Инвентарная книга 0

 Глава первая. «Дом податливый»

   2013 год. Киров. Слобода Дымково. Четыре утра.

  Речушка Вятка делала вид, что всё ещё река. В темноте она шептала камышу одно и то же слово — «меньше», и камыш соглашался. Лодка ткнулась в левый берег, и мужчина, которого звали Крот, вышел на влажный песок, небрежно обвив верёвку вокруг тонкой ивовой ветви. Верёвка скрипнула — как старая петля, снятая с двери.

   Иван Васильевич Кротов — в книгах, если они когда-нибудь до него доберутся, он останется просто функцией: «ликвидатор культурного излишка». А в жизни был мальчишкой Ваней, который любил тайны и мечтал стать пиратом, плавать по морям и находить клады на настоящих островах. Кировская социалистическая реальность объяснила, что пират — это сборщик, только без корабля. В школе он учился плохо и часто сбегал в перестроечные годы на свалки: бродил между куч, собирал чёрный и цветной металл, сдавал и получал первые, очень честные деньги — по весу. Ваня оказался удачливым собирателем старья и уже в начале ельцинских времён, в 1993-м, получил кличку «Крот» — за умение пролезать в самые узкие щели свалок и подвалов, добывая металл на продажу. Так мальчишеская мечта о корабле превратилась в привычку ходить по суше с фонарём.

  Он знал слободу хорошо. Почти все дома перешерстил: где-то сорвал две-три кованые петли, где-то вытянул провод — «рационализация меди в быту». Уцелел, пожалуй, один — большой, покосившийся, заросший по пояс травой. Лето стояло горячее, и тени были гуще света; крапива жалилась щедро, но Крот привык. Жажда наживы перекрывает боль, как плотина — течение.

  Он упёр палец в штапик. Движение — ровное, как печать по чистому листу. Штапики вышли; стекло дернулось, вырвалось и стало прошлым. «Лишнее», — оценил он, но уверенно пролез внутрь. Чужие слова удобны: ими можно объяснить любое движение руки. Например, «проветривание культурной среды».

  Внутри пахло мышами и алебастром. Луч фонаря, как линейка, отмерял пространство: чистый пол, целые петли, печная дверца на месте — «везёт». Даже занавески висели нетронутыми. Кто-то ещё наведывался сюда — это чувствовалось по порядку, по стакану на блюдце, сдвинутому на полсантиметра. Но не сегодня.

  Правила ремесла просты: цветной металл не снимают сразу. Сначала — осмотр, отметка, учёт времени: успеть за ночь или вернуться. Крот ходил, как инспектор, только без протокола. На буфете — пара гипсовых «поделок»; у стола — белая фигурка в «белье», без росписи. «Тьфу, гипс», — скривился он. Белизна липнет к пальцам и памяти. Металл честнее: холод — значит, есть; тепло — значит, твоё.

   Он открыл жестяную коробку из-под карамели. Внутри — нитки, иголки и карточка с бледной сеткой: «Инвентарный № \_\_\_». В пустом прямоугольнике когда-то не успели вписать цифры. Незаполненные места особенно страшны: они верят любому числу. На обороте — девичий почерк: «Ревекка (форма) — 2 шт., отплив удачный; постамент общий (пара) — 1 шт.». Слова прилипли к пальцам, как пыль. «Бумага — липкая», — подумал он и спрятал карточку в карман: маленький закон, не признанный ни одной печатью.

   Кухня встретила чугунной дверцей с виноградной лозой — «декоративный пережиток». Плоскогубцы щёлкали размеренно, каждое «щёлк» звучало «оформлено». На подоконнике лежали латунные петли — словно чешуя от давно снятой рыбы. Он сложил их отдельно: металлу — свой карман, иконе в красном углу — отдельный взгляд бухгалтера. На столешнице — тонкая белая крошка. Он провёл ногтё  м — скрипнуло, как школьный мел по доске. В школе он любил стирать: невидимая картина всегда оставалась под новой надписью. «Смыть — не значит забыть», — мелькнуло.

   Где-то вдалеке проговорил дождь — маленький и ленивый, как оправдание. Сегодня — только разведка, мелочь и знак судьбы в кармане. Он прикрыл раму «как было» — вор часто честнее хозяина и двери закрывает аккуратнее. С улицы слобода смотрела пустыми окнами. Пустые окна ничего не обещают и всегда держат слово.

  Он скользнул к воде, переложил груз — металлу вниз, иконе мягче — и оттолкнулся. Вода приняла лишний вес по ведомости — без возражений.

    Из Инвентарной книги №0
 Запись 2013/Д-1: «Объект: дом №… по … переулку. Состояние: проветривается. Изъято: петли латунные (6), дверца чугунная (1), иконка (1). Обнаружено: карточка с пустой графой. Основание: рационализация культурного остатка. Комментарий: дом податливый, речь тихая».
Где нет учёта — нет и потерь. Пустые графы заполняются позже теми, у кого есть штампы. Пока штампа нет, я заполняю тенью.


   Глава вторая. Чердак говорит первым

  Через два дня. Та же слобода. Ночь.

  Он вернулся на машине. «Газель» — это корабль по суше. Борт изнутри обтянут попоной: гипс любит мягкое. Дорога приняла на зубах решение — «ночной вывоз разрешён». Слова сами находят форму, если рукам есть чем заняться.

  Крапива встречала по-старому; жар не спадал, воздух был сухой, как спичка. Крот шёл тем же ходом, но теперь — быстро, как тот, кто уже «имеет проект». Окно послушно отдало раму — «проветривание культурной среды» во второй итерации. Дом внутри молчал ровнее, чем в прошлый раз. Молчание — хорошая акустика для чужих шагов.

  Первый этаж он прошёл на автомате: глаз цеплялся за отмеченное «к учёту». Но взгляд упёрся в лестницу. Там воздух был другим — более сухим, с пылью, что ложится ровным слоем, как снег в безветрие. Он взялся за перила: древесина ответила тёплым скрипом — «поднимайся».

  Дверь наверху открылась скипом, как учебник, который давно никто не читал. Пахнуло правильной, музейной сухостью. Фонарь капризно моргнул — батарейка сдавалась. Когда свет наконец встал, у Крота закачалась челюсть.

  Перед ним был не чердак. Перед ним был склад памяти. Весь простор — от стропил до пола — занимали гипсовые скульптуры и формы. Пары на общих постаментах, одиночки в «белье», группы, где краска ещё держала дыхание мастера. Формы лежали аккуратно, с бумажными пометками, иногда — со списками: «руки/головы/драпировки». Всё — на местах, как в городе, где не случилось войны; только тишина была слишком идеальной.

   Он протянул руки и выбрал на ощупь — моряка. Тельняшка под тонкой краской, плечо — жёсткое, взгляд — поверх него, куда-то за линию горизонта, которого здесь никогда не было. Внутри шевельнулась детская карта морей: узкие проливы между стопками книг, кораблик из тетрадного листа, обещание «когда-нибудь». Скупая, сухая слеза вышла не от жалости — от вспышки памяти. Он провёл большим пальцем по краю постамента, перевернул бюст — и увидел на донышке чёткое клеймо: «Мастер И. П. Короваев».

  Он хмыкнул — рефлексом человека, который через цену прячет значение. Он держал «имя», а видел «вещь». С вещами проще: у них есть прайс и тишина.

  Он выбрал дальше: пару «в белье», одну расписную на общем основании, ещё два бюста. Работал бережно, как хирург: гипс помнит зло, но благодарен за мягкость. Внизу глухо хлопнула ставня — или показалось. Дом всё ещё держал его в тишине, как библиотека — читателя.

  Первый рейс — на пробу. Он спустился, загрузил, прихватил иконку. Не как верующий — как бухгалтер: «строка доходов». К утру он уже был у антиквара.

  Антиквар поднял бровь: «Откуда такая красота и в таком сохране?» Слова «красота» и «сохран» звучат, как две печати на одном углу листа. За икону он дал тысячу — ровно, без торга, как милостыню профессионалу. За морской бюст — пять тысяч и взгляд, который означает: «Неси всё. Куплю».

  В эту секунду Крот понял, что держит не «товар», а сумму: несколько миллионов, если не мешкать. Медлить нельзя. Рынок любит скорость как аргумент этики.

  Ночью «Газель» снова встала у того же забора. Он работал в темпе бригады: фигура за фигурой, пара за парой, форма к форме. Укладывал бережно, чтобы не «портить товарный вид» — парадоксальная нежность людей, которые считают. Каждая перевязанная бечёвкой вещь получала безымянный билет: «перемещено по назначению». Назначение у всех одно — исчезнуть из памяти места.

  Иногда глухо постукивал в кузове общий постамент. Не от волнения — от судьбы. Постаменты не терпят одиночества: на них кто-то должен стоять. «Комплектация сохранена», — успокаивал себя Крот, хотя знал, как легко рынок разнимает пары.

  Каждый заход он замечал новую мелочь: карандашную риску на ребре формы, отпечаток пальца в отливке, прядь волос, прижатую к бумаге пятном клея. Предметы были живыми так, как живыми бывают люди перед фотографией: застыл — но дышит.

  К рассвету кузов был полон. Тишина стала иной — не музейной, грузовой. Он оглянулся на лестницу: наверху оставалось ещё много. «Вернусь», — пообещал он, как обещают те, кому теперь есть ради чего дышать.

  Слобода встречала первые собачьи лайки. Он аккуратно прикрыл окно, и дом на миг показался пустым, но не обездоленным: пустота — это тоже статус. Мотор «Газели» загудел, как лодка у берега. В темноте вода приняла шум колёс за новый вид течения.

  Антиквар не тянул: деньги легли на стол быстро, как падают тени в полдень. «Неси всё», — повторил он, и в голосе появилась осторожность — знание, завернутое в бумагу. Крот кивнул. Нули в голове выстроились в строй.

  Из Инвентарной книги №0
Запись 2013/Д-2: «Объект: тот же. Состояние: доступ расширен. Обнаружено: чердачная экспозиция (неучтённая) — множественно. Изъято: пары на общем постаменте (42), бюсты (28), формы (18), прочее. Основание: плановый вывоз. Комментарий: речь предметов различима; клеймо «Мастер И. П. Короваев» — встречено».
Примечание: где вписана пустая графа — найдут номер, который скажет, что всё прошло по плану.

  Он ещё вернётся. Так делают все, кто хоть раз услышал, как чердак говорит первым. Дом снизу всегда кажется «податливым», но сверху он становится голосом. Этот голос не просит и не ругает; он перечисляет. Перечень — лучший жанр утраты.