Райнер Мария Рильке Стихотворения

РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ

СТИХОТВОРЕНИЯ
Ранние стихотворения
***
Она еще историей не стала,
бессобытийно шли за днями дни,
и вдруг сплошным сияньем заблистала
любовь, или подобие любви.

Потом она растаяла внезапно,
пруд перед домом плещет по весне,
следы в судьбе оставив поэтапно,
а все ведь начиналось, как во сне.

***
Как мелодичны песни ручейка
Вдали от пыли серых городов
Колышут кроны волны ветерка,
Меня сморило, я в объятьях снов.

Лес дик, дремуч, а мир вокруг велик,
И в сердце моем свет и благодать,
Я головой к безмолвию приник,
Оно меня не хочет отпускать.

***
Средь белой зимы белый замок стоит.
По залам крадутся дрожащие тени,
Цепляется плющ помертвелый за стены,
Все снегом завалено. Выход закрыт.

Нависшее небо льет мертвенный свет.
Мерцает дворец и безумной рукою
Тоска ищет выход за белой стеною…
Но умерло время. Его больше нет.

***
А ночь тайком сквозь складки на портьерах
крадет из кос твоих забытый луч дневной,
а мне не надо ничего сверх меры:
взять за руку тебя, чтоб мир был и покой.

Душа растет, границ не ощущая,
пока обычный день не разобьется в кровь,
на родинках зари так умирает
волнообразность бесконечности миров.

***
Вчера я увидела ночью во сне
Застыла звезда высоко, в тишине.
И мне Богоматерь сказала: «Расти!
Под этой звездой ты должна расцвести.»

Все силы вложила я, тело росло
Из белой рубашки тянулось на свет.
Однако цветение мне принесло
Страданий и боли букет.


Девичьи образы

Когда ты повстречалась мне,
Я был ничтожно мал,
Побегом липы в тишине
В тебе я расцветал.

Без имени в тоске я цвел,
И ждал, что голос твой
Мне скажет: «Ты его обрел!
Ты стал совсем большой».

Единым целым стану я
c природой, но боюсь,
не вынесет душа твоя
такой тяжелый груз.






***
Благоуханное дыханье
роз, пробудившихся от сна,
сродни немому ликованью,
и лебединому касанью
крыла по имени весна.

Но на земле и в небесах
еще везде и всюду страх.

В нем робость первого мерцанья,
в нем звук созвучием не стал,
и ночь не стала осознаньем,
он стыд с красою повенчал.







***
Всяк в одиночку страхом угнетаем,
друг в друге силу обрести дано,
Стоят слова, как темный лес стеной,
В котором все мы до поры блуждаем.
Ветрам сродни желанья и стремленья,
Они нам часто голову кружат,
По сути, мы – живое воплощенье
Страстей, похожих на цветущий сад

***
Такое случается ночью глухой –
вдруг ветер ребенком проснется порой.
Вот он одиноко и тихо бредет
По тропке, что прямо в деревню ведет.

Потом, пробираясь наощупь к пруду,
Внимает он шорохам трав,
Дома, побледневшие, все на виду
Стоят меж безмолвных дубрав.




Песни девушек
Вы, девушки, словно сады,
Апрельскими вечерами,
Весна оставляет следы
Бесцельные, но цветами.

***
Слова простые в буднях прозябают,
но, как же вас, невзрачных, я люблю,
вам краски праздников дарю и уповаю,
что этим с вами радость разделю.

И ваша суть, что робко подавлялась,
вмиг возродится, чтобы каждый внял,
раз в вашу честь поэма не слагалась,
я вам создам из песен мадригал.
***
Я дома между явью и мечтами.
Там дети, наигравшись, засыпают,
там старики под вечер отдыхают
у печки с раскаленными углями.

Я дома между явью и мечтами,
там отголоски звонов колокольных
охватывают трепетом невольным
сердца у дев с усталыми глазами.

Мне липа всех милей меж деревами,
в ее ветвях молчат былые лета,
но появляются опять, как по завету,
и бодрствуют меж явью и мечтами.


***

Ты, зимний лес, не спишь в плену метелей,
Сил придает тебе предчувствие весны,
Померкло серебро – остекленели ели,
Сквозь них видны зеленой страсти сны.

И как бы ни вели пути лесные,
Мне б разузнать откуда и куда,
Но входы вглубь – ворота расписные,
Исчезли навсегда.

              ***
В долине гостя ожидали,
но он с визитом не спешил,
сады в испуге замирали,
улыбку холод исказил.

А к ночи краски дня беднели,
болота погружались в сон,
плоды на яблонях мертвели
от ветра, сдерживая стон.

***
Я Ангела долго не отпускал,
И он, ослабев, изменился:
Я стал большим, он маленьким стал,
Я быть милосердным учился,
И он как молитва затрепетал.

И я отпустил его ввысь на свободу,
Он оставил свой временный склеп
и небо вдохнул, а я – жизни природу,
наш союз постепенно окреп.

***
В миг, когда Ангел покинул меня,
он крылья расправил на воле;
молчание звездного поля
он расколол. И ночей западня
не могла испугать меня боле…
В миг, когда Ангел покинул меня.
***
Если в этой юдоли мирской,
в этой жизни обетованной
я прельщусь суетой балаганной,
в бледном детстве такою желанной,
и забуду тебя, Ангел мой,
доброту, твой покров неземной,
и воздетую к небу десницу,
пусть она в моих снах сохранится
кипарисом, осыпанным манной,
в складке крыльев твоих за спиной.

***

С тех пор как суровые будни мои
Мой Ангел не делит со мной,
Он ходит с опущенным взором все дни
И в небо не рвется душой.

Ему бы хотелось взлететь над лесами,
Их шелест и шум ощутить под крылами,
Молитвы мои седыми ветрами
В приют херувимов поднять.

Туда он унес мои детские слезы,
Мою благодарность и сердца занозы,
Из них вырастали то рощи, то розы,
Над ним продолжая шептать.

***

Его руки, как слепые птицы,
обманутые солнцем, обнимали
безлиственную липу, ибо знали,
ей зимний ветер выдержать едва ли;
другие за моря спешили скрыться,
где никогда весна не завершится.

Непорочен лик был и стыдлив,
как у невест, ведь им надлежало
алое раскинуть покрывало
жениху, ресницы опустив.

Во взоре лишь отблеск огня
того первозданного дня,
И распростерт в небесах-
крыльев могучих размах.
***
Что Бог к тебе придет и скажет: вот и Я -
наивно полагать.
Нет смысла в Боге, если бытие Себя
он должен доказать.
бе же уяснить давно пора, что Бог
и жизнь в тебя вселил,
ведь, если ты пылать и мыслить мог,
Он это сотворил!

***
В эти часы я себя обретаю,
Темные травы волнами гуляют,
И береста на березах мерцает,
Все вечер окутал собой.

Я вырастаю в безмолвии этом,
Хочу на ветвях цвести буйным цветом,
Чтобы, сливаясь с природой планеты,
В гармонии жить мировой …

***
Вечер – книга моя, отливает
переплет ее алой тафтой,
золотые застежки вскрываю,
не спеша, я прохладной рукой.

И читаю страницы сначала -
доверительный по сердцу тон,
на второй – сердце словно дремало,
моей третьей страницей стал сон.

***
Ты не печалься, когда отцветут
астры, и вихри с деревьев сметут
листья на лоно вод;
из тесного семени, зрея, взойдут,
бережно вскрыв постаревший сосуд,
образы новых красот.

Душою растений
краса осенит
тебя и меня,
ей летняя пышность претит.
От зрелых плодов она скрыться спешит
и прочь от дурных сновидений
в гущу обычного дня.


Из «Часослова»

***
Безумие страж, потому что не спит,
Смеясь о себе говорит ежечасно,
И ночи дать имя всегда норовит:
Семь, двадцать восемь, десятка … не ясно…

Оно треугольник зажало в руке,
Тот бьется в рожок при любом ветерке,
Оно на рожке не умеет играть,
Зато может петь так, что всюду слыхать.

Детишкам спокойная ночь предстоит,
Безумье их даже во сне не страшит.
Но псы…! Те настойчиво рвутся с цепей,
Дрожат и снуют во дворах у домов,
Их нюх почувствительней, чем у людей –
Им страшно с безумием встретиться вновь.

***
Как одинок последний дом в селе,
Так, будто он один на целый свет,

Бежит дорога в ночь через рассвет,
Ничто ее не держит на земле.

Село лишь переход между миров-
земным и горним, полным жутких снов,
дорога вдоль домов вместо моста,

а те, кто покидают край отцов,
почти все сгинут, от пути устав.



***
Склоняется час, ударяя меня
Металлическим звонким крылом,
Трепещет душа и почувствовал я,
Что смогу овладеть этим днем.

Ничто не свершалось, покуда во мне
Плод мудрости не вызревал,
Ко всякому, кто размышлял в тишине,
Придет все, о чем он мечтал.

Ничто - для меня - это крошечный храм,
Но он до небес дорастет:
я в золоте образ его воссоздам -
он чью-нибудь душу спасет.
***
      О Микеланджело читал я фолиант,
о тех годах. Он человеком был,
который над эпохой воспарил,
он был гигант,
и он о необъятности забыл!

Он был титан, которого сам Бог,
векам свершений подводя итог,
в земном обличье снова возрождал,
чтоб он столетий мощь в себя вобрал
и этот груз в грядущее понес.

И до него любовь и горечь слез
знакомы были многим, только дело
в том, что он жизнь рассматривал всецело,
и Бога он любил, но оттого
и ненавидел свято, без предела
за всю недосягаемость Его.

***
Уж барбарис краснеет, созревая,
Стареют астры, им трудней дышать,
Кто летом не сумел богатым стать,
Напрасно уповает, ожидая.

Кто глаз сомкнуть не может до утра
от образов, готовых проявиться
из памяти, из самого нутра,
они лишь ночи ждут, чтоб распрямиться,
сказав: «Ты стар, прошла твоя пора».

Жизнь кончена, ничто его не ждет.
Все, что вокруг – обманчиво, темно…
И даже ты, Господь, ты камень тот,
который в глубь влечет его, на дно.


***
Ты тьма, и я из тебя родом
ты мне милее света небосвода,
мир крУгом ограничен в нем
сверкающим огнем,
но не мешает он мне просыпаться
вне круга, что пылал,
но вряд ли кто об этом мире знал.

А тьма в себя способна все вобрать:
все образы, и пламя, зверей и род людской,
меня и государства -
и может быть поблизости со мной
есть сила мощи неземной.
Я верую в ночное царство.

Из «Книги Картин»
Вступление

Кто б ни был ты: покинь родимый кров,
где все тебе знакомо. Уходи.
В дали твой дом последний из домов:
Кто б ни был ты.
Уставшим взглядом ты освободись
от вида полустертого (стоптанного старого) порога,
чернеющего древа крону ввысь
перенеси к небесному чертогу.
Ты сотворил вселенную. Она,
подобно слову, что в молчанье зреет,
лишь смысл его твой ум постичь сумеет,
души и глаз коснется тишина.







Любящая
Да, я тоскую по тебе, я таю,
С моих струюсь ладоней, как вода,
себя от безнадежности теряю,
и сил сопротивляться нет, я знаю,
что ты всему причиной, как всегда.

в те времена была я очень цельной,
без вероломства и пустых речей,
молчала, словно камень во вселенной,
через который плещется ручей.

Но вот с весной все это изменилось,
кручина потихоньку отделилась,
и вместе с годом, канувшим ушла.
А жизнь мою взял некто на поруки,
отогревая, избавлял от муки,
он и не знал, кем я вчера была.

Ангелы
У них у всех уста устали,
а души без границ светлы,
но их порой томят печали,
грехом, проникшим через сны.

Друг с другом они ликом схожи,
молчат у Господа в садах,
собою интервалы множа,
в Его аккордах и делах.

Но стоит их крылам раскрыться,
проснется ветер, что дремал,
то Бог ваятеля десницей,
листает темные страницы
древнейшей Книги всех Начал.





Детство

Там протекают страхи школьных лет
с надеждой и сплошь скучными делами.
О одиночество! Как больно временами…
Снаружи -  улицы, звенящие ручьями,
фонтаны, бьющие прозрачными струями,
в садах –перед глазами целый свет –
Я, как ребенок маленький одет,
как все иду, но я иду мирами,
о время чудное, с надеждой и мечтами,
я одинок, свой оставляя след.

Издалека смотреть так интересно:
На женщин, на мужчин и на прелестных
детишек, с их природной пестротой,
на дом, на пса за каменной стеной,
меняя страх немой на сердце песней
с бездонной глубиной!

Иль с мячиком и обручем с друзьями
Носиться день-деньской в густых садах,
в пылу игры с закрытыми глазами
на взрослых натыкаясь второпях,
и снова семенить под вечер к маме,
домой, устав, припомнив о делах,
которые забыты были нами.
О груз! О страх!

Или подолгу, стоя на коленях,
у серого пруда с корабликом играть,
забросить все…Иные увлеченья
его заменят. Только через гладь
глубин пруда ребенка отраженье,
как бледное пятно появится опять-
О ускользающее детских лет виденье…
Куда? Ах, если б знать!








Из чьего-то детства

По-царски тьма заполонила залу,
мальчонка в ней забился в уголок.
В шкафу недвижном звякнули бокалы,
когда шагнула мать через порог,

как будто шла во сне: «Ты здесь, малыш?» -
поцеловала сына; на рояль
взглянули оба; странная печаль,
нахлынула, нарушив эту тишь.

Знакомой песни тема увлекла,
вот и сейчас она его звала.
Он замер. Притянула взгляд особо
рука – по клавишам, как по сугробам
тяжелой поступью прошла.





Pont du Carrusel

Незрячий старик стоит на мосту,
Как столб межевой неизвестного царства,
Возможно он тот, кто путями мытарства
На звездных часах в караульном посту
Является центром далеких планет.
Вокруг него скорость, безумие, свет.
Он праведник на этом перепутье
Бесчисленных и спутанных дорог;
Нисходит в ад земных племен поток,
ведомый легкомыслием, по сути.









Одиночество

Сравнимо одиночество с дождями.
Оно встает на встречу с вечерами
из волн морских; и дальними полями
восходит к небу, где живет всегда,
и с неба льется вновь на города.


Дождь льет как из ведра в часы ненастья,
когда свой облик улочки меняют,
когда тела, не обретая счастья,
расстроенно друг друга покидают,
когда к друг другу ненависть питают,
но вынуждены спать на общем ложе:

так одиночество собою реки множит…





Осенний день
Пора, Господь! – все лето зной стоял.
Дай солнечным часам прохладу тени,
Позволь ветрам начать осенний бал.

Наполни соком поздние плоды,
Оставь им пару дней теплыни юга,
И, провожая к завершенью круга,
Придай вину всю сладость густоты.

Бездомный не построит больше дом,
Кто одинок не скоро друга сыщет,
Духовной будет наслаждаться пищей,
Читать, писать, гулять в садах пешком,
Когда в листве осенний ветер свищет.





Конец осени
Недавно понял я, что все
живет, согласно превращеньям,
и, начиная от рожденья,
недуг и смерть в себе несет.

Так повелось из года в год:
в сады желтеющая осень
оттенки новые привносит,
ее медлительный уход
меня в неблизкий путь ведет.

Теперь покров листвы исчез,
и видеть я могу отныне
в тяжелой строгости небес
до синих волн морской пустыни
их заповедную твердыню





Осень
Падают листья с бескрайних высот,
cловно небесные кущи увяли,
падают жестом щемящей печали.

также ночами в пустынные дали
камни и пыль облетают со звезд.

Мы падаем все. И вот эта рука,
а следом, смотри, и другая за нею,

но есть все же ТОТ, кто паденье своею
надежной рукою удержит в веках.










Молитва

Ночь, тихая ночь, в тебя вплетены
пунцовые, белые, пестрые нити,
рассыпаны краски и вознесены
во тьму тишины – и меня поднимите
туда, я хочу быть к единству причастным,
в котором над всем ты царишь полновластно.
Или я слишком увлекся игрой
мыслей и света, которые мой
образ на фоне всех прочих предметов
так выделяют, смешав их при этом?
Суди по рукам моим, чем не предмет?
Простое кольцо и свет над рукой
доверчиво льется со всей полнотой,
как будто не руки мои озаряет,
он, видимо, их за пути принимает,
что разветвляются, только во мраке.




Вечер

Меняет вечер медленно убранство
Из вековых деревьев; пристально вглядись:
Расколот мир на два больших пространства –
Одно стремится ввысь, другому – падать вниз.

И ни с одним не быть тебе всецело –
одно как темный и безмолвный дом,
другое манит в вечные пределы
со звездами, не гаснущими в нем.

И эти путы раздвоения с лихвой
жизнь страхом и величием наполнят,
то тьмы, то света настигают волны…
Ты сам становишься то камнем, то звездой.





О фонтанах
Я вдруг узнал так много о фонтанах –
таинственных деревьях из стекла.
Мечтами увлеченный, я обманы
и неудачи заливал слезами,
но боль потерь забылась и прошла.

Забыл ли я, как в трудные годины
мне руки свои небо протянуло?
Не мне ль являлись дивные картины
величия старинных парков в сини
желанных мягких вечеров, а с ними
дев незнакомых пенье всколыхнуло,
как будто бы фонтаном звуков высь,
которые слезами пролились
в зеркальный пруд несовершенных линий.
Я вспомнить должен каждое мгновенье,
как между мною и фонтаном все сплелось –
и, ощутив всю тяжесть низверженья,
я видел через воду все насквозь:
вот дерева с поникшими ветвями,
и голоса, в которых билось пламя,
пруды с неравномерными краями
по берегам, смещенные куда-то,
и в черной рамке леса миг заката
под куполом темнеющего свода,
взирающего на свою природу,
которая им кажется чужой.

Забыл ли я, что звезды меж собой
всегда возводят каменные стены
и узнают в пустыне мировой
друг друга по слезам. А мы нетленной
душой давно в живую ткань вселенной,
быть может, вплетены. И вдохновенно
по вечерам поэты сфер нездешних
хвалу поют в честь нас, земных и грешных,
быть может и молитвы нам возносят.
Иль целью стали мы для их проклятий,
что нет у них Господней благодати,
что к Богу ближе мы. Они, страдая,
в Него и верят и Его теряют.
Лишь в огоньках блуждающих лампад
лик Бога наши лица отразят.
Голоса
Титульный лист
Богатым и сытым не в тягость молчанье,
Нет дела до них никому,
А бедным остались одни причитанья:
я слеп! Погружаюсь во тьму.
Или: я скоро ослепну, я знаю
Или: на этой Земле я страдаю
Иль: болен мой сын, помогите ему
Иль: участь моя на коленях стоять…

И много еще можно перечислять.

Раз все идут мимо, как мимо предметов,
Они должны петь, чтоб все слышали это.
и пенье недурно порою звучит
Но братья не слышат стенания брата,
предпочитая хор юных кастратов.
Сам Бог и надолго сюда поспешит,
Чтоб сохранить то, что   истинно Свято.




Песня нищего

От дома к дому в дождь и в жару
бреду, гонимый нуждой;
и как-то раз на сильном ветру
я ухо закрыл рукой.
И голос свой я не разберу,
будто б он вовсе не мой.

Чей меня голос ошеломил,
это мой или чей-то зов?
Я о насущном хлебе просил,
поэты – о пище богов.

Тут я лицом к ладоням припал,
чтобы не видеть свет,
покой мою душу переполнял,
ведь я мог сказать в ответ
тем, кто меня бездомным считал,
что я властелин планет.







***

Жизнь моя – моря спокойного даль,
В прибрежных домах поселилась печаль,
Жилище свое не рискуя покинуть.
Лишь иногда затрепещут с мольбой:
желанья воскресшие, над головой
потянутся вдаль серебристостью чаек.
И дальше наступит опять тишина.
А знаешь ли ты, чего хочет она –
жизнь моя? Трудно ли не догадаться?
Она, как морская волна, шелестя,
тяжелой ракушкой под утро блестя,
к душе твоей хочет прижаться.








Из «Новых стихотворений»
 
Поэт
Ты, время, от меня улетая,
Наносишь раны взмахами крыла;
Я одинок, как поступить не знаю,
Зачем стихи, и день, и ночи мгла?

Нет у меня пристанища, нет милой,
И даже крыши нет над головой,
А то, чему я предан был душой,
На мне взросло и про меня забыло.

Колыбельная

Коль судьба нас разлучит,
Ты уснешь ли, не услышав
Шепот мой в листве над крышей,
Там, где липа шелестит?

Ты уснешь ли без моих
Ласк, объятий, откровений
И родных прикосновений
Тех, что только для двоих.

Быть тебе совсем одной,
Ведь меня не будет рядом
Под зеленой сенью сада
С мятой и разрыв-травой.

Алхимик

С усмешкой странной он убрал сосуд,
В котором все дымилось и бурлило,
Его сегодня утром осенило,
Какой частицы не хватало тут:

Конечно Времени! Ста тысяч дней
и для себя, и для пробирки этой,
для разума - созвездий ярких света,
для сердца – просто глубины морей.

а то, о чем он так всю жизнь мечтал,
минувшей ночью упустив случайно,
исчезло и вернулось в дом Творца,

и он бессвязно что-то лепетал,
и горевал на ложе своем тайном,
в руке сжимая лишь кусок свинца.

Голубая гортензия

Становится листва сухой и серой –
в этюднике иссяк зеленый цвет,
уже растаял синих гроздьев след,
едва мерцая, в поднебесных сферах.

Мерцая, словно через призму слез,
они как будто вновь лазурь теряют,
так время в старых письмах проступает
лилово-желтым, даже пеплом роз.

Застиранный, как фартучек малышки,
и выцветший, ну что с ним приключится?
Вот так и жизнь проносится, как вспышка…

Вдруг трогательно-синий обновленный
через шершавость листьев просочится,
прильнув по-детски к матери зеленой.

Король

В шестнадцать лет он возведен на трон –
едины государство и король.
Исподтишка обводит взглядом он
старейшин, тронный зал, вживаясь в роль,
Куда-то смотрит он, не весть куда.
Его сейчас заботит мысль одна:
На узкий длинный подбородок жмет
холодная цепь Золотого Руна.
На казнь приговор ему утверждать.
Он медлит. Сочувствует зал.
И в голову всем не может прийти,
Что юный король сперва загадал
в уме сосчитать до семидесяти…
прежде, чем подписать.



Лестница оранжереи
Версаль

Как государи, шествуя без цели,
мимо придворных, вставших на поклон,
случайно будто показать хотели
путь одинокий мантий и корон -

так лестница меж балюстрад склоненных,
свой повседневный совершая ход,
Господней волей к небу устремленных,
неспешно вверх и в никуда ведет,

как будто всем, кто следом за ней шел,
она внизу остаться приказала,
и шлейфа, что не в меру был тяжел,
касаться никому не позволяла.





Перед летним дождём

Внезапно в парке присмирела вся листва,
И явно в зелени чего-то не хватало,
к окну бесшумно льнуло нечто и молчало,
лишь пела ржанка гимн во славу божества

настойчиво, одна, с непостижимой силой,
припомнился монах - Святой Иероним:
страсть с одиночеством пичуга возносила
и предвещала ливень голосом своим.

В гостиной - стены с галереей из картин,
пространство расширяя, будто отступали,
чтоб не подслушивать чужие разговоры.

Обои блеклые, как в детстве, отражали
Вечерний сумеречный свет и страх, который
я ощущал тогда, когда был здесь один.


Портал
1
Они остались здесь, когда отхлынул вал
стихии, огранившей камни эти
до совершенства водами столетий.
Он атрибут себе на память взял

из добрых щедрых рук прибрежных скал,
взамен все отдающих выше нормы.
Они остались. Из базальта формы –
епископская митра, нимб, овал

лица, улыбкой озаренный,
часов спокойных, умиротворенный,
как будто охраняя циферблат,

они ведь были раковиной слуха,
и стоны города ловило это ухо,
теперь они как стражи врат стоят.



Портал

2
За ними открывается простор,
Так закулисье целый мир вмещает –
Герой в плаще трагедии ступает
На зыбкие подмостки до сих пор.

Так тьма портала действует от века
В глубинах бесконечной драмы,
Так и Всевышний, управляя нами,
сам принимает облик человека,

и в ипостаси Сына предстает,
на мелкие немые роли множась,
Он выбирает тех, кто нищ или убог,

ведь только так Он нам понять дает
как из страданий проявиться может
единственный актер – Спаситель Бог.







Портал
3
Так ввысь они возносятся с надеждой,
дыханье затаив, неся веками крест,
лишь изредка из складок их одежды
мелькнет прямой, на них похожий жест,

который в полушаге вдруг замрет,
там, где его столетья обгоняют.
Они же, равновесье сохраняя,
вросли в консоли, подпирая свод,

который им грозит оскалом зверя,
весь скрючившись, он продолжает быть,
ведь все фигуры, исполняя роли,

должны как акробаты на премьере
не видя мир смятения и боли,
ловчить, чтоб шест со лба не уронить.






Капитель

Как из глубин сумбура сновидений,
ночных кошмаров новый день встает,
так капители в ритме повторений
сплетаются в одно - за сводом свод.

На них толпится множество фигур:
Загадочных крылатых, как грифоны,
Они на страже, и листва короной
могучей прорастает меж скульптур,

а соки листьев, словно гнев мгновенный
сгущаясь, вверх стремятся в тот же миг
и быстрым жестом, пусть и отдаленным,

дождем животворящим, как родник,
из тьмы прольются влагою охлажденной
чтоб жизни старый стебель не поник.



Взрослая

Она держала на себе весь белый свет
громаду бытия, со всем, что было сущим:
со страхом, милостью и деревом растущим,
картиной без картин, как тот ковчег, несущий
народу радость и Всевышнего завет.

И выдержала все; сумела ввысь поднять
все, что летело, ускользало, отдалялось,
все, что огромным и непознанным казалось,
несла, как дева воду, чтоб не расплескать.
И тут в пылу игры на детский лик
скользнула пелена, как белое знаменье,
как признак чистоты преображенья,
который на открытый лоб приник
непроницаемо, неустранимо,
на все ее вопросы о судьбе
звучал внутри ответ неоспоримый:
В тебе всё, бывшее дитя, в тебе.


Набережная четок
Здесь улочки так медленно идут,
(так люди на пути к выздоровленью
в раздумье пребывают и сомненье),
все сходятся на площади и ждут

других, где над водой прозрачной мост
шагает, отражаясь среди звезд,
и все предметы видятся зеркально,
и зачастую кажутся реальней,
чем мир вещей действительный для нас.

Взгляни, исчез ли этот город с глаз?
(непостижим закон метаморфоз) -
он четко виден даже измененный,
как будто жизнь в картине отраженной
не мираж; садов висячих плещут волны,
а в ресторанных окнах озаренных
кружится танго отраженьем грез.

А в небе? – Тишина, я полагаю,
она без суеты излишней пьет
нектар волшебных сладких ягод рая
из грозди звона колокольных нот.


Башня

Нутро земли. Как будто там, куда
наверх ты поднимаешься вслепую
по руслу рек, пробив кору земную,
где в темноте неспешно бьет вода,

в которой отражается твой лик,
как будто бы воскресший из глубин,
и ты ее вдруг видишь в этот миг,
срывающейся с каменных вершин,

громадою нависших над тобой
и в полутьме обрушиться готовых,
ты узнаешь то чувство страха снова -
скала, как бык, который рвется в бой.

И тут тебя из тесноты темницы
спасает свет воздушною волной,
ты видишь небо и, паря, как птица,
в слепящие глубины дух стремится;

мелькают дни привычной чередой,
так час за часом, как у Патинира –
мосты меж ними, словно псы-проныры,
что взяли след на светлые пути,

который средь домишек не найти,
на заднем плане, прячась в зелень мира,
он тихо продолжает в даль идти.
Детство

Там протекают страхи школьных лет
с надеждой и сплошь скучными делами.
О одиночество! Как тяжко временами…
Снаружи - улицы, звенящие ручьями,
фонтаны, бьющие прозрачными струями,
в садах –перед глазами целый свет –
и образ этот как малыш одет,
как все идет, но он идет мирами,
о время чудное, с надеждой и мечтами,
как одинокий след.

Издалека смотреть так интересно:
На женщин, на мужчин и на прелестных
детишек, с их природной пестротой,
на дом, на пса за каменной стеной,
меняя страх немой на сердце песней
с бездонной глубиной!

Иль с мячиком и обручем с друзьями
носиться день-деньской в густых садах,
в пылу игры с закрытыми глазами,
на взрослых натыкаясь второпях,
и снова семенить под вечер к маме,
домой, устав, припомнив о делах,
которые забыты были нами.
О груз! О страх!

Или подолгу, стоя на коленях,
у серого пруда с корабликом играть,
забросить все…Иные увлеченья
его заменят. Только через гладь
глубин пруда ребенка отраженье,
как бледное пятно, появится опять -:
О ускользающее детских лет виденье…
Куда? Ах, если б знать!
















Ангел

Наклоном лба он отгонять привык
все, что ему мешает - все границы,
ведь через сердце вечный дух стремится
спиралью света ввысь, в единый миг.

Толпятся в небе образы, виденья,
И каждому дано к нему воззвать:
«Приди!» - Не поддавайся искушенью
свой груз на его плечи возлагать

Не то они к тебе ворвутся ночью
толпой, и в гневе учинят погром,
тебя возьмут, как вещь свою средь прочих,
из формы цельным выломав куском.










Предместье

Там от чахотки, наверху, больная
старушка умерла. Помилуй, Бог!
Над ней глумился каждый, кто как мог,
усопшей даже имени не зная.

Внизу стояла черная подвода
для нищих. Мужики, бранясь, туда
гроб взгромоздили, хоть не без труда,
и грубо дверь захлопнули у входа.

Взмахнул кнутом возница, его кляча
на кладбище рысцой легко пошла,
как будто бы не жизнь в гробу везла
с мечтой умершей, болью, счастьем, плачем.














Девичья жалоба
В детстве было предпочтеньем
жизнь вести в уединенье, к одиночеству стремясь.
Для одних общенье – благость,
для меня все споры в тягость,
для кого-то путь, как радость,
зверь, простор, картина, связь.
Жизнь щедра, я полагала,
даст мне все, о чем мечтала,
будет так и впредь давать.
Чем я ей не угодила?
В детстве утешеньем было
то, что не воротишь вспять.
Вдруг как будто бы в немилость
я попала: навалилось
одиночество на грудь.
Чувства крылья обретают
и кричат – не понимают:
то ли верх, то ль вниз мой путь.

Статуя Будды
Путник видит издали, робея,
Как стекает золото с нее,
Словно покаянно богатеи
Приносили клады на литьё.

А вблизи он речи дар теряет
пред величьем царственных очей,
это не посуда золотая,
и не серьги жен и матерей.

Кто бы знал каких вещей слиянье,
воплотившись в золотой цветок,
стало постаментом изваянью,

что молчало и переливалось,
как неиссякающий поток,
мирозданья и себя касалось.



Полуденный ангел

Когда вокруг могучего собора
ветров безумных бесновался шквал,
твой нежный взгляд, притягивая взоры,
улыбкой милосердной расцветал.

Сто уст в твоих улыбчивых устах,
Гномон в руках отсчитывает время,
Осознаешь ли, как земное бремя,
скользит по циферблату на часах-

и равномерны цифры все на нем,
все равновесны и равновелики,
и каждый час богат и зрел притом.

Что ведаешь ты, Каменный, о нас?
что скрыл еще в своем блаженном лике,
а может быть последней ночи час?
Прощание

Я сердцем в суть прощания проник:
оно как нечто темное бедою
настигло и жестокою рукою
союз наш разорвало в тот же миг.

И я был беззащитен перед силой,
меня настойчиво зовущей в путь,
призывом женщин с голосом той милой,
которую мне больше не вернуть.

Жест напоследок, но едва заметный,
и, может быть не мне она кивнула,
а просто с ветки сливы упорхнула
кукушка серая в предел рассветный.






Опыт смерти
Нам знание о смерти не дано,
те, что ушли, не могут передать.
восторг, любовь ли гнев – не все ль равно,
не нам судить и на нее роптать -

на маску боли с искаженным ртом.
Мы в этом мире исполняем роли,
пока живем, и смерть в земной юдоли
роль исполняет, тяжкую притом.

Когда ты уходила в этой сцене
полоской бытия среди небес
мелькнула щель, и ты к зеленой сени
в нее шагнула к солнцу, в зелень, в лес.

Играем дальше. Жестами, словами
с трудом, с опаской продолжаем путь.
Порой твое присутствие меж нами
накроет так, что не дает уснуть

от пониманья бытия иного,
в котором ты расставила акценты,
мы жизни роли исполняем снова,
не вспоминая про аплодисменты.

Судьба женщины
Вот так же на охоте государь:
из кубка, жажду утолив, вручает
его слуге, а тот в стеклянный ларь
на память этот кубок закрывает.

Порой судьба, когда захочет пить,
одну из жен, как чашу поднесет
к устам своим и жизнь из нее пьет,
а после уберет, чтоб не разбить,

поставит за стекло своей витрины
в ряды реликвий ценных, (иль таких,
которые считались таковыми),

чтобы хранилась как залог отныне,
старела, слепла, чуждой среди них,
не редкой и не ценной меж другими.

Кружево
1
Гуманность: зыбкое приобретенье,
неподтвержденный счастья компонент:
и разве не жестоко, если зренье
приносят в жертву, словно элемент,
вплетая в этот кружевной фрагмент?

Почившая, слепая, ты б хотела
его вернуть? Под властью кружевной
блаженство чувств тобой в тот миг владело
как сок меж древесиной и корой.

Сквозь трещину в судьбе ты извлекала
Души и времени для кружев нить,
Так, что она в изделье засияла,
чтобы сейчас в моей улыбке жить.
2
И, если нам однажды этот труд
покажется ничтожным и ненужным,
не стоящим внимания и чуждым,
тогда зачем с младых ногтей плетут
дорожки эти в кружевных цветах,
которые желтеют понемногу,
и нас на свете удержать не могут?
Смотри: вся жизнь вот в этих кружевах.

Возможно жизнь не удалась, как знать?
И счастье было, но какой ценою
оплачена, чтоб идеалом стать
могла вот эта вещь – ценой любою!
Труд завершен. Он создан восхищать,
И улыбаться, рея над землею.









Выздоравливающая

Словно пенье меж домов незримо
Прилетает, улетает прочь,
Шум от крыльев еле уловимый,
Растворяясь, наполняет ночь.

Так играет жизнь, идя навстречу
той, что побороть смогла недуг,
неокрепшей, опустившей плечи,
с трогательным жестом слабых рук.

Чувствуя почти что наслажденье
от прилива сил, и той рукой,
что вчера была еще больной,
словно расцветающим движеньем
подбородок обнимала свой.









 Новые стихотворения.  Часть 2

Розовая гортензия

Вариант 1

Кто цвет придал им розовой зари,
Собрал соцветья в зонтик нежный?
Как золото тускнеет неизбежно,
Так их румянец тоже догорит.

Не ощущая горечи утрат,
Они улыбкой небо озаряют,
Где ангелы, вдыхая аромат,
Их вознесенье бережно встречают.

А может быть готовы все отдать
Они за этот миг очарованья?
Но есть под алым зелень увяданья:
Она все знает, но должна молчать.
Вариант 2

Кто окунул их в розовый рассвет,
Кто в зонтик их собрал цветущий,
Как позолоте краткий век отпущен,
Вот так и розовый поблекнет цвет.

За розовость им ничего не надо,
она им улыбается с высот –
последний аромат гортензий сада,
как душу, Ангел в небо вознесет.

Но лучше им про это и не знать,
пусть все само собой произойдет:
под розовым зеленый не цветет,
он знал про все, но вынужден молчать.

Вариант 3

Кто нарядил их в розовый атлас?
Кто роскошь лепестков собрал в букеты?
Но, как и злато меркнет на предметах,
Бесцветие не пощадит и вас.

Не ждут они за розовость награды,
С улыбкой она в воздухе цветет,
Возможно, это Ангелы над садом
Великодушно примут их уход?

Или они должны хранить секрет,
Чтоб лепестки о смерти не узнали?
Зеленые под алым увядали,
Все зная, но не в силах дать ответ.

Сивилла

Она была стара как белый свет.
Тропой одной и той же проходила
за днями дни. Но времени мерило
менялось при подсчете ее лет –

столетьями, как лес. По вечерам
высокой черной крепостью стояла,
как ей предписано, не сетуя нимало,
что выжжена внутри, как старый храм,

словами, теми, что наперекор
желанью множились и беспрестанно
над ней кружась, кричали словно птицы,
и снова возвращались в эти раны,
в зияющие полые глазницы,
во тьму, в ночи нести дозор.
Фламинго

Манит их розовость и белизна,
как отраженье с холстов Фрагонара,
так дева под утро в тепле будуара
еще розовеет в объятиях сна;

облюбовали зеленую тину,
стоя на стеблях малиновых ног,
как обольстительный редкий цветок
на клумбе, соблазнительней, чем Фрина;

потом одним изящнейшим движеньем
головки прячут в мягкость оперенья,
где ягодный и черный цвет крыла.

крик зависти пронесся по вольеру
на миг в испуге пара замерла,
и вновь вернулась в сказочную сферу.



Адам

Как изумленно он стоит перед собором
Неподалеку от витражной розы,
Так, будто потрясен апофеозом,
Который рос и низвергал, лишал опоры.

и вместе с тем его над миром возвышал.
Он вне себя от радости, что длиться
Так будет вечно, что он смог решиться
стать землепашцем. Только он не знал

как путь найти из райского Эдема
на землю, незнакомую доселе,
А Бог не дал себя разубедить

отмерив жизни заданное время,
но Человек был тверд: на самом деле,
чтоб выжить всем: ей суждено родить.






Ева
Она простодушно стоит у собора
вблизи от окна наподобие розы
И Яблоко держит. Извечная поза -
Безвинно виновна навеки, коль скоро

рожденные в муках явились на свет,
с тех пор, как Господь отлучил их от рая,
за мужем, любя и послушно шагает,
как нового времени юный рассвет.

О как ей хотелось вернуться опять
туда, где меж божьих созданий в покое
царила любовь, и жила благодать,

но муж все решил, он не мог отступать…
И смерти навстречу отправились двое,
едва она Бога успела узнать.




Яблоневый сад

Спеши взглянуть в последний миг заката
на зелень, потемневшую, земли,
не мы ли собирали всё когда-то
так долго и в себе уберегли,

чтобы сейчас из чувств, воспоминаний,
надежд воскресших, полустертых встреч,
замешанных на мраке подсознанья,
как семя, мысли из глубин извлечь,

посеять их, пусть новый сад взрастет,
как Дюрера бессмертные творенья,
работы сотен дней и адского терпенья…
итог – искусства полновесный плод,

приумножая силу, рост, живет
в безмолвии, зерно в себе лелея,
служа всегда одной великой цели,
и на алтарь искусства жизнь кладет.


Персидский гелиотроп

Возможно, что в честь роз велеречивый слог
подруге не сродни, коль скромен ее нрав:
соедини в узоре, вышитом из трав,
гелиотропа шепот, лист и лепесток,

добавь к ним соловья ночные серенады,
певец, не зная розу, ей дарить готов
созвездья сладких слов, не требуя награды,
в единое соединяя, как любовь,
из гласных фиолетовая трель
взмывает в поднебесную постель.

Там, закрываясь в сомкнутые листья,
сплетают звезды шелковые кисти
и расплываются. И разливает сад
в тиши ванили и корицы аромат.




                Сумасшедшие в саду

• Двор монастырский обнесен стенами
От взглядов любопытных огражден.
Обычной жизнью не живут годами
те, кто внутри от мира защищен.
Все, что могло случиться - пронеслось.
Привычные дорожки им милее;
они кругами бродят по аллеям
послушно, безыскусно и поврозь.
Хотя есть и такие, кто на грядках
часы проводят, на колени встав;
и, если их не видят, в неге трав
скрывают свои жесты и с оглядкой
ласкают нежно вешнюю траву,
пугливо, робко и не без опаски –
трава - не роза и щедра на ласки,
а роз багрец -  угроза наяву,
ведь для души чрезмерность впечатлений,
переизбыток чувств и красоты
опасны… а в траве молчит смиренье –
целительная сила доброты.

Ландшафт

Как напоследок, в тот короткий миг
предстала взору страшная картина:
домов развалины сливались воедино
со склонами, мостами, к ним приник
клочок небес; закатом обожженный,
лежал растерзанный,  приговоренный,
трагически погибший городок:
не провалившись сразу, как ни странно,
стекали капли неба в эту рану,
как в синь прохлад окрашенный поток,
которым ночь притягивает вечер
так, что вдали всё, что воспламенялось,
смягчалось искупленьем – синь излечит.
Врата и арки -  было всё безмолвно,
прозрачных облаков качались волны,
над сонмом побледневших круч,
впитавших эту тьму в себя невольно;
но вдруг луны скользнул разящий луч,
как будто бы Архангел из-за туч
из ножен вынул меч непроизвольно.
Иеремия
Я был тогда, как нежный всход пшеницы,
Ты, Одержимый, Ты нашел слова,
которыми душа могла прельститься,
чтоб в сердце кровь вскипела, как у льва.

Ты требовал от уст моих так много,
я был для понимания так мал,
рот стал похож на рану от ожога,
и год от года беды предрекал.

День ото дня все новые напасти
Ты Ненасытный, измышлял, они
меня не погубили, глас несчастий
во мне ты тоже не угомонил.

 Когда усталые, истерзанные горем,
мы на руинах злоключений стоя,
оставим в прошлом бедствий череду,
избавлюсь я от мучившего воя,
не прорицая, не грозя, не вздоря,
природный голос снова обрету.
Ночная поездка

В ту ночь мы уезжали из столицы
на вороных орловских рысаках-
мелькали улиц стройных вереницы,
дорожные посты, и на столбах
горели фонари. А в тишине
бежало быстро время вместе с нами,
о, нет! – оно летело облаками,
по набережной Невской, как во сне;

в очарованье сумрака бессонном,
где ни земли не видно, ни небес
от Сада Летнего вздымались сонмы
видений, словно призраки чудес;
фигуры статуй в воздухе парили
и, голову кружа, скульптуры плыли,
а нас все дальше кони уносили: -

весь город, растворяясь, вдруг исчез,
как будто бы его и не бывало,
лишь об одном вокруг все умоляло -
о покое, как может умолять
умалишенный в просветленья час,

что, мысли, наконец,- недуга путы,
годами изводившие так люто,
и ставшие гранитом, в этот раз
мозг опустевший стали покидать:
рассыпались и вовсе скрылись с глаз.

Парк попугаев
Jardin des Plantes, Paris

Под липами турецкими в цвету, на краю газона
Колышут клетки с попугаями тоска и стоны,
им грезится родимый край, далекий и зеленый,
Но не вернуться им опять в родное лоно

Здесь этим птицам чуждо все и даже зелень сада,
Но чистят крылышки они, как будто для парада,
И клювиками, словно из агата или жада,
Плюют невкусное зерно на землю от досады.

Простые голуби внизу копаются в объедках,
насмешливо следят за ними ара, над корытцем
полупустым склоняются или висят на ветках,

а после дремлют вновь иль травят небылицы –
их темненькие язычки ко лжи склонны нередко,
кольцом с неволей обрученные; ждут очевидцев.

Парки
I
Парки из глубин земных взмывают
прямо ввысь, их рост неудержим;
небо, их собой переполняя,
делится могуществом своим,

чтобы на ухоженных газонах
процветать могли и увядать,
и величьем роскоши зеленых
кущей свое место утверждать,

чтоб неисчерпаемый родник
королевской мощи, умножаясь,
из себя взойдя и возвращаясь,
был помпезен, пышен и велик.

II
Словно по мановенью
аллеи влекут туда,
где лишь одно мгновенье
способно вместить года,

где мраморная чаша
средь каменных скамей,
вода фонтаном пляшет,
и дышится свежей,

где времени моменты
отмерены, как стих,
на влажных постаментах
давно уже пустых.

Вздох из груди глубокий
на камень вековой
ты возложил и строки
серебряной струей
тебя в свой круг вписали,
петь продолжая в нем,
а камни им внимали,
ты тоже в круге том.
III
Прудам и водоемам в этих парках
неведомы секреты королей,
они ждут появления монарха
в любой момент: под пологом теней,

чтобы смягчить тоску или каприз,
смятенное поправить настроенье,
по мраморным бордюрам сверху вниз
ковров старинных льется отраженье:

как на холсте с молоденькой травой
следы заметны серебристых линий,
вот розовый и беловато-синий,
и дама с королем посередине,
цветочной омываемы волной.
IV
А природа светла, благодушна,
хоть бывает ранима порой,
королевским законам послушна,
укрывает пушистой травой

сны деревьев в аллеях зеленых,
чтоб спалось им легко до утра,
а сама, по рассказам влюбленных,
в холст воздушный вписав вечера

нежной кистью, улыбка которой
как в глазури плыла, растворяясь,
словно в ней свет сиянье хранит,

чтоб, на остров любви, опускаясь,
полный роз, где блаженство царит,
своим ласковым любящим взором
что-то большее вновь сотворит.
V
Божества аллей и бельведеров,
старятся за годом год меж них,
боги, не внушающие веру,
разве что, Дианам среди скверов
улыбнется группа верховых,

та, что мчится утро рассекая,
второпях, как ветер, ощущая
их улыбки, без молитв благих.

Элегантны боги-псевдонимы,
пламенный порыв умея скрыть,
так изящно и неповторимо,
улыбаются, но еле уловимо,
словно в состоянье подарить

то, что подарить умели прежде –
всем садам цветущие одежды,
защищая их от холодов,
когда тени вдруг их в дрожь бросают,
и они напрасно обещают
то, что не по силам сделать вновь
VI
Чувствуешь, как без заторов
вдаль дороги бегут;
по лестницам, по просторам,
по склонам пологим,
словно реки текут,
мимо террас открытых
влагой небес омытых,
чуть замедляя ход;
парки к прудам далеким
как равные равным широким
жестом влекут их вперед,
в богатую даль, что объята
сияньем нездешнего злата,
ее пронизавшим насквозь,
вбирая пути и пространство,
что с парком незримо срослось,
у озера в пасмурный вечер,
который прощаньем отмечен,
в небесный чертог вознеслось.
VII
Но есть чаши в парках с отраженьем
нимф, что были прежде украшеньем,
а теперь их нет – лежат на дне.
и ведут тропинки с огражденьем
вглубь садов в унылой тишине.

Беспрестанно листопад сырой,
на ступеньки скользкие ложится,
душу надрывают криком птицы,
соловьи отравлены тоской.

Нет уже весны, ее сиянья,
и не верят больше ей кусты
старого жасмина, чье дыханье
отравляют сгнившие листы.

За тобой роятся комары,
так, как будто за твоей спиною
рушится и гибнет все былое,
исчезают прежние миры.
Портрет

Чтоб с отрешенного лица не спали
печать страданий и великой боли,
она черты свои несет, как роли
всех сыгранных трагедий, как букет
свободный, увядающий, но дивный;
лишь иногда улыбку инстинктивно
роняет, словно туберозы цвет.

Усталая, спокойная идет,
красивыми незрячими руками
как будто что-то ищет, и стихами

о вымышленных судьбах речь ведет,
и душу, не щадя свою вплетает
в чужие образы, и на алтарь кладет
искусства, так, что все вокруг рыдают,
и даже камень стоны разрывают –

величественной гордой предстает
она, и снова продолжает словом
разить; реальность ведь сама сурова,
но это все, на что дано ей право,
и это все она должна держать,
как будто бы сосуд, как символ славы,
и, чтоб над головой он мог сиять
над сотней вечеров на сотни лет.

Дож
Послы чужие видели отлично,
как скупо обходились с ним все те,
кому как в горле кость Его величье,
поэтому шпионы всех мастей

в златой догат текли со всех сторон,
но, чтобы власти бденье усыпить,
они ее должны были кормить,
как льва, с опаской, в страхе . Только он

был защищен своим сознаньем чутким –
и не желал ни чувством, ни рассудком
стать выше, как Синьории Совет

считал и покорить его пытался,
он победил себя и не боялся,
а лик его на все давал ответ

Cобор
Он вырастает словно из глубин,
сияет золотая смальта сводов,
округлых, гладких…Этот исполин -
хранил убранства сумрак год за годом,

чтоб стали равновесны тьма и свет,
он, множась, поглощает все предметы,
они вдруг исчезают незаметно.
И ты в сомненье: есть они иль нет? –

Взгляд, оттесняя жесткость галерей,
похожих на подземный ход в горах
и освещенный ярким блеском сводов,

рад светлой перспективе, только в ней
гнетет тоска совсем иного рода -
четверка лошадей, внушающая страх.


Из жизни Святого

Он страхи ведал, чей приход грозил
ему всегда опасностью смертельной,
быть сердце свое стойким беспредельно
он научил, и как дитя взрастил.

Немыслимые беды испытать
ему пришлось, как узнику острога,
чтоб душу, повзрослевшую, отдать
на сохраненье Жениху и Богу.

В безлюдный и безмолвный уголок
от суеты мирской он удалился,
святого одиночества зарок
сдержал и мысленно молился.

За это через много-много лет
он в нежности узнал безмерность счастья -
к Божественному Духу сопричастье,
и будто обнимал весь белый свет




 
Черная кошка

Призрак пока еще кажется местом,
со звоном в него ударяется взгляд,
но черная шерсть заглушает все, вместо
того, чтобы отзвук вернулся назад:

Так в черноту клети, выстланной ватой
заходит в безумном припадке больной,
но буйство смиряет беззвучность палаты
и гасит внезапную ярость собой.

Все на нее наведенные взгляды
она, поглощая, в себе сохраняет,
за каждым следит и с угрозою скрытой
в сон погружается явно с досадой.
Но, словно очнувшись, свой взор устремит
в упор на тебя, и злой, и опасный:
он самого тебя в нем отражает
в желтых янтариках глаз ее властных
себя ты встречаешь: мошкой убитой,
как насекомого вымерший вид .




Старая дама
У седых наперсниц посиделки-
планируют с улыбкой день грядущий;
для деловых людей важнее сделки-
заботят их проблемы о насущном,
что, где, когда и даже почему,
привычные слова: «Я полагаю»-,
она, в чепце из кружев, будто зная,
уверена: нет правых! Никому

не избежать ошибок и сомненья,
коснулась подбородком украшенья
из белого коралла-дополненья
для шали, ниспадающей с чела.
Лишь раз еще от шутки искрометной
чуть вздрогнут веки, сомкнутые плотно,
два взгляда юных, тайных, беззаботных
из прошлого сокровищем бесплотным,
как драгоценный камень извлекла.

Увядшая
Легко, словно после кончины,
Платок и перчатки несет,
А запах в комоде старинном
былой аромат не вернет,

который был так ей приятен.
Сейчас ей неловко спросить,
кто там сидит у кровати –
родня? (или так…погостить?)

В ухоженной той комнатенке
в свой мир погрузится опять-
она себя видит девчонкой
которой ей впредь не бывать.




Леда
Когда его обличье принял бог,
То испугался стати лебединой,
Он с птицей гордой плотью стал единой,
И собственный обман его увлек.

Иного бытия он чувств желал.
Она его узнала новом теле
и чувства поняла, что им владели,
которые он, впрочем, не скрывал.

Противиться едва ль она могла
И уступила натиску в смятенье.
Он распростер над нею два крыла

и овладел возлюбленной в тот миг,
потом, счастливый, белым опереньем
он лебедем на лоно к ней приник.

Дельфины
Те, истинные, что себе подобным
жить и расти повсюду помогали,
по признакам их чувствовали сходным,
рассеянных по всем просторам водным,
которые нередко объезжали
бог и тритоны по крутым волнам;
поскольку объявились тут и там
животные совсем иной породы:
не из отряда рыб с немой природой,
по крови ближе человечьим племенам.

Взлетая над волнами и резвясь,
Блестяще ощущая все теченья,
Надежные и теплые, сплетясь
венком вкруг носа судна украшеньем,
как роспись по телам округлых ваз,
свободно, беззаботно, грациозно
кружится стая по стихии грозной,
и с вОлнами в союзе помогает,
гребцам на судне, путь им пролагая,
чтоб веселей трирема вдаль неслась.

А кормчий новоявленного друга
В опасный одинокий взял поход,
придумал в благодарность в час досуга
мир для попутчика, как будто тот
любил сады, богов и зелень луга,
безмолвный и глубокий звездный год.

Остров сирен
Тем, кто проявил гостеприимство,
он на все вопросы отвечал,
и о том, как океан неистов,
и в какие беды попадал.

Он не знал, как речи устрашали, (ужасали)
слушавших, которые как он,
архипелаг среди лазурных волн
в золотом сиянье представляли

Вид его - предвестника беды,
не был схож с безумным ураганом-
странное безмолвие воды
моряков тянуло, как арканом.

Все боялись этого явленья;
и гребли вслепую по волнам,
шли на зов пленительного пенья
к островам.

Оборотной стороной – звучаньем,
тишина заполонила тьму,
устоять перед ее молчаньем
Не случалось прежде никому.











Плач по Антиною
Вы вифинянина юного не понимали,
Речные потоки сомкнулись над ним.
Его баловал я. И все ж надорвали
думы тяжелые душу. Он был так раним.

Кто умеет любить? Кто на это способен?
Я сам нестерпимую боль причинял.
В союзе богов он теперь, им уподоблен.
Его не вернуть. Нил его отобрал.

Безумные! Вы до небес вознесли его, к звездам,
Чтобы я причитал и молил: верните его!
Он был лишь смертным, и не был для вечности создан,
будь он таковым, не случилось бы с ним ничего.




Архаический торс Аполлона

Главу его узнать нам не дано,
В ней прежде яблоки глазные зрели,
Но торс еще пылает в этом теле,
как канделябр; взгляд светится давно

внутри. Иначе бы не ослепил
рельеф груди и не привел бы плавным
движеньем бедер, улыбаясь, в главный
зачатья центр, где средоточье сил.

Иначе б этот мрамор не стоял
обрубленный до плеч и не сиял,
мерцая шкурой хищника атласной,

звездой не смог бы гранями лучиться,
все тайны твои высветив прекрасно,
Чтобы сказать – ты должен измениться.
Артемида Критская

Ты, ветер предгорий: лоб не ее ли
светлой луной озарил небосклон?
Ты, встречный ветер зверей в чистом поле,
не вы ли ей форму придали: хитон

обрисовал прелесть юного тела
и смутных предчувствий внезапный прилив?
Все будто зная, она полетела,
стан поясом жестким перехватив,

с нимфами, с гончими, лук хладнокровно
сжимая в руках, понеслась она словно
ей предстояло в сраженье вступать;

нрав свой она иногда лишь смиряла,
когда ее издали боль призывала
той, кто готовилась матерью стать.
Смерть  любимой

О смерти знал он то, что всем известно,
Что всех она толкает в пустоту,
Но вот ее забрали мягким жестом –
из глаз его скользнула в темноту

она в мир теней незнакомых тенью,
когда он ощутил, что где-то там
ее улыбка, как луны явленье
добро несла к нездешним берегам:

и ближе стали мертвые ему,
как будто бы через нее он с ними
стал тесно связан узами родными,

И звал тот мир сладчайшим потому,
что был он добр ко всем почившим в Боге.
И умершей любимой гладил ноги.

Сумасшедшие

Изъяты все барьеры в их сознанье,
они поэтому в молчании живут,
лишь редкие минуты пониманья
волной нахлынут и опять уйдут.

Прильнув к окну в часы ночного бденья,
им кажется, что отступил недуг,
и руки не дрожат от напряженья,
и сердце Богу молится с волненьем,
Спокоен взгляд, в глазах пропал испуг.

Они глядят на тихий искаженный
прямоугольник сада, словно он,
миров нездешних образ отраженный,
растет и на века запечатлен.





Лютня

Я лютня. Попробуй описать мои
изящность линий и округлость тела:
скажи, как если б говорил о спелом
инжире выпуклом. Не премини

преувеличить тьму, что зришь внутри,
ведь лона Туллии вся эта тьма,
но светлый ореол волос горит,
сияет, сводит всех с ума.

Все звуки из меня она вбирала,
слабея, пела, делаясь нежней;
я выход с напряжением искала
и напоследок растворилась в ней.



Сестры

Посмотри, как равные задатки
В них по-разному воплощены,
Словно время сбилось в беспорядке
И его теченья смещены.

Каждая готова стать опорой,
и подставить в нужный час плечо,
только бесполезно все, коль скоро,
Кровь на кровь не сможет нипочем

Быть полезной для сестры родимой,
Так, гуляя вдоль аллей пустых,
Видно встречным и идущим мимо,
Что походки разные у них.





За роялем

Звенящий зной царил уже повсюду,
Она вдохнула свежий аромат
Своей одежды и слилась с этюдом,
Нетерпеливо устремляя взгляд

В реальность, что была покуда скрыта,
Но скоро станет явью, в этот миг
Увидела зеленую сюиту
И парк роскошный у окна возник.

Прервав игру, она скрестила руки,
Хотела с полки взять тяжелый том,
И вдруг увидела жасмина ветку. В нем
Была причина непонятной муки.






Любящая

В окно рассвет струится,
Сон улетает прочь.
Мне кажется, я - птица.
Доколе жизнь продлится,
когда наступит ночь?

И со вселенной стала
я целое одно,
как в глубине кристалла,
где тихо и темно.

Я бы в душе, наверно,
вместила мир светил,
моя душа безмерна,
и мне достанет сил,

И, может быть влюбиться
Уже готова я,
Чужим зрачком глядится
В меня судьба моя.

Я в эту бесконечность
бросаюсь поутру,
меня качает вечность,
как травы на ветру,

с опаской призываю
того лишь одного,
но кто придет – не знаю,
а, может быть никто.












Читатель

Вам тот знаком, кто отвратил свой взор
от бытия и в мир другой стремится,
и лишь нужда перевернуть страницы
на миг прервет их разговор?

Порою сомневалась даже мать,
ее ли сын так погрузился в чтенье,
что книги пропитались его тенью,
и разве нам дано было понять,

каким усердьем все ему давалось,
то, что хранили книги, то в глазах
не пряталось, а щедро отдавалось
в бескрайний мир, готовый всё вместить:

так дети потихоньку ли, впотьмах,
играючи, реальность постигают;
но тем чертам, что ясно проступают,
вовеки прежними не быть.

Римская Кампанья

Из большого города, который
дремлет, грезя о высоких термах,
путь могильный вьется по просторам,
как в горячке. Лишь в последних фермах

окна хмуро вслед ему глядят,
он затылком ощущает взгляд,
но идет, вокруг все разрушая,
до тех пор, покуда замирая,

в небо пустоту не вознесет.
в спешке озираясь: нет ли встречных
окон. Между тем, пока его пленяют

акведуки, небеса меняют
пустоту его на бесконечность,
ту, что эту жизнь(его) переживет.
Герб

Как зеркало, вбиравшее безгласно
в себя века, копил старинный щит
неспешно, шаг за шагом образ ясный,
в котором он потомкам отразит

ту суть, ушедших в вечность поколений,
которых мы не вправе осудить,
что смотрит вправо, влево не сместить,
как данность завершившихся явлений,

в которых он сквозь время предстает.
И щит по праву гордый шлем венчает,
как символ мрака, славы и побед,

над ним крылатый дорогой клейнод,
а по бокам, печально, ниспадает
намет, как символ плача, в бездну лет.
Павильон

Даже сквозь двустворчатые двери
с помутневшим от дождя стеклом
проступают прошлого потери,
блеск улыбок, счастья и феерий,
то, что не вернуть, не соизмерить,
все забылось, скрылось, утекло.

А над дверью, там, где скаты крыши
и гирлянды каменной навес,
всё еще теплом домашним дышит,
тишью милосердия небес.

Каменные листья отражает
вечность, овевая ветерком;
так же на письме печать с гербом,
о былых годах напоминая,

говорит. Как память беспощадна:
надрывает душу боль утрат,
по сырой от слез и листопадной
по аллее я побрел назад,

долго еще чувствуя, как вслед
смотрят мне расколотые урны
с крыши пепелища жизни бурной,
верности, дававшие обет.
















Дитя
Те, кто за игрой его следят,
видят поневоле превращенье:
профиль переходит в циферблат,
стрелки в высшей точке завершенья

боем отмечают полный круг!
А другим не надобны сраженья,
вялость будней – их предназначенье,
тянут лямку жизни, как недуг,

а его печаль не замечают,
он как в зале ожиданья ждет,
из коротких платьев вырастая,
время, когда час его пробьет.





Пес

Там сверху образ мира соткан был
из взглядов, обновляясь, как душа,
порой лишь некто тайно приходил
и рядом становился, чуть дыша,

когда он снизу пробирался ввысь,
и не отвергнут, и не принят в нем;
сомнению, отдавшись целиком,
с тем образом мечты его сплелись,

и забывались тут же без следа.
А он почти с мольбой, почти внимая,
и, соглашаясь, все же, отвергает:
а то б собой он не был никогда.














Камень - жук

Не ты ли, звезд касаясь многоликих,
способный невозможное объять,
вместить ядро не можешь сердолика
со скарабеем; как ему летать:

зажатым в ограниченном пространстве,
сковавшем его панцирь, но в твоей
крови живет с завидным постоянством,
послушным, близким, преданным и в ней

сто тысяч лет уже он отдыхает
на скарабеях и ненарушим
его покой. Жуки крыла смыкают,
навеки убаюканные им.






Будда

Он словно слушал тишину вселенной…
Мы этого уменья лишены,
ведь 0н – звезда в венце светил нетленных,
которые нам также не видны.

Он все объемлет, он свой мир обрел,
мы тщетно бы его вниманья ждали,
и, если бы к стопам его припали,
как сытый зверь, и ухом б не повел.

Что в изумленье повергало нас,
в нем миллионы лет существовало,
а то, что нам изведать предстояло,
он знал, но забывал тотчас.







Будда во славе

Всех ядер ядро. И семени семя,
сладчайший миндаль основы основ,
плоть твоя - все эти звезды и время,
будь славен во веки веков!

Свободный твой Дух не знает преград,
твоя оболочка вплелась в бесконечность,
в ней мощные соки вселенной бурлят;
пылая извне, лучезарная вечность

огнями светил тебя озаряет,
все вовлекая в круговорот.
Но нечто в тебе уже созревает,
Что все эти солнца переживет.






Чужой
Думалось родным, что беззаботно,
без вопросов дом он покидал,
снова уходил: терял, бросал…
Ночь любви он бы отдал охотно

за ночные странствия. Глаза
устремляя в небо, чудеса
видел он: там изгибались дали,
будто бы друг с другом воевали
звезды, собираясь в корпуса.

В тихом лунном свете ночь другая
сонные деревни освещая,
в виде парков стройных появлялась,
окружая серое именье,
где ему хотя бы на мгновенье
голову свою склонить мечталось,
хоть он знал наверно наперед,
что уже за первым поворотом
ждут его пути, мосты, болота,
города… и он туда пойдет.

Это стало смыслом его жизни:
он не мог предать мечту отныне
ради славы, денег и страстей.
Стоя у колодца на чужбине,
полустертый камушек с ложбиной
был ему имущества важней.















Лебедь
Тяжкий труд – идти сквозь дебри жизни,
словно лебедь, по земле ступая,
неуклюже, грузно вплоть до тризны.

Смерть с ее извечною загадкой,
под ногами тверди нас лишая,
приводняет бережной посадкой

прямо на поверхность волн неспешных,
безмятежно-ласковых, нездешних,
тех, что Стикс за веком век несет.
Он же бесконечно тихо, твердо
И по-царски неизменно гордо
В вечное бессмертие плывет.




Автопортрет год 1906

Надбровных дуг скульптурность подтверждала
их благородное происхожденье.
Во взгляде синь, страх детский и смиренье,
но не лакея, а, скорей, вассала
и женщины. Глаголит откровенье
большой и четкий рот. И без сомненья
высокий лоб ничуть не омрачала
злых помыслов печать; на нем лежала
тень тихого о вечном размышленья.

Предчувствия связующим звеном
из радости и боли не соткалось
еще то цельное, что медленно рождалось
из множества штрихов и оказалось
задуманной реальности венцом.






Портрет моего отца

Мечта во взоре. Словно осенила
его чело неведомая даль,
губ юных соблазняющая сила,
шнуровка на мундире довершила
дворянский образ…и еще деталь:

на гарде сабли руки его -, но
в покое и не рвутся никуда,
так, словно бы они уже давно
в неведомой дали той исчезают,
хватаясь за нее и без следа,
для нас неясно как, но пропадают-
в глубины, из которых ты возник,

дагерротип, чтоб жить всего лишь миг,
который на руках моих растает.











Песнь женщин к поэту

Смотри, все проявилось: это мы,
как идеал блаженства предстаем.
Что в звере кровь, ревущая из тьмы,
то в нас взросло, и мы душой зовем.

Она к тебе взывает, этот крик
твой взор воспринимает как пейзаж,
в нем страсти нет, и твой спокоен лик.
Нам ясно- ты не тот, кто образ наш

постичь сумел. К тому же вряд ли ты
в ком, наши души без следа растают,
сумеешь наши сохранить черты.

Но кто тогда? Наш быстротечен путь,
Сонм наших душ устам твоим внимает:
Так будь им ты, Воспевший нас, им будь!






Святой Себастьян

Лежа, он как будто бы стоит,
в мужество и волю облаченный,
словно мать, от мира отрешенный,
как венок, в самом себе он свит.

Плоть терзает град железных стрел,
что, дрожа, наружу рвутся снова,
тень улыбки на лице Святого
ясно подтверждала, что он цел.

Только раз великой скорби миг
болью через взор в него проник,
чтоб глаза отринули с презреньем
тех, кто совершенства дивный лик
разрушать стремился с наслажденьем.


Единорог


Святой откинул голову назад -
молитва с головы как шлем упала:
невероятной красоты шагала
лань белая к нему, она молчала,
но был мольбой ее наполнен взгляд.


Был цвет слоновой кости ее ног
и грациозной легкая походка,
волной струился шерсти завиток,
на лбу, как башня, выделялся четко
при лунном свете лучезарный рог ----
и был как будто из сиянья соткан.

Пасть с розовато-пепельным пушком
была слегка открыта, обнажив
сверкающих зубов ряд белоснежный,
вдыхали ноздри свежести прилив,
а образы от взглядов в мир безбрежный
сплетались в нем лазоревым венком,
И превращались постепенно в миф.






Одинокий

Нет: башней должно стать сердце мое,
Я сам на краю у него
Нет ничего – ни боли, ни смерти,
Да ведь и мира нет самого.

И есть еще вещь в неообозримом
Та, что бывает светла и темна,
Та, что в тоскующем лике видна
При столкновении с неутолимым.

Это каменный образ лица,
Преисполненный внутренней силы,
Разрушающей, что одарила,
Возвышая блаженством конца.















Холостяк

Светильник на оставленных архивах
И ночь, заполонившая весь дом,
Шкафы и стеллажи, он терпеливо
Искал, читал и растворялся в том,
Что называлось Родом горделиво,
И он стал в нем особенным звеном.

Пустые и тщеславные, рядами
Вдоль стен стояли стулья и годами
Дремали на расстеленных коврах,
А ночь молола время жерновами,
И золотая мельница пудами
Все его время размолола в прах.

Его не взял он. И, дрожа всем телом,
Как будто бы с них саваны снимая,
Желая время удержать,
На шепот перешел: что дальше ждать?
Слог автора хвалил, письмо читая,
как будто бы он сам был адресат,
по спинке стула хлопал то и дело.
А зеркало, внутри вмещая бездну,
ОкнА вуаль слегка отверзнув,
Явило призрака бесплотный взгляд.















Гора
Тридцать шесть и сотню раз еще
Мастер создавал с нее гравюры,
И не прекращал писать с натуры
тридцать шесть и сотню раз еще

тот вулкан, чьи контуры менялись
и чей образ вечно вдохновлял,
оттого, что в нем не повторялись
красочность и свет, художник знал

в тысячах минувших дней всплывая,
столько же стряхнув с себя ночей,
слишком кратких; в зареве огней,
каждый миг картины поглощая,
вырастая, изменяя вид,
безучастный, мощный, отрешенный,
он восстанет снова обновленный,
и себя из трещин возродит.


Призвание Мохамеда

В пещеру, где он истово молился
вошел Архангел, он его узнал
по стати и сиянью, и взмолился
оставить все как есть, но тот не внял

мольбам, не мог ослушаться Аллаха,
и приказал посланье прочитать,
чтоб волю Всемогущего принять, (понять)
тот грамоте не знал, дрожа от страха,

Но Ангел, твердо стоя на своём,
Приказывал ему прочесть посланье.
«Читай!» -  указывал ему перстом

И он прочел: Тот голову склонил
перед пророком в знак признанья,
который смог, услышал, совершил.

Мяч

Ты, круглый, отдаешь тепло в полете
двух рук так беззаботно, как своё,
что не хранится ни в одном предмете,
не увеличивая тяжести его,

хотя не вещь, но все же вещь вполне,
такие нас повсюду окружают,
и в нашу суть незримо проникают,
то внутрь, то поднимаясь на волне,

еще робея, он летит опять,
как будто ему кто-то помогает
взлететь на волю и свободным стать,
и, задержав, по новой расставляет
играющих, чтоб место указать,
распределив, как в танцевальный круг,
1.
чтоб после, долгожданный и желанный
в живую чашу теплых рук
упал он просто, быстро, первозданно.

Сонеты к Орфею. Часть 1

Сонет 12

Да здравствует Дух! Связующий нас –
мы, словно фигурки во мгле мозаичной,
а время шагает походкой привычной,
для каждого пядь отмеряя и час.

Дорогу, не зная в предел сокровенный,
ведомы его беспредельным теплом,
антенна души распознает антенну,
и дали пустынные в сердце твоем.

На пике накала. О, музыка силы!
Но разве не воля твоя отклонила
дела, что мешают засеять поля?

а пахарь, посеявший семя терпенья,
уверен, что труд совершит превращенье,
но он не всесилен. Дарует Земля.
Сонет 16

И вот, как обычно, истерзанный нами,
Бог исцеляет, прощает и ждет,
Мы не следим за своими словами,
А он, улыбаясь, по жизни ведет.

И жертвы священные Он принимает
совсем не от каждого в светлый свой дом,
но лишь от того, в ком священным огнем
сердце, доверившись Богу, пылает.

И только усопшим возможно испить
безмолвия влагу из моря молчанья,
когда Бог, кивнув, даст свое разрешенье.

А нам лишь положены шум и движенье,
да колокольчиков нежных звучанье,
как для ягненка инстинкт, чтобы жить



Сонеты к Орфею. Часть II

Сонет 4
О этот зверь! Его в помине нет,
но всеми он любим, и всем знаком
повадками, обличьем и огнем,
из кротких глаз струящимся, как свет.

Пусть не было его. И все ж он был,
ведь, раз они его любили, он
в пространстве вольном и в любви их жил,
и взгляд его был к звездам обращен.

Они его кормили не зерном,
а духом, что давал возможность быть,
и становиться крепче и сильней,

чтоб рог взрастить на лбу своем крутом.
Явился к Деве чистым он, чтоб жить
и в зеркале серебряном, и в ней.


Из цикла «Жертвы ларам»
Весна
Ликуют птицы в синих небесах,
И даль звенит от птичьих голосов.
Имперский сад и залы для балов
Сплошь утопают в радужных цветах.

Рисует солнца лучик золотой
Узор на вешних травах испокон,
Вздыхает только грустный Аполлон,
Одетый прошлогоднею листвой.

Танцуя, воздух легким ветерком
Сметает постаревшую листву,
И голову венчает божеству
Сирени ослепительным венком.

Cцена из 30-летней войны
«Ты камню молишься, старик,
Не Божьим образам!»
«О. да, злой рок меня настиг
И ходит по пятам».

«А где твой дом и твой надел,
Что рук надежных ждет?»
«Он разорен, а дом сгорел,
Вон, чуешь, дым идет?»

«А где твой сын, я не пойму,
Помог бы в трудный час» -
«Его забрали на войну,
Он вряд ли жив сейчас».

«А где же дочь, чтоб снег волос
Погладила рукой?»
«Сын у нее бандитом рос –
Покончила собой».

«Так содрогнись в последний раз,
Взгляни в лицо мое!»
«Я не могу… лишился глаз –
Их выбило копье»



Лунная ночь
Струится тропка в сад тягучестью напитка,
Скользят по мягким веткам остатки суеты,
А месяц? …Месяц над скамейкой и калиткой
Им щедро дарит звездные цветы.

Безмолвие царит. Ведь ты еще не спишь?
И мириады звезд твое окно встречает,
Ладони ветра закрывают
Твое лицо, в ночную погружая тишь.











Летний вечер
Диск солнца искры рассыпал,
Метался в лихорадке вечер,
От жара лик его пылал.
А он вздыхал: «Мне было б легче…»,
и после: «Как же я устал…»

Молились Богу сад и дол,
а светлячок в недвижной позе
как вечный свет небес расцвел…
Над белоснежной крошкой- розой
светился алый ореол.

Вечер
Садится солнце за последний дом
и ночевать уходит одиноко,
октавой завершающей востока
день отзвучал, так ликовавший в нем.

Разрозненно еще скользят лучи
на окантовке крыши пламенея,
а ночь алмазы в синих далях сеет,
всю землю обнимает и молчит.

Царь Вечер

Как Валтасар во время Оно,
венцом украсивший чело,
явился в мантии червоной
царь- Вечер, тихо и светло.

Вослед звезде за косогоры
уходит, как обычно, он,
там Ночка-мать от праздных взоров
собой закрыла крошку-Сон.

Ему-то, как мудрец восточный,
несет он злато, будто встарь,
а крошка-Сон во тьме полночной
его на сонный льет алтарь.
. Золото
«Камзол твой полон золотых,
Откуда, дорогой?»
«Я, крошка, заработал их,
Рискуя головой».

«Червоным золотом платить
За ваше ремесло?»
«Добыл я в кости, стало быть,
Мне дьявольски везло».

«И впрямь все золото твое?!
А ну-ка, поклянись!»
«Я выиграл, что тебе еще?
С расспросами уймись».

«Делиться золотом со мной
Ты станешь или нет?»
«Конечно!» - «Шлем наполни свой
Мне золотом монет».

«Держи!» - «Пылает как огонь,
как пламя от костров!
К тебе прилипло на ладонь
не золото… а кровь!»

Зимнее утро

Застыли струи водопада,
Расселись галки у пруда,
А для моей любви отрада –
Меня разыгрывать всегда.

Целует солнце нас. В миноре,
утратив сон, мотив парит,
а мы вдыхаем на просторе,
мощнейший аромат зари.



Вечер
Приходит вечер. Светозарной,
украсив голову короной,
исподтишка за ней коварно
метнулись тени рук проворно.

С ним звезды первые флиртуют,
А он влюблен в свои Градчаны,
В дома, фронтоны и фонтаны,
И лишь они его чаруют.

Воинский ранг
Нет среди нас по крови знатных,
Все мы сословные рабы,
Наш ранг и честь – клинок булатный,
А наше мужество – гербы.

Чьи меч и щит в боях не дрогнут,
Кто вражье войско двинет вспять,
Тот, если шел вчера последним,
Назавтра князем может стать.
Примечание переводчика: Игру слов, которая есть в оригинале передать невозможно, поскольку слово Herzog означает «Тот, кто ведет за собой войско»: das Heer – войско, ziehen, zog, gezogen – тянуть, вести». В русском языке был некогда эквивалент: КНЯЗЬ, т.е. Конязь – он ехал впереди войска на коне и вел за собой войско. Такова этимология слова «князь», которую мало кто помнит.

Осенью
Исполинской паутиной белый свет
затянуло Бабье лето край гористый,
и в тонах коричневато – золотистых
холм, казалось, в рясу был одет.

Он так нежно и устало вниз глядит,
к солнечным лучам бы прислониться…
в них найти опору и забыться,
а прежде был таким Вальядолид.


Песня о тучке
День в нежных красках угасая,
Под звуки гонга отзвучал.
Луна, как дыня золотая,
Легла в траву меж сонных скал.

Хотелось тучке хоть кусочек
От лунной плоти откусить,
Она смогла поймать кружочек,
Чтоб свои щечки округлить.

И, переполненная светом,
пустилась наутек потом;
ночь спрятала луну с рассветом,
а тучка вылилась дождем.








Старые часы

Часы на ратуше, ваш век
уже, пожалуй, на исходе,
металл изношен и не годен
продлить железных стрелок бег.

Скупец склонит в последний раз
главу недвижно и упрямо,
а смерть костлявыми руками
косой над ним качнет тотчас.

И напоследок прохрипит
петух, а скряга закивает
все тише, тише, понимая,
что это смерть ему грозит.









Коронованный снами

Был сад наполнен ароматом роз,
в уютном доме окна засияли,
зари вечерней крылья утопали
меж белых облаков, их звезды звали
в обитель грез.

Звон колокольный заливал луга,
Был мягким, словно зов из поднебесья,
Как тайный шепот, как березок песня,
Ночь звездный плат накинула чудесный
на берега.


Предрождественское время

Гоняет ветер по просторам
Стада снежинок как пастух,
А ель предчувствует, что скоро
сойдет на землю Святый Дух!
В священном трепете сияет
она в преддверье торжества,
навстречу чуду вырастает
прекрасной ночью Рождества.












***
Есть сказочно-белые ночи,
где все в серебристых снегах,
мерцая, звезда в небесах
трех пастырей, как ангелочек,
ведет к Иисусу в яслях.

В алмазной пыли утопают
дороги и даль без конца,
и крепкую веру в сердца
Божественный Дух поселяет,
творя по завету Творца.

***

Мне б сюда так хотелось вернуться,
в парк с аллеей из лип вековых,
рождества, словно чуда коснуться
с той, что женщин милее других.

Сани-лебеди в позе картинной
по сверкающей глади скользят,
погружаются розы в глубины,
отражая исчезнувший град.

Мы одни с тобой в парке чудесном,
а цветы, словно отроки в нем,
улыбаемся, слушаем песни,
и в молчании ждем Его, ждем…



Из  стихотворений, не включенных в сборники:
Любящие
Смотри, как они прорастают друг в друга,
Пылает бессмертия Дух в их крови,
Тела их трепещут от пламени круга,
В котором они в окруженье любви.
Томимые жаждой, они насладятся
Живительной влагой и смогут прозреть.
Но только позволь им друг с другом срастаться,
Чтоб вместе превратности преодолеть.





***
О дай мне, земля, отборной
глины для чаши слез,
ведь с плачем моим покорно
все в твою плоть влилось:

чтоб растворился в сосуде
сгусток людских скорбей,
нигде – это зло! Пребудет
жизнь мерой всех вещей


                ***

Нет мне тебя не забыть
И кем бы ни стал я,
Свет прежний будет светить
Сиянием рая.

Все клятвы твои до одной
Любовь сохранила,
Ты лаской, не силой слепой
Мне сердце разбила.

В картинах мелькающих дней
Я вижу любви безбрежность:
Чем я становлюсь сильней,
Ценнее становится нежность.

***

Круги моей жизни растут по спирали
Сквозь время, я с ними лечу,
Последний из них завершу я едва ли,
Но все ж попытаться хочу.

Кругами вращаюсь на длани Господней,
Меж башен, веков, куполов,
Не знаю, кто я: буря, сокол свободный,
а, может быть, голос миров. (пенье миров)

Вечерняя прогулка
Мы на прогулку перед сном
Идем по тисовой аллее,
Твои мечты от звезд светлее,
И ты сплетаешь их венком.

Ты притомилась. Отдохни
и улыбнись тому, что было,
далеким улыбнись светилам;
боль не держи внутри, всплакни.

И у меня болит душа.
Пойми, тоска пройдет бесследно,
когда рукой усталой, бледной
ты приголубишь малыша.
***
В картине все сместилось в глубину,
мы видимость за правду принимаем,
однако у незримого в плену,
с теченьем лет меняясь, пребываем.

Не стоит о потерях сожалеть,
Душа вмещает космоса просторы,
Мир станет песней, звезды будут петь,
Лишь голос твой сольется с этим хором.