отслеживают, ждут, пока владельцы отойдут, угоняют, если надо, поставят и прослушку, но не отмороженный, дурной, деловой, когда Лабоцкий увидел, что происходит на востоке Подмосковья, ужаснулся, родной город рядом не стоял, кроме того цыгане. Держат всю Ленинградку от бывшего ресторана «Яр» до Долгопрудного, в первом и собираются, название «Советский», рабочий кабинет Цыгана был там в одноименной гостинице, за спиной Белорусский. «Полуцветные они какие-то, — глядя на них, подумал Петя, — фитили, дрюкнулись на полном ходу в Москву с поезда, — посмеялся над собой, — а сам? Что, не дрюкнулся, что ли, взрослый Вор ? — Машинально ощутил, складной нож надежно сложенный в жопнике, заднем кармане. — У того, что рядом, представился Гнездич, —  все ****ы в шрамах, губы. Занимался боксом. Надо б постоять с ним в парах в перчатках как-то вечером.»

— Я тоже Вор, — сказал он, два ВорА, человек слева от Лабоцкого ответил:

— А я Кривой! — Чёрный клифт, белая рубашка, «бобка», тысяч пятнадцать в месяц, раздухарило, должников  своих долго мучил, насмешливо обещая скорую смерть. — Винегрет будете? — В багажнике «новреузнецких» были судки с едой из какого-то ресторана, ещё тёплые, Петя открыл один, селедка под шубой, второй щи. — Из «Разгуляя» едем, Ступа подогрел! — Президент кик-боксеров всея Руси Юра Ступеньков, волевой мужчина, земляк Лабоцкого.

— Со спутникового могу позвонить? — спросил Цыган.

— Легко, — набрал номер Пети. Как и ожидалось, трубку снял тот самый полковник, Цыган коротко спросил:

— Узнал?

— Тебя нет?

— Тебе конец! — Гусары смерти засмеялись, птицу видно по полёту, Вора по поступкам, вон как фараона залысил, чесняк.

— Вам Люберцы все равно не взять, — сказал Петр, — вы не победите! Потом будете жалеть, — размазывая по лицу кровь и слёзы, — коммерсанты от вас, конечно, пусть приезжают, поставьте только в курс вашего Сергея, положенца,  мы не против! — Договорились,  все равно оборот будет неплохой, «Народный банк», детище ОПГ, откроет филиал прямо в Люберцах.

— Только не ходите на Арбат, — на прощание сказал Вор, присели на корточки, поели, Барынин слышал, «афганцы» просмаливали бизнесменов, заставляя гореть живьём, как факел, сотни, ежедневно совершая свою бессмысленную, безумную «работу».

— Не пойду! Как Ташкент? — Цыган крякнул, все уже в курсе, Петр разглядывал наколотые на пальцы «шахтеров» перстни, в уродливом, зловеще-безумном мире, слой сажи на подоконниках в комнатах в палец толщиной, везде уголь, где им угораздило оказаться, нужно было на чём-то сфокусироваться, чтобы окончательно не сойти с ума и не впасть в отчаяние, большинство наколок были спортивные, квадрат, в нем олимпийский мишка с блатной улыбкой, подпись «Олимпиада-80», исполнены мастерски, примитивизм в с тонкой проработкой, похожие на японский минимализм или миниатюру, на Руси таким «татям» поклонялись и просили, завораживали архаической стоической чистотой; пошёл тёплый летний дождь, сначала маленькие капли потом крупнее, разверзлось, расселись по машина, в спокойствии Цыгана было что-то запредельное.

— Я пешком домой пойду, — довёл до участников совещания один из «крайслера», — у него встаёт, когда сижу на коленях! — Все снова засмеялись, какие бы разногласия у кого бы с кем ни были, посол общей платформы юмор, что смешно одному, весело и другому, для массового совокупления позвонили девочкам в баню, гору крабов, ведро красной икры, пятилитровую бутылку «Мартеля».

— Мне в попу нельзя, — попросила одна, — у меня там полипы, надо оперировать, — по сауне женщины ходили только голыми, их спины эротично изгибались, колеблясь и вздрагивая, их движения покоряли силой, в их движениях просыпалось что-то животное, кошачье, дикое, рысье, дрожа в ожидании соединения, они тёрлась о колени сидящих на лавочках бродяг, начиная бить пятками об их ножики, Лабоцкий встал, подошёл к одной, сильно, ещё сильней развёл её бёдра и медленно вошёл в неё без презерватива, она вскрикнула, зарычала и оплела бригадира ногами с такой силой, что у него перехватило дыхание, рычала и хрипела, сжимая, сдавливая его бедра зверино, бригадир замер, начал ругаться матом, обращаясь к ней, угрожающий захват оборвался, ноги бессильно упали, высвобождая пленника, храмовая жрица промывочных заведений зашептала:

— Так, бля… Отак, бля…Отак, так… Отак от, — ей было хорошо. Оттолкнула его, встала на четвереньки и, не касаясь крупными ступнями пола, оставляя их на весу, поражал темно-красный лак для ногтей, как на тренировках по борьбе, с помощью рук засеменила из комнаты в сторону буфета, оставляя за собой влажные розовые следы, ободрала колени, ее фигурка и этот легкий бег были отличными, женщины тоже любят мужчин, когда рядом никого нет, откажешь, обидятся, баня жопе не помеха, начали париться  до появления кровавых пятен в глазах, бусинок, покрытых инеем в полях Черноземья красных ягод, потом пили, Петя кому-то клялся, что он индеец-ирокез, когда стало совсем невмоготу, — в ушах давно звенели стальные колокольчики — нырнул рыбкой в темную полынью бассейна, вспомнив зону, Цыган отдыхал в углу один, успокаивая двигающиеся зигзагом мысли, душегубы поняли, он намного больше этого ландшафта, раньше был таким.

«Пустая болтовня, — таково осталось у него впечатление от их разговора, тем, кто восхищался красочностью и меткостью его речи, мог на основании своего многолетнего опыта возразить. — Не надо путать два-три десятка ярких слов с языком, слагающимся из десятков тысяч, по Бодуэну де Куртенэ блатная музыка сейчас не звучит, как она, возможно, когда-то звучала, чем дальше, тем блатнее. Деградация речи! Был тяжкий период в истории, когда раковая опухоль лагерей расползлась буквально по всему телу нашей страны, лагерный говор захлестнул живую речь, став общепринятым, приобретя славу неорусского языка! — Зловещее утверждение. — Увлеченность молодежи вроде этих лагерными словечками резко ослабла, больше слабеет, нормально не пообщаешься, лишь немногие слова, почерпнутые из лагерей, прочно утвердились в языке комсомольцев и спрртсменов, и те продолжают из него вымываться.»

— Почему все так, — сказала вторая, когда ей предложили одновременно трёх красавцев, на минуту ей захотелось плюнуть в бессмысленную рожу обстоятельств и пойти дальше другим, правильным путём, преодолеть. Вернувшись, Петя попросил сменить музыку, классическая есть, он всегда любил к Моцарту, лёгкий и ажурный, воровской мир губ, порой даже примитивен в своей вере в свой профессионализм, Моцарт трогает за сердце, словно Бог своей рукой, могучей и сильной, трогает сильно, кто-то считает, кружева его симфоний формальны, Бог вообще формален — и не интересен, ясно, что Он сделает, ты будешь спасён, не важно, как, Сатана непредсказуем! И этим тоже сильный. Проституток Гнездич с Кондрашом заделали, шнурнули (задушили) в подвале бани, кроме той, что выбежала, ее не нашли, ломанулась в неизвестность, сожгли там же разные по цвету летние курточки, Петр с Цыганом уехали, сжатые мыслящие пружины, им было спокойно и комфортно, без ненужного шума спустили стрелку на кочерге, ишь, чего удумали, всем поджопник от буквы «Л» в Человеческий рост, Люди.

Конец первой главы