Цветень

       ЦВЕТ



               

















Это первая часть избранных произведений, в основном — пейзажная лирика. От данной коллекции можно ждать приятных эмоций, всплесков переживаний, интересных оборотов и стилистических новаций.



































ЛЕТНИЕ ИМПРЕССИИ




Белые ночи


Лето за окном,
как будто бы
не уходит
прошлый день...

В склянке —
цветы
хризантем.

Вчера они
сочетались
с тоном ночи.

Так похожи на воду
эти белые
ночи…
















Сфера


Дерево, что росло,
пило воздух,
стремительно отдает
накопленное солнце,
пламя шумит,
спорит с ветром.

Длинные стебли
бросаются в горизонт,
желтеет пижма,
словно застежки
стягивает покровы…

Следуя мимо поселков,
время летнее избегает
стать только образом
во встрече речи
и бессловесного,
выпрастываясь
из чашелистиков,

сдвигается река,
до твердой черноты
потемневшая,

серебряные потемки трогает зябь
мысли о собственном присутствии
в этой наполненной жизнью
сфере.







Глаголы


Тропинка идущая,
быстрые сцепки
диагонального стрекота…
Небесный вечер.

/

По пядям синего космоса
звезда невзрачная, одиночная
имени не влекла,
всходила.

/

Я пил речные глаголы
с духом терпких трав,
влажной немотой,
мимо —
ощутимой дрожью —
перелетное время.

/

Если действительно не спешить,
нет необходимости
не спешить.










Рыбалка


Спиннинги
в древесных вилках,
морось, гладь глубины.

Зыбнет ивняк,
молчат колокольчики.

Ночь и утро
смешиваются,
тянутся вместе,
рыба не тревожит.

Лежа в лодке,
слушаешь лепет реки,
шипение воздуха…

Неизвестно, когда
они исчезают…














Отражение


Без кручины гладкая река
движется в отмеренном ей русле,
отражая ельник, облака,
гибкую осоку, мотылька,
и тебя она в число их впустит.

Иду по реке,
влеку отражение
над каменистым дном
в одном из июней, в одном
из дней.

Мне зазорно, что не знаю
названия растения
с мелкими цветами,
но и отрадно неведение.

Велосипеды, машины,
люди в яркой одежде
явились в быт леса
неопределенно,

дорожка в упругом покрывале хвои
готова исчезнуть,
когда лес сомкнется за всеми,
словно море за Моисеем.

И река будет длить движение,
безымянные цветочки — желтеть,
мошки — толочь воздух,
пропитанный духом смолы,
запахом ила,
цветением, дыханием,
продолжением…











Лето


Душно в прихожей поля, на улицах, на мостах…
Входишь в просторную залу,
на нити восприятия за тобой
движется солнечный дирижабль…

В лесу пряная земляника, редкие стебли,
фиолетовые соцветия, брусничник, кустарник,
на лугу — овес в проборах суглинка.

Так ли уж широки зеленые уплотнения,
серый костяк, реликтовые водоемы?

Здесь всегда продолжается лето,
всегда продолжается лето.

/

Прошита синими астрами васильков
просторная одышка разнотравья,
в горючем небе пыльного оттенка
ветер сдвигает архипелаги облаков…

Где-то внизу лежит прохладная,
словно мелочь в шкатулке, вода,
ее гибкое тело
покрывает рябь отражений.














Несомненное


Такое ясное и такое несомненное,
такое ясное и такое несомненное
лето, которое было когда-то
таким долгожданным,
лето, которое было когда-то
такое ясное и такое несомненное,
такое ясное и такое несомненное…














То это



То же самое лето, это же, но когда
изменились линии берегов,
деревья иначе рухнули в воду?

Это правда, что я не знаю, где я,
этого знания не дает поросль слов,
равнодушная вера
в окружающий космос, время...

То же самое лето и легкая тошнота
печали по яви, по этой жаре, траве
увядающей прекрасно и постепенно,
не это ли смерть и бессмертие, явь и навь,
безупречная технология, но — чего?

Это лето медленное, когда
все деревья выросли и упали,
от реки и к реке сквозь зеленый цвет
тени проносят одежду и голоса…













Счастливые не наблюдают снов


Скань тимофеевки в серебряном огне,
лучащийся репей,
торит по изумруду зыбкий путь
сырого ветра вепрь…

Сыграй на этой лютне что-нибудь,
в средневековье мне.

Дожди большие не спеша идут.

Я, кажется, дождей не забывал —
единый дождь, июль.

Мне нравится тревожный мадригал
хладоточащих бурь,
отавная волна,
в ней тонут стопы
одичавших муз.

Вода реки черна, но и светла —
во весь проем
змеиная длина испещрена
зубчатым хрусталем,
как будто отлетает чешуя.

И в памяти смотрю на это я…

Что за финты!
Каков налет на самое себя
речной небесной искренной воды…

Счастливые не наблюдают снов.











КУПАНИЕ


Автор умозрительно сопровождает ребенка, которым некогда был, повествует и обращается к нему.






1


Не поскользнись на этой медной хвое,
на глинистой утоптанной тропе,
не торопись, ведь только так, в покое: 
луч — по щеке, былинка — по стопе…

Смотри — потеки солнечного зноя,
услышь, как, неожиданно близка,
в смолистое шуршание хмельное
глагол холодный привнесла река.




















2


Над буруном висящая коряга
(то корневище) в бледной наготе
слегка темней, чем писчая бумага,
а тяжкий стан — неразличим в воде.

Из любопытства подплыви (что — смысла?),
рукой во тьме темнеющее тронь…
а странно — древесина не осклизла —
как будто с замшей встретилась ладонь.




























3


На берег тот в мерцающей препоне
все по колено медленно иди.
Расчесывает волосы на боне, на западе,
лет, право, девяти…

Густеет зелень, тихо чайки хнычут,
воспоминанья дня подобны снам,
вдали еще купаются и кличут
друг друга по невнятным именам.



























4


По лугу возвращаешься с реки?
Среди травы — волнистый дикий ща;вель
(слегка разочаровывает вкус),
а «зонтики», их словно разбросали,
что шарики жемчужные от бус.
Смеркается. Но далеко до ночи
от сумерек. Где небо лиловей —
коричневые лошади топочут,
и гулко вспоминается: «кровей…»
А слышишь? — разговоры незнакомых,
а видишь? — зажигаются огни,
и женщины в халатах… невесомых,
цветастых, бледных…
что с тобой?.. — они?






















5


Порог, темнея, восково блестит,
на многом — пятна пасмурного глянца.
Кровать, что в средней, медленно скрипит.

— Ну, тысенка, тебя и не дождаться… —

то бабушка, она идет сюда
о двух помощницах (клюка ее и палка),
спроси теперь, признается ль она,
чего сквозь радость ей как будто жалко?



























6


В ночном покое думай… о себе?
Не о себе, а так, о чем-то кроме,
на занавеску в мутном серебре
смотри, пойми — настолько тихо в доме,

что можно услыхать, как дышит мышь,
когда бы ходики на кухне не звучали.
Все крепко спят, лишь ты один не спишь
открытой ночью…




























7



Но мирный сон приблизился, настал,
теперь ненужный тайный провожатый
подумает о том, что он сказал,
рассмотрит след, в бумагу плотно вжатый,

поймет еще раз, пристален и тих,
под желтой лампой, захмелев от чая,
сколь многое берет из рук твоих,
из детских глаз, вернее… расточая?..
























8


Отъединен от мира пеленою,
мысок, изрытый ступнями, продрог.
За скрытной, подозрительной водою,
за поймой — ускользающим намеком,
почти неощутим и зорким оком
(а уж твоим) — далекий городок.

Сочась из побелевших прутьев ивы
по носоглоткам, приторный дымок
скользнет теплом по коже бледных ног,
и только-то… но, дети, вы смешливы,
да, все вам — интересное кино,
азартное, придуманное вами.
Крупны слова, ясны, а меж словами —
стук… будто бы — костяшек домино…


















9


Еще сказать про ивовый дымок;
заходит он в дыханья гулкий замок,
сначала даже сладок, но потом
вдруг чувствуешь от верха лобных пазух
до дна желудка, что тебя мутит,
и медленно отходишь от костра,
вдыхая ртом остывший воздух
пустого вечереющего пляжа,
идешь по тепловатому песку
к воде свое лепечущей, обходишь
весомый, словно б глиняный топляк,
и различаешь темные отметки
трехпалые… но много интересней —
блуждая, нитью тянется бороздка,
оставлена кочующим моллюском,
закованным в двустворчатый… смотри —
на берегу валяется немало
распахнутых синюшным перламутром
навстречу небу или жарким недрам
таких домов, их можно собирать,
стирать черно-коричневую пленку
другой ракушкой с выпуклых сторон,
выбрасывать обратно… в самом деле —
ведь не тащить же их… но вот, пора — 
наверное, уж травы луговые
(сандали не оставь) похолодели…












10


Не всякий день, а все-таки не редко,
со стуком деликатным, с давних пор
заходит в гости рыжая соседка,
с порога затевая разговор:
болячки, сны, лекарственные травы…
Иной раз дед, приняв угрюмый вид,
приветствие чуть слышно говорит,
поверх желтушной планочки оправы
бросает взор мерцающий, что глетчер,
и после хмыка (пустяками сыт),
возобновляя прерванное вече,
печатной ширмой гневно шелестит.

























11


Глубокий цвет прибрежного песка,
коричневый песок мелкозернистый,
намокший было локон у виска,
под зноем высох и опять — пушистый —

тут, у протоки медленной воды,
где темная, поблескивая, кромка
разглаживает мокрые следы
надолго увлеченного ребенка.



























12


Вода — по грудь, должно быть, недалё;ко
от легких ног до илистого дна,
а кажется! — затенена протока,
не различить и контура бревна,

которое несет тебя, покуда…
ну, балансируй, прикусив губу! —
торец, не бойся, не речное чудо,
всплывая, гонит тусклую волну.



























13


Да, очень странно — как не вырвут гвозди
из смутно обозначенной стены,
напрягши связки, луковые гроздья…
Наверное, тебе сегодня плохо,
раз повторяешь тихо после вздоха
свое «я буду спать и видеть сны»,
перебирая старые лекарства,
читай названья. На пороге — Ночь.
Неясно мне, чем я, с оттенком барства
витийствуя, могу тебе помочь…





















14


Там до сих пор июльский ветер дует,
как будто бы на чашку чаю, там
соседка до сих пор еще чарует
и мимикой и голосом, дабы продлить
общение,
и бабушка ей помогает в этом…

Тот разговор уже не повторить
(болячки, сны, лекарственные травы),
у них в дому — высокий мезонин,
у вас на чердаке — с большим окном
каморка, где теряют белизну
и актуальность толстые журналы,
увязанные в стопки…
      
Сумрак чахнет
и синевой сменяется, вот-вот
густыми каплями настойчиво запахнет,
и дед на дне стакана пронесет
свою заботу: «Выпей корвалола…»,
и — с жадностью, как птичка, что жила,
порхала тут, а после с рук пила,
но все-таки не справилась с отравой,
глотает милая студеный корвалол…

Чудесно утро. Жарко, кроветворно
из шторы луч сочится, а по ней —
прозрачнее, изящней и пестрей
обычной мухи, двигается… муха.
А мир простерся, мир вокруг повис
и звуками касается границ…
не различить мне — слуха или духа.








15


Тень движется к диванному углу,
в квартире пыльной рыжий свет все гуще,
а в книге (золотится на полу) —
сырая ночь, громоздкий дом плывущий,

в нем пахнет прелью, там увидеть ждешь…
и вновь выныриваешь в омут света.
Границу, верно, мог бы сгладить дождь,
и примирить немного то и это.
























КРЫМСКИЙ АЛЬБОМ






1


Два неба? Нет.
Два моря? Нет.

Два то ли неба, то ли моря…

Высок,
высок и крутолоб
ты, крымский камень,
крымский Пётр.






















2


Ты удивись, я тоже удивлюсь:
так явственно соседствуют просторы —
два небо-моря, вставшие в союз,
что мнится, воздух — дымчатый моллюск,
раскрывший перламутровые створы
тяжелой для вниманья ширины
и глубины, зеркальности неброской;
и эти створы вязко скреплены —
там, далеко, где птицы не видны —
тягучею сиреневой полоской.


























3


Предметы века не дают гарантий
своей же достоверности, они
столь суетны в медлительной тени
у нежного слиянья горных мантий…

Умышленно: авто, футболка, дом
уничижаются, вещь вещи вторя —
под вздыбленным, довлеющим пластом
зрачками намагниченного моря.



























4


С охвоенного скального уступа
уже частично, кое-где видна
улыбка беспричинная Гурзуфа,
разморенного моря пелена —
по цвету точно мотыльковый пепел…

Так терпко, сладко, слива, там, внизу,
перезревает, разреженно светел
прохладный день, перебегает ветер
по карликовым кронам, ты заметил,
как вздорожала память навесу?




























5


В сарае комфортабельном, в покое
единый гул дробится на шумы,
и море штормовое, теневое
сквозь голову несет свои валы...

Вот так примерно, помнишь, под глазами
промахивал в наикратчайший срок
угрюмый луг, похожий на платок,
расшитый густо-синими цветами.



























6


Сквозь прорези ласкающейся, тленной,
сырой листвы, ты только погляди —
светло до замирания в груди
проглядывает прошлое Вселенной,

и отмели и омуты, оно —
воистину сиятельно. Свобода —
пьянея от ночного кислорода,
вдруг содрогнуться: все обречено.



























7


Листва жестка на слух, у крымской ночи
тьма теплая веска и глубока,
в ней дискотека пестрая хохочет,
то вдруг близка, то снова далека —

относит звуки ветер, шутит с нами,
и оттого-то кажется — плывет,
басами изуверствуя, огнями,
петляющий фуршетный теплоход.




























8


Сокрыта тьмой прохладная вода,
и глазу что находится в застенке,
мерещится — она скользит сюда
от самых крымских звезд по гладкой стенке

опруженной на мир хрустальной чаши
и, обрываясь шумно с ободка
одной волной, преодолев откат
волны другой — летит на стопы наши:

волна вслед за волной, волна вслед за
волной, волна вслед за волной, волна...
























9


В глубокой тайне впитывают вина
густую кровь, упругая волна
в остове пирса — гладкая спина
ленивого морского исполина,

а люди спят, они уснули вместе
в свои мечты и страхи глубоко,
и верно знаю — стонет буревестник,
но — далеко.


























10


И, отступая за волною тенью
внутри песка, тягучая… постой,
где среднее меж «влагой» и «водой»
названье? — потакает увлеченью —

неспешно, кропотливо собирать
на плотной полке, в персиковом блеске,
чтоб высыпать на твердую кровать
и, именуя, рассортировать
из ракушек сработанные нэцкэ.


























11


То женская негаданная милость,
забота павы — бледно-зелена,
что скатерть-самобранка раскатилась
широкая нешумная волна

под низким небом (тоже нежноцветно)…
Сними с плечей рюкзачные ремни,
на берег что поблескивает медно —
приляг, вздремни…




























12


Легчайший спирт неощутимый в соке,
мираж крыла, мифическая синь,
высокие узорные отроги
грядущих облаков… и эта синь!

В твоих глазах бытует нежноцветно
до сонной ряби кроткая волна,
и если в море брошена монета,
то где она?



























13


Похоже в полутьме на сотворенье
драконов из медлительных волов
на верхотуре вздыбленных валов
мгновенных граней и гребней плетенье…

О, море штормовое, теневое!
твой тайный вес —
подвижным небесам над головою
противовес.



























14


Обвалам темноты излишен счет,
глядишь вперед — и не находишь дали —
тугие волны горизонт замяли,
полосками ракушечник течет,

вспять увлекаем, и одновременно —
идет «на вы» подъятая волна
шумящая, гудящая, вольна
разрушиться…






















Морские жрицы



1


Дремотное полуденное море
зеркальной пеленой плашмя лежит,
края раскинув, гаснущей в просторе
линией — на уровне души

(так кажется), и, кажется, безлюдью
то объясненье, что наедине
должны кормить его утробу грудью
стоящие перед небесной глубью
по плечи в плавной маревной волне
три женщины беспечные вполне.























2


Вот это море, вот его и жрицы,
они темны, полуденно оно,
и в дали плоской раковина гудит
в полуде солнца,
и плывут дельфины
по теплой пленке пепельной —
пеленке
над глубиной,
и глубина ей скрыта
до времени, когда оно сердито
сбивает эту ткань, рвет пяточкой,
и неба край пытается урвать.

























3


Их кожа загорелая до глянца
иссечена вблизи, что крокодилья,
так тоже в жрицах выглядит рептилье,
всем кажется, что вот они идут,
но се — движенья медленного танца
не человеческих, морских минут...
В глазах их — водоросль под влажным светом
Луны. Они не знают сами?
Но так ведет по берегу их это,
так нежит под пустыми небесами.





















Шторм


1


В далеком небе над морем потемнелым,
там ящерицы клубятся по утесам
туч грозовых…
В моей горсти — что камушков узорных,
что ракушек мизерных — посмотри!
Вот этот весь изъеденный и бледный
Аргусом называется Паноптом,
а эти точки — бывшие глазницы
звезд удаленных.
Вот эта, приглядись, внутри содержит
восход на глянцевом волнистом небосводе —
явление Зари розовоперстой.
А в этой начинается гроза,
да пуще нынешней — что темный кремень,
такая темень. Прочие ракушки
для бус годны за их витиеватость,
а вот… но ветра чувствую порыв…
гляжу к плечу и ничего не вижу,
кроме пляжа и зеленых кущ,
а их напротив — море потемнело
и молния в гряду угрюмых туч
гадюкой с неба сброшенной, слетела…
Но я еще скажу — у тех, цветных
вещичек, что внутри пейзажно глубки,
у некоторых из них –
волнистые идут по кромке зубки.
И поспешу — ярится Посейдон —
морской король, младенец бородатый…







2


Театр как будто, да и только…
но только сцены глубина
на сотни миль удалена,
актеров нет,
ревет младенец бородатый,
последний истончая свет,
рядами — дышащие волны…
А где подсвечники для молний?
Для ветра где узорный гвоздь,
чтоб в мокрый сумрак полотенце
из рук озябших не рвалось?
Большая бархатная штора
для сумасбродного простора!
Но стало смахивать на цирк —
полоской поля мимо дачи
с коляской древний мотоцикл
сиреневый, с тремя носами
темно-оранжевыми, скачет.
















Проводи это солнце



Проводи это солнце,
оно уходит
за край земли.

Мчатся ласточки, воздух
режут,
звенят они.

А наша трагедия в том,
что мы покидаем дом,
но, покидая дом,
мы обретаем дом.

Дом.

/

Погоди,
не провожай это солнце,
пусть оно и оранжево.

Взгляни,
как над волнами тает
розовый мозг облака…












Парус


Рассыпавшись из красного ведра,
шевелятся к волне заколки крабов.

По перешейку пронесли корабль
от солнца золотые аргонавты.

Соленая вода омыла стопы,
волною быстрой краб слегка подкинут.

И вот уж легкий парус на востоке
в безоблачное небо опрокинут.








Ходы древоточца


В зеленой тетрадке — наброски,
в столбе — ходы древоточца.

Болтовня за едой,
за оградой —
рдяное
солнце.

С пляжа несут
яркие пакеты,
надувные круги,
мокрые полотенца.

Ветер играет
обрывками
голосов.

Свечение в окнах.

Синева.

Звезды.















ПСИХОДЕЛИЯ И ДРУГИЕ 



Психоделия


1


Сыпучие, сухие, что песок,
взметая запах тмина и корицы,
легко резвятся ящерки у ног
круглоголовые, однако это — птицы.

Ведь право, не видны ли нам с тобой
складчатых крыльев узкие пластины? —
они, мерещась, украшают спины
тенями с ускользающей резьбой.

А кстати, в рыжий каменистый день,
когда от зноя трескается кожа
на киносъемках, вертолета тень
на ящерку бегущую похожа.
















2


Жемчужина, что провалилась в ухо
слепой овцы отшельника, живет
там до сих пор спокойно, словно под
языком моллюска, правда, сухо

в той пропасти, шершаво и тепло,
но так же все в жемчужине струится
чета царевен, и морская птица
летит над гротом, и вдали кривится
рыбацкой лодки серое крыло.


























3


Высокая зима проходит кругом
над люльками закрытыми, тайком,
и оделяет деток, друг за другом
умерших, безмятежности пайком,

и замерзает всклянь земля сырая,
но нет в ней никого, они не тут
уже давно — стоят гуртом у Рая,
по воротам кулачиками бьют,

им говорит привратник: «По;лно, по;лно,
я вас, пострелы, примечаю, но
вы — облачка лазоревые, волны,
на жернова скользящее зерно…»






















4


Сквозь витражи неряшливой мансарды
угластые, в десятом сне, вдали —
девятый вал, громящий корабли,
он посуху грядет сюда, сердитый,
уж множество домов в его тени,
и снится мысль — чтоб будни обрели
дальнейший смысл, луна сошла с орбиты…
И вал гудит. И ветер пахнет моргом.
И сумерки разбросаны кругом.
И время се рассечено восторгом,
как будто бы пергамент резаком.

























5


Сегодня во сне,
по улицам города угловато петляя,
передо мною меня преследовал
желтый воздушный шарик,
и постепенно я стал опасаться потери этого спутника...
Но вот, когда я его подобрал, он уже был похож
на сморщенную куриную лапку,
и чувство весомой утраты
влилось в мою грудь как в бутылку,
чувство нежданной утраты!

























Неряшливая весна



1


Неряшливая пыльная весна
вновь шебаршит листвою захудалой,
тропического мусора воза
в еловый лес вывозят самосвалы,

звенит легонько битое стекло
зубчатое под старыми граблями,
над заливными серыми лугами
становится серьезно и светло.
























2


Пусть ненастно, зато тепло.
Прободили почву первые одуванчики.
Над сухими ветвями слезно пылится небо.
Выходят на прогулку
девушки из диспансера,
они смотрят на эту весну,
смеются.





























3


Не нужно ни малейших опасений,
зане не претендуют на любовь
когорты женщин пепельных годов
и пыльных, пыльных вербных воскресений.

Они идут по улицам одни,
шуршащими хитонами укрыты,
невольными открытками открыты
на посмеянье ласковой зари.


























Талое



1


Поля в земле разбухшей, что мочалка
(густая застывающая грязь)
лежмя лежат, и спутанную вязь
травинок нарушать, не то чтоб жалко —

представить жутко мне, как из-под нежных кож
земли сырой — в лазурный купол жизни,
лишь стоит только поскользнуться (что ж!) —
кротовьим салом голый глянец брызнет.
























2


Примяв хрустящий пористый ковыль,
канистра тянет солнечную воду,
и вместе с нею — взвешенную пыль,
бросая жабры света на колоду,

на стебельке качая вензелек
улитки черновой, покуда блещет
шуги озерной ноздреватый жемчуг,
напоминая найденный брелок.



























3


Инерция неторопливых бревен,
скрепленных в неширокую ладонь,
потеряна, и пасмурный огонь
воды разлива стал почти что ровен

у берега, далеко от теченья,
и, влиты в гибкой пленки черноту,
легко парят, меняя высоту,
ив призрачно-зеленые сеченья…

























Нотная грамота




1


Заполыхал огнем зеленый вяз,
шумит фонтан (меж капель — звон и скрежет)
и птицы скверные роняют, как и прежде,
на гладкий камень кольца диких глаз:

си – до – ре – ми! И звуки столь чисты…
С простым карандашом сравнить ли время?
Кончается оно. И все не время.
И влажный воздух трогают цветы.

























2


Куда ушли хозяева? ракушки
гремят в горсти, улитки, где они?
Что тут сказать, внутри витой брони
поиссыхали слизистые тушки

до стрельчатых перегородок, до
запаха отсутствия, до звука
монет, трясомых в пригоршне: ми – до –
ми – соль – фа – ре, да вот и вся наука… 
























Отсутствование




1


Пусто кормохранилище до донца,
и древесины косности и трут
отрывистые голуби метут,
под светом косоротого оконца

взметая пыль, и так сия нежна,
что долго ей предписано клубиться,
когда уже исчезла голубица.
…И птичья трель из просеки слышна.























3


Борозчатые доски — обточило
их время, выбирая вещество
промеж волокон, звонкое родство
обшарпанного камня и точила,

остатки сена — росчерки и пух,
и крошево, и грязная посуда,
и мирного отсутствованья дух,
и света лиловатая полуда…

Лудильщик Солнце. Солнце следопыт —
за перелеском, редкие в помине,
показаны неровности копыт
бороздками в тугой багровой глине.























4


За перелеском Солнце следопыт
колеблется и, редкие в помине,
показаны неровности копыт
бороздками в тугой багровой глине,

и прилипает невесомый прах
сенной трухи, как будто мошки к мясу,
обозначая глянцевую массу.
…И пух летит, прощальный свет вобрах.


























Косиножка дождя


Влипает в уготованную твердь
свинцовой капли первая заклепка,
и сумрак не желает запестреть,
он просто словно блеклая клеенка.

И косиножка серого дождя,
сгорбатившись, бредет над городами,
и можно думать сто минут подряд
о чем-то невозвратном между нами.























ПРИСУТСТВИЕ СНЕГА



Сиротливая безвестность


Ненастный день и происки утраты,
вино утраты, влившееся в грудь —
как бы в бутылку полую, когда ты
мечтаешь добродетельно уснуть.

И сыпется на темную поверхность
толченый снег, за окнами — как быть? —
такая сиротливая безвестность! —
не занавесить и не позабыть.


А теперь — голосом старика:


Снова тертый снег посыпался
на темную поверхность,
открывается бутылка, начинаю пить…

И везде, такая, вижу, сиротливая безвестность —
никогда не занавесить, ни за что не позабыть…













Пробел



1


Трещит под каблуком случайный желудь,
лист оборвался с ветки наугад,
и день прошел, по осени закат
прохладно желтый.

Но тени наполняют полотно,
и вот уже смеркается тягуче,
безмолвно жрет дрейфующие тучи
штрих-код домов.

О, через пять каких-нибудь минут...
каких-нибудь… минут…





















2


Возможно, это дерево проникло
в тщету и радость меркнущего дня,
да, может быть…
хрустит под башмаками
снежком припорошенная стерня,

закат уже не желтый, что из шелка,
не различить волокон умершей травы,
из стога лиственницы падает иголка…
две, может быть.




























3


Слишком сладко, слишком нежно для того,
чтоб отказываться мне от холодов,
снежком припорошенная стерня
хрустит под сапогами у меня,

и так же предстает в блаженном плане
тщета и радость меркнущего дня,
не упредив, придет зима для санок
разливами искристого огня.



























4


Сквозь горницы древесные сухие
проходит солнце медленным пятном
над треском побледневшей шелухи,
но не страшатся вспыхнуть часовые,
повиты сном…

Не спят они? А ждут чего они?
В извилинах ветвей идут огни
и плавятся, и блещут, и простор
разлетается в незанятые дни.



























5


Рассеянным белесым снегопадом
древесный мир опять заволокло,
и месяца начальное число
числом зимы первоначальным стало,

и поменялся мир осенний наш,
наполнился звенящей небылицей,
как будто очинили карандаш
над белою страницей…

























Крылья крыш


Снежинками теряет небо рост
и облекает шиферные крыши.
Сто белых крыш — для ангелов помост
или платок, что чертежами вышит?

Или платок… сто крыльев белых крыш.
И дворник, хоть метлой усердно машет,
снежинкам никогда не скажет «кыш»
и взглядом мимо ангелов промажет.

























Белый ящик


Расшторены, обнажены
леса, под стенкою лазурной
(их час — колодец тишины)
гуляют звери на котурнах,
в молчание погружены…

Среди графитовых стволов
пестреет тверди часослов,
далекий колокол смеется,
но не очнется ото сна,
не жди, когда сюда вернется
декоративная весна,

осыплют лист последний чащи,
нальется ветром синева,
и все сыграет в белый ящик,
как эти тихие слова…



















Глаза осени


Осень смежает глаза темные,
открывает — светлые,
над вереском и над елью
проходит волнами ветер; 
крестовидный хаос снежинок,
в этом фильме
гуси-лебеди не дождались титров,
мотыльки улетели в землю…


























Императрица Зима


Сухие стебли, куцые снега,
не сверившись с календарем, Зима
пришла, как водится,
изодранным подолом
прошелестела по широким долам.

Мороз-стекольщик реки льдом покрыл,
блестит он, ровный, тонкий и прозрачный,
и кропотливый паучок чердачный
у пыльной рамы мирно опочил —
строитель гамаков своих и сеток,
но разве стоит сетовать об этом,
коль мор сезонный настигает, лют,
и весь многообразный мелкий люд?

О да, опять, как в годы золотые
бегут все глубже в почву червяки
и, право, сочинители пустые —
азартно в лютни дуют сквозняки,
так сочиним чего-нибудь и мы
про царское прибытие Зимы.
Нет-нет, да у кого и заплоится
в глазах твое художество, дрожа,
святая нищая императрица,
просторов русских светлая душа!










Декабрь



1


Бледным сонмом, рослою травой,
сном и явью, грусть или отрада —
нежно веют над седой рекой
костяные пальцы снегопада,

эти струи, эта толчея,
штора над полями и лесами,
память глаз отчаянно ничья,
белый мир с пустыми голосами.
























2


Краткость вечера зимнего, ветки
у окна, осыпание век,
леденеют тяжелые реки,
долгим взором глотавшие снег;
все бы им тьму глубокую двигать,
нанесло белизны в створы дней,
словно это чудесные книги,
буквы вытряхнув, стали светлей,
будто это, почуяв стальные
холода, уезжает на юг
на экспрессе мадам Ностальгия:
тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук.
























3


Не помню день, абракадабр,
но тишина стоит в природе
и снова галок данс декабр
растет на бледном огороде.

Так гнут- чернильные огни
ся в гармоническом синхроне,
что несомненно, словно и —
взялись за руки они
в колодце бегства и погони —

в едином центре, за стеной,
ни с той, ни с этой стороны,
за повседневной пеленой,
где родниковою водой
клубятся призрачные сны.


















Зимняя дорога



Большая зимняя дорога
под взглядом тусклой высоты,
ты мне знакома очень долго,
ах, как же мне знакома ты…

И эти пасмурные ели,
и эта сетка ивняка…
Не знаю я, на самом деле
мы все чего-то не успели,
или так кажется, пока

ты ждешь меня, зовешь и тянешь
суконной лентою тугой
куда-то вдаль. Зачем? Не скажешь.
Идти, идти. Идти тобой…

Как будто все — всего лишь прочерк,
автоматический полет,
непреднамеренно, как почерк,
когда рука сама ведет...

Вот дымка стелется поодаль,
большие сани? И покой.
Ступает наземь призрак Гоголь,
глядит с чуть скошенной губой.
















Поезд


Желтое лицо вокзала,
фонарей слепые свечи,
ледяного одеяла
опадающие плечи,

замороженная слива
темного стекла в вагоне.
Голове моей тоскливо
от окурка на перроне... 

Мир не выглядит сюрпризом,
сторожит подлесок кружка,
ходят люди в темно-сизом,
бьет по буксам колотушка...

Плавно стронутся вагоны,
словно едет полог ночи,
проплывут без листьев кроны
и дымов подлунных клочья,

и, печальные, как люди,
из лесов посмотрят звери,
как по насыпи в безлюдье
неизвестный поезд едет…











Зима и зима


Зима и зима, в самом деле…
все так же, как в прошлом году:
засыпаны снегом качели
и ветер играет в дуду,

стоят в хрустале исполины,
и солнце — начищенный щит,
и красная капля калины,
оттаяв и лопнув, горчит.

А там вон, за росстанью — ели,
и в небе — воронье крыло.
Ты скажешь: простор и веселье!
Ты скажешь: как нам повезло!

И ниточку с ниточкой свяжешь,
и добрую песню споешь…
Кто — скажешь, родная, кто — скажешь?..
какая воздушная ложь…















Идиллия


У деревянного вокзала
проходят ночью поезда,
и снег лежит, как покрывало,
и ясно светится звезда,

и много их на небосводе,
горят окошки там и сям,
и тишина и сон в природе,
но что картина эта нам...

Не знаю сам, но вид приветен,
и вместе с тем печальна даль,
и путь лежит, столь безответен,
и рельс мерцающая сталь

напоминает гладью море,
когда рассвет и мертвый штиль,
и неподвижен на просторе,
как нарисованный, ковыль.

И все для сердца, не для вида,
и все для нас, ах, боже мой! —
для человека инвалида,
бери костыль, пошли домой. 

Не тут ли дом, в таком покое,
пока мы едем на земле: 
ночь, полустанок, снег да море,
да тень иудова в петле.









Душа


Курили, смотрели на зимнее небо,
творили следы на снегу,
мадам проводница, мадам королева,
ну что вы кричите, бегу…

Мне хочется выпить, как спариться волку,
вы видите этот пакет?
Меня принесут и уложат на полку,
такой уж я, право, поэт.

Во сне проплывут несусветные дали,
когда же я утром проснусь,
то ясно увижу, что было в начале —
безумье и нежная грусть.

И мы полетим по заветной орбите,
и жизнь, погляди, хороша…
а значит, неважно… да что ж вы кричите,
ах, дурочка, муза, душа…















Проходит день


В холодном свете фонарей
блестящей дымкой веет снег,
ночь призрачна, молочных дней
разбросан жемчуг в полутьме…

Проходит день, как будто поезд,
обыденно вещеет цвет,
и ранний вечер — сразу поздний,
и ясных звезд не виден свет,

зане укрыто мирозданье —
то вновь летит над миром снег
и не сбивается с дыханья,
что взор, блуждающий во сне…






















Лес и охотники


Охотники выслеживают лес,
меняющий хрустальные оттенки, 
они ползут под пологом небес
меж параллелями по светлой стенке; 

они идут, раз им идти дано,
сминая волокнистые растенья…
и вот пред ними озеро, черно,
где разошлись высокие деревья.

Застыли путники и стар и млад.
И только снег идет по небосводу,
и трогает поверхность наугад,
и улетает в неземную воду





















Гасиенда


Ты знаешь, изгородь стихов —
как прутья ивняка,
какой-то шутовской альков,
приют для бедняка.

Да, гасиенда!
Прок не впрок.
Сквозит. Пустой пейзаж.
Там лоскуток, сям лоскуток —
усмешек да пропаж.

…Идут гудящие снега,
ветра и холода! 
И лето красное, сто га —
сейчас и никогда.

















LE CHARME DU RIEN





Нектар


Заповедный нектар из орхидных цветов
нереальная бабочка Дарвина пьет…
Столь намешано густо стеблей и ветвей,
в недрах влажной сети звон и шорох и свист —
это полчище птиц неоткрытых поет,
что комки пестроты в этих влажных тенях,
то колибри в углах вентилируют мозг,
то шевелятся плавно в глубинах цветы,
продыхая, вдыхая, медово дыша,
так в сокрытом цветенье таинственней роз,
как дневной потаенней ночная душа.





















Аркадия, утопия


Куда, скажи, из тихого зазора
зазрения? направо и налево
нас окружает самодельный город,
где арбалеты заряжает дева
разлук и встреч, не встреч и не разлук,
и слово размыкается на звенья,
и откликается на голос звук,
как оболочка, скрывшая паденье,
и мысли, эти тихие гонцы
приносят, подменяясь, эстафетой —
дагерротипы солнца, изразцы,
фанеру осени, густую глину лета...
ты видишь, как подходит вдруг волна
и омывает берег испещренный,
под чаячьим крылом мерцать вольна
рассыпчатою пеною зеленой,
в подвижном предстоянии шепча
дарение изустного ключа
к святыне ветреной и ослепленной














N


Живут цветы к тебе лицом,
плывут жернова в воде густой,
их вечность — впадина за днем,
травинка за трухлявым пнем,
твой плен разговорчив, как старый дом
в низине под глухим дождем,
язык тишины — словно черствый мох,
порывистый листопад за окном;
что расскажет из тихих слов,
какую пластику речи совьет
сова из ухающих пластов,
поди-ка мертвым спой соловьем,
кукушка собственных часов,
насквозь понятна труха шагов,
что поросли быльем






















Моя незабудка


Моя незабудка
скользнула на дно,
зима ледяная на всех циферблатах,
пинцетом ищу я, какое число,
на всех площадях, острым снегом распятых,
ищу и ищу я, и вдруг нахожу,
да, это, как белый диван странно жутко,
и слышу, как слышу, как сам я дышу —
кричит какаду в древних джунглях рассудка:
«Моя незабудка! моя незабудка!»

























Поэтика вздохов


Стопой закрадывается в мой сумрак
поэтика огорченных вздохов,
жил перелесков в хвое тумана
или дожде терпеливом, словно... 
бледной и вытянутой и мягкой,
иссиня тающей у пальцев,
ее глаза не видны мне ясно,
как две луны в непогожем небе,
лишь вижу губ одинокий ялик,
плывущий в тишине оловянной…

























Формальдегид


В аптеках продают
густой формальдегид,
настойки снов, шифонные удавки,
лошадку, канарейку в камилавке,
лимонный цианид,
и пахнет мандаринами весь день
на улицах, где...

Где кончается вечер и где начинается море,
когда жидкое солнце утопает в зубчатой воде?
Сонмы ласточек быстрых, как в канистре — в остывшем просторе,
потерявши неистовство, глохнут, как цветы во дворе —
эти красно-волнистые маки, эти желтофиоли,
и алмазные призмы, и золотые призы,
все частушки в ночнушках с зубочистками ласковых sorry,
Джиоконды Голконды в анакондах стальной бирюзы...























Сицилия


Неосторожные или разгневанные
боги разбили вдребезги
солнечную Сицилию,
но и сейчас блестит
лазурь воды и воздуха,
не влитый в глазурь полностью
неявный узор с зазорами
теней, людей, происшествий…
Неосторожные или разгневанные,
спокойные или мертвые,
зачем вы разбили Сицилию,
разлили чернила, рассыпали
цветы и листья, дни и ночи,
звук древесины и щебета?






















Сюита


Это хорошо, что кто-то ходит,
примеряет на себя слова,
значит, что-то все-таки находит —
уловимое как будто бы едва.
Значит… побережье ль то морское,
раковины, пены лоскуты,
створка неба, все еще — мирское,
но уже теряются черты,
и простые легкие значенья
пролетают ветром над волной —
ищут слов, но нет им изреченья,
лишь найдут, и вот уже со мной… —
кости, черепки палеолита
и ничто — святой пропащий хлам! 
И звучит беззвучная сюита,
кем-то здесь оставленная нам.



¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬











РАЗНОЕ



Сеть и глубина


В пространстве терема лучистого —
круженье сохлого листа,
остроугольные, слоистые
каверны зыбкие и чистые,
сверканье,
сеть и глубина.

/

Тем временем, как ты — кружится цвет,
когда кружится цвет — ты,
пока не оторвешься на слова,
глаза твои (пока след
в них не оставит мысль) так пусты!

Глаза твои — сама пустота,
не отвлекаясь, так глядит гипс,
когда твоя, но без тебя, жизнь
в себя, как облако, погружена.










Туман


Туман осядет на Москву, туман, 
упрячет он Москву-реку в карман.

Туман, старик беззубый забренчит
на укулеле, где кончается гранит
и начинается упрямая вода,
туман, туман укроет города,

туман, туман пойдет за матовым стеклом,
сожрет синоптика,
и поделом.

В тумане синопсис творится свой,
мечты окукливаются, грезы там пестрят,
дыханье их кондитерских порой
ум ловит своей лапой костяной,
и остывает взгляда конденсат,

в мозгу безветренном
седой горой —
туман. 

Нам он подсказывает время наугад,
в которое мы любим вспоминать,
и лица наших снов тонки,
как тусклый отблеск утренней реки...

Кирпичный город тихо стонет в тубах
часов туманных, и с улыбкою в губах
проходят в неизвестность в серых шубах,
жуки шагов хрустят на каблуках.












Картины


Священные звери выходят из темных пещер,
на каменных крыльях летят в вышине исполины,
зеленые пятна, многоволосковый ощер,
и все они этим едины:

картины — как слезы, картины — не слезы ли — тьмы? —
они, разбиваясь, живут, и они исчезают,
они вереницей секунд, вереницей минут,
часов вереницей у сомкнутых глаз проплывают... 

























Идолы


Гости пируют и рушатся, сбиваются с ног виночерпии,
упряжь волков и агнцев украшена и звенит,
поднимаются идолы, провозглашая бессмертие,
смотрят в чужую будущность глазами кариатид.

Мне кажется, я это видел, но только еще не помню,
за мусорными ветрами возникает ландшафт,
в небе резвятся гарпии, смыслом меняются формы
и формулы исторгают просто, как листопад.
























Детство лета


Ночью темной
пахнет черемухой светлой,
на мили и мили
ароматный ее разлив;

утром янтарным
восковые колокольчики
стали цветами,
лопасти распустив…

Быстрое детство лета.

























Березовый огонь


Березовый огонь, вразброску желтый лист,
прохладный воздух углублен и чист...
дрожь этих ностальгических каверн,
гуляет ветер по сухой траве.

Еще немного тень, немного дрожь,
и зарядит над колокольней дождь,
свинцов его серебряный тростник,
давно заполнен ропотом дневник.

В поре осенней я живу не здесь,
как будто у меня другое есть
пристанище, откуда выходя,
никак и сам не узнаю себя, 

но и напротив — узнаю во всем,
как будто я — лишь зеркальце свое —
в поленнице, в крыльце, в ведре воды,
невзрачен, неприветен, как и ты.

















Валуны


Вырыл из густого чернозема валуны
и водрузил на землю у лиственниц,
пусть оттеняют своей неизменностью
быстролетящие дни,
утра, вечера, листопады...
Но зима с головой заметет их снегом.
Может быть, весной увижу их, но уже забуду,
зачем они тут, откуда
эти темные валуны у молодых лиственниц.


























В туманах дней


На дне осеннего колодца
еще горит расцветка ос,
в туманах дней блуждает солнце
над желтой роскошью берез.

С ветвей летят листвы их брызги —
меланхолические дрязги!
Угрюмо прозябанье жизни,
и тем безумней эти краски,

и тем светлее снег упавший
на колтуны травы увядшей,
и пьет из хладной этой чаши
взор одичавший,

других не ищущий полотен.
А что еще тут? Лавка, улка.
Когда подзол печали плотен,
прекрасна каждая прогулка.

















Часы сезона


Желтеют хладные огни
в траве еще зеленой склона,
уже значительны они —
черты осеннего урона;

теряют листья клен и вяз,
и повисают в ярком свете
на месте их дрожащих ваз
как бы замерших трещин сети...

Идут осенние часы,
их шаг, казалось бы, не быстрый,
ан скоро холод из росы
исторгнет иней серебристый!




















Упоение


Где накрапывает дождик
на изъеденный гранит,
в кепке маленький художник
гладь речную мастерит.

Там и сям мазки волненья,
и отчетливо видны,
словно на дворе поленья —
кособокие челны,

туча, грубая, как кожух,
упоенья вольный штрих,
где-то — столбики прохожих,
где-то — деревца парик...

Ах, старается прилично,
это вот еще сюда!
И мерцает иронично
непроглядная вода.














Вино


Не надо думать — быть – не быть,
не надо верить, просто знай:
открылась боль — изволь испить,
но — перельется через край…

Вот остров призрачный Буян,
Итака брошенных чудес,
в последней капле океан,
и океан, смотри, исчез.

За частоколами минут
мелькает то, что знать нельзя…
Чу, одуванчики цветут
во все лучистые глаза

наивной, как  ничто, любви.
Листая сны, беги скорей —
«бегу!» — и в прессе их дави,
старик, — «давлю!» —
проснись и пей!














Желтая листва


Такая желтая листва,
что больше нечего сказать,
не знаю, как это понять,
не надо это понимать...

Пришла как будто бы, так что ж,
мы редко видимся… привет...
идешь по коридорам рощ,
несешь в глазах туманный свет,

в них разве есть нежданный плач?
Я снова вижу наизусть,
так зябок твой и тонок плащ,
очаровательная грусть,

пустая трата чьих-то слов,
предощущенье мнимых нег,
давно отцвел болиголов,
и скоро снова первый снег,

опять пришла, так проходи
по черноте струистых рек,
влекущая в своей груди
прохладный шелестящий смех...

…Вороны сбились с добрых рук,
бросают райки алый цвет
на потемневшую траву.
Привет, привет, привет, привет...












Оттиск


Так и падает время намокшим листом,
да, намокшим листом, небеса потемнели,
небеса потемнели, налились свинцом,
вы сходили по грусти на прошлой неделе?
Вы отдали чего-нибудь где-то в печать?
Так широк, говорю, этот оттиск свинцовый
бессловесных стихов, им бы только молчать,
например вот — что ветер напился опять
ввечеру пустоты и листок обрывает кленовый…























Бормотание


Зрелым яблоком упало
солнце в жухлую траву,
видишь, холоднее стало?
Вижу, ночью я живу,

где от жизни неумелой
нам укрытие дано,
словно от горячки белой —
монастырское вино…

Что за бредни, право слово,
словно бредень — в тишине —
эхо голоса чужого,
бормотание во сне...

…Зрелым яблоком упало
солнце в жухлую траву,
что упало — то пропало,
видишь, ночью я живу...















Ночная весна


Вразбивку ветви капли льют,
звучит печальная цевница —   
так не поют, но — громко пьют
во тьме невидимые птицы.

То легче звук, то тяжелей,
шершавый снег удары глушит
в протяжной тишине аллей
то реплика ясней, то глуше,

и сердцу тягостно смотреть,
как тлеют траурные чащи,
роняя в дно холодной чаши
зрачков слезящуюся медь




















Узорная ветвь


Сухой цвет воздуха и плоский,
простой и тусклый день весны,
где желтоватые полоски
в сирени низкой высоты
растянуты в дали беззвучной,
и упоительно смотреть,
как у березы старой, скучной
узорная не вздрогнет ветвь


























Ветер словно грусть


Наступила весна, светлым солнцем янтарным
разлилась по дровам, по траве,
и рисует себя одним жестом кустарник,
отражаясь в лазурной воде,
плавно тени текут и сдвигаются к лету,
и уже наизусть —
золотистые стебли травы молча трогает ветер,
словно прошлое — легкая грусть




























Куда плывете, облака?


Куда плывете, облака,
такие белые, литые…
Роскошны травы луговые,
осока звонкая тонка.
Залитый солнцем серый мост,
а под мостом — летит река,
в глазах твоих незримы звезды —
скрывает вечер их пока.
Но для чего-то — слишком поздно.
Для счастья? Нет.
Для счастья? Да.
И нет и да. Смешно.
И так серьезно…

















СТИХИ ОКТЯБРЬСКОГО ДНЯ




Бузина, октябрь


Так они шуршат, эти листья, листья,
так они гремят
—  словно полусогнутые пальцы —
бузина, октябрь.

Бузина, октябрь,
четыре слова,
пять и шесть…

То, что осень наступила снова —
это то, что есть.

Это то, что есть… четыре слова,
заходи на чай,
кто ты есть (приглядываясь снова),
ах, да — грусть-печаль…

Грусть-печаль, нутрь черного прогноза,
ничего…
скоро снег, его пустая проза,
вещество.

Скоро снег, сверкание мороза,
скорый снег,
новый век без черного прогноза,
целый — век…

Целый снег, ветвей предначертанье —
до былой весны —
когда-нибудь,

обещание — как обнищанье,
жажда спать, уснуть.

Где четыре слова — там и вечер,
там и пять и шесть…

Тишиной обещанная встреча —
нет ли, есть.

От звенящей музыки мороза —
знобь ли, слух,

от любви до черного прогноза…

Я забыл прикосновенья рук.

Белая вода, четыре ветра,
ничего не будет, словно встарь,
притерпелся ль я к тебе, Эвтерпа?
Бузина, октябрь.





















Руки лиственниц


Рыжих лиственниц руки —
вроде пагод гуашей,
не печали, не муки,
грусти требуют нашей,

но не требуют вовсе,
в небе дымки осенней
им достаточно возле,
ах, какое везенье! —

вот вы, саночки неба,
вот вы, странные гости,
вот такое плацебо —
эти хвойные кости,

неподвижные мысли
и подвижные все же,
и как можно исчислить
опадание кожи? —

этой кожи не редкой,
золотистой, медвяной…
как стоите вы метко
в крепкой трезвости пьяной,

как поете вы небу
равнодушно и статно,
скоро — светлому снегу,
так легко и понятно…









Морок


Мягкий морок — оттенки,
оттеняешь ты снова,
осень, темные ветки
и чернильное слово,

мягкий морок горчичный —
в предвечернем провале,
лог ноге не привычный —
в воздушном овале,

сырость тонкая, тлена
нотка, выцвела плавно
пена, желтая пена,
что сверкала недавно,

так и серые гуси,
как дощатые скрипы,
не похожи на гусли,
но — гортанные всхлипы —

ночью — в небе за шторой,
так обыденно рядом,
их и слышишь не скоро,
их и слушать не надо.












Пижма в начале декабря


В пространстве хладной тишины,
где ничего почти не слышно,
над белым пламенем зимы
парит готическая пижма,

как будто снегу вопреки,
так четкой темнотой богата,
лишь чуть буреют угольки
ее от дальнего заката.

Что до реки, пока она —
как бы сорока-белобока —
снегами свежими светла,
черна глубинкою потока.

За полем, что я перешел —
домов коробочки занятны,
все так декоративно внятны…
Еще я небо тут нашел.














РЕМАРКИ
 

Цикл «Купание» написан зимой 2002 года.


1
На высоком берегу сосновый лес. Песчаный откос осыпается, в воздухе висят шершавые корни.


2
Деревья рушатся в воду, их уносит или после снимает паводком. Тот остов лежал в воде несколько лет.


3
Отмель играет янтарными переливами. Вдали — девочка с гребенкой.


4
Лошадей было можно увидеть на другом лугу, но так совместились воспоминания.


5
Александра Степановна любила погрустить. Порой, когда она сидела у печи, я просил ее что-нибудь исполнить. Бабушка настраивалась, и с чувством, примерно на один мотив тянула излюбленное, принимая, как свои собственные страдания раненого Щорса и удаль вольнолюбивого узника («Решеточка»). Научить вокалу она не могла, а вот грамоте выучила. До шести лет бабушка читала мне сказки, а затем, начиная слепнуть (катаракта), вручила буквы.


14
Михаил Лукич любил птиц. Некогда у него жил ворон, который раскладывал игральные карты на крыше сарая, обитали попугаи, совы, при мне — совсем ручная мухоловка. Увы, о ней позабыли, когда травили насекомых… пичужка наклевалась яду, занедужила и умерла. С этой питомицей, с разумной готовностью принимающей лекарство, и сравнивается бабушка Шура.


15
В этом стихотворении ребенок пребывает в другом городе, практически за границей цикла. Родители придут вечером. Пока в его распоряжении тишина и книга.


//

В «Крымском альбоме» (2004 год) уже не вполне понятно, к кому обращается автор — к себе, читателю или же к подруге, благодаря которой я и очутился в Крыму.


1
Вид с горы Святого Петра.


3
Я не сразу поверил, что вижу не ровную поверху тучу. Рядом с горами и морской гладью рукотворные вещи выглядели шутейно.


4
Неподалеку от Гурзуфа мы вышли размять ноги. Пока все гуляли близ машины, я устремился вверх по склону и вскоре оказался на узком скальном уступе. За ветками деревьев простиралась сверкающая дымчатая панорама, эта красота была приправлена риском падения. 


5
В первые дни новые явления ярко отпечатывались в памяти. В покое стихия шумела в ночи и вольно дышала под веками. 


//

«Стихи октябрьского дня» написаны 12 октября 2024 года. Самое раннее стихотворение в книжке — первое восьмистишие «Купания», самое позднее — «Пижма в начале декабря».













    
           ТЕНЬ
             




























В этой коллекции
представлены произведения,
созданные в первую четверть
двадцать первого века
с включением в процесс
образа, призрака, тени
по имени Батлер.

Но и печатные слова —
прорези с тенью,
и стихотворения —
тени
переживаний.

Кроме того,
не увенчанные
рифмами стихи
обитают в тени:
их мало читают,
не изучают,
не заносят
в блокноты,
не цитируют,
не исполняют
под аккомпанемент,
не ставят на пьедесталы
образчиками гениальности…

Невзирая на это,
они щедры и великолепны.

У верлибров
уникальные схемы пауз,
их материя быстро растет,
безболезненно изымается,
отлично восстанавливается,
охотно приживается,

хорошо выстроенный верлибр
превосходен в плане
архитектоники. 

Произведения в книге
следуют примерно
в порядке
возникновения;

сначала изрядно депрессивные,
постепенно они становятся
благостными,
однако под занавес грядет реванш — 
на страницы выступают
мрачные сны,

они уступают ранним вещам
в концентрации,
зато обладают изрядной
массой.

Таким образом,
сборник получился
достаточно темным,
вот и пятая причина
его названия. 

Пусть шестой станет то,
что слово «тень» 
лаконично и романтично,
а седьмой — наличие
шести причин.

Восьмая может заключаться в том,
что в данном случае она
возможна.

Что же, рассказ
опрятный и деловитый.

А теперь —
предшествующее…




Часы Калашникова


Часы Калашникова не подведут тебя
в беспощадной борьбе с молодостью,
им не забьешь дуло песком радости,
они не ржавеют от слез наивности,
они ремонтируют себя сами,
сами себя воспитывают,
разумеется — в спартанском духе.

Даже машинка Singer, и та
может сойти с ума,
переусердствовав,
но часы Калашникова — никогда,
ибо они регулярнее Канта,
что так,
так как
сам Кант
сверял по ним
свои завтраки и перекуры.

Да, раз в день у Канта был перекур.
Тогда он брал рукою… вы не ослышались —
тогда он брал рукою курительную трубку,
набивал ее табаком, раскуривал
и пускал дым...
дым... дым...
даже Кант пускал дым.
Но не часы Калашникова.
Часы Калашникова — абсолютно бездымны.
Что им снег, что им зной, что им дождик...
совершенно ничто,
как вы изволили догадаться,
прежде, чем я сказал.
И, не дивно ли —
я, микрокосм — ношу на руке макрокосм!
В том нет противоречия,
часы Калашникова устраняют недоразумения
с той легкостью, с которой ребенку
можно просто
не дать конфету.

Мои часы Калашникова не тикают,
внешне они кажутся сломанными.
Но это абсолютно не так.
Часы Калашникова идут,
слушай...








































Почему ты не спишь?


Говоря между нами, мне сложно понять,
почему ты не спишь, это только Ехидна
баюкает малышку Химеру,
циклопы воруют из тумбочек хлеб,
плавунцы примеряют ласты,
скарабей гложет за стенкой орех.

Где-то идут дожди
и задумчивый Джек
потрошит свою новую книжку
на предмет многоточий,
гремя шатунами, ползут облака…

Это только
тревожная степь,
закрома недомолвок...

Твоя душа — лиственные потемки,
их лепет смутит и сам кого угодно,
вот всем им не спится,
а ты говоришь, тебе…


















Огоньки



Задача проста: 
наступает вчерашний день,
оцени его перспективы,
подчеркни особенности,
такие, как:
небольшое похолодание,
более поздний час
выхода из дома,
другие.

Зачем-то пришла в голову строчка
«падал прошлогодний снег»,
приоткрыл штору, а оно и так…

Предновогодние свечи
еще не тронуты пламенем,
можно вечером
расставить их на столе,
запалить и смотреть,
как играют с духами
кроткой неизбывности
безразлично дружелюбные
огоньки.

















Мнения знатоков


Мнения знатоков —
как небрежно раскиданные пальцы
без оглядки на чьи-то глаза.

Без толку — дробить кисель молотом.
Сколько губ плавает в черном камне?
Сколько кошек мяукает в мае?
Только мистик это знает, математик.
Только математик это знает, мистик.
Только Минерва,
разводящая в питомнике усы.

Мнения знатоков —
как небрежно раскиданные пальцы,
которые мешают мне спокойно ходить,
даже когда цветет
даже русская сакура.




















Зеркала


Когда кружится осень
подобно неподвижной карусели,
теряет эластичность сустав черешка и ветки,
наполняется холодом вода под мостком
с прогулочным видом существованья для нас,
тогда…

Многое, говорят финны, может быть кекри.
Кекри — последний лист, облетевший с вяза,
разбитая ваза, кекри —
вся твоя жизнь.

О заморозок, зимородок, золотой замок!
Скрежещу, словно ворон,
слетевший на тыквенную голову,
дабы насладиться пейзажем: «Кекри!»

И в то же время строка с алчностью сороки
хватает слово, держит слово, роняет слово,
но — зачем?

Затем, что, когда
подобно стеклянному шару
катится день и мерцает в тени вечерней
влажным блеском по краю,
где уже проступает цвет…
Но нет,
не пришло еще время багрянца,
недостаточно горячи щипцы,
таскающие с той стороны горизонта
полыхающие железные каштаны,
утерян смысл вопрошания
или тщательно стерт
с обратной стороны роговицы,
так что —
почему бы и не слова?

Только довольно
о дивных птицах существования,
чувстве утраты,
и не заглядывай особенно далеко,
и не крути головою по сторонам,
подобно нетопырю.

Быть может, пришло время,
и улыбка над улыбкой
становится шире —
все тоньше
по мере

зеркального отражения
зеркального отражения
зеркального отражения
































Ветхая рубашка


Где моя рубашка темно-синяя, но линялая,
с нитками стершимися, карманами модными?
…Кажется,  я ее выкинул. Вот незадача.
Впрочем, это не имеет значения в целом.
Но в частности — довольно неприятно.

Но вот прошло время, и я успокоился,
в самом деле, что может значить
жалкая ветхая рубашка?..
Ровным счетом ничего.
И только ностальгия
иногда тревожит меня по ночам.
Осенние ночи, они так светлы!
Они чистят камни мерцающих звезд,
словно рыбы свое перо
или бережные хозяйки
кухонную утварь.
Подобно этому учителя
бдительно проверяют ошибки учеников,
не пренебрегая долгом подправить
опытной рукою то там, то сям, то то, то се.
Нас не так уж интересуют подробности,
как мы иногда думаем, когда мы иногда думаем.
В самом деле, кто из нас не уличал себя в том,
что ему совершенно неинтересно
погружаться в детали предмета,
казалось бы, полезного и даже овеянного
мифическим блеском.
Допустим, мы говорим про астрологию. Неважно.
Возьмем психологию... сходи, почитай.
Ступай, что же ты.
Но возвращайся скорей!
Более того, не уходи, подожди.
Разве ты не видишь, как быстро все уходит?
Вот было что-то. И вдруг нет того!
Озадаченные, смущенные, стоим мы у края пропажи
... Мы обернулись подобно улиткам,
нам некуда ползти обратно.
Но, с другой стороны, впереди нас,
а по большому счету и всюду
громоздится память.
Но не потому мы не изменим курса, что не желаем,
а потому, что и серые птицы,
летящие в форме музыкального уголка,
не свернут обратно.
А если свернут они, что ж,
мы не найдем в том веского примера.
Да мы и не ищем особо.
Но что-то мы вроде бы и не прочь найти,
но что это, что?.. Нечто!
Трудноуловимое, непонятное!
То-то же, оттого-то происходят и тут
попытки изъясняться верлибром.
Да, они пишут верлибры.
Я сам видел.

































Восхищение 


Каждый день — последний день,
каждая ночь — последняя ночь,
каждое утро — такое утро…

Так и этот день проползет
и в сундук ливня темного спрячется.
Ничего не обрящется.

…Ах, осень,
терем расписной,
узор златой
и киноварный!..

Смотрю, плыву,
не завидую,
не заведую…

Мои силы отданы восхищению,
восхищаться — последнее,
что остается.

















Выстрел 


Сухой кустарник за окном, за оком,
в меланхоличном траурном мозгу.

Поговорим о чем-нибудь высоком,
как медленные розы на снегу,

они — с понтовой искоркой пошлинки,
слезинкою Сваровски, полный топ.

Мы научились праздновать поминки
и видеть свет в явленье катастроф.

/

Выстрел! Кто-то кого-то убил?
А, это салют…

Вынос мертвого времени,
встреча живого времени.
Многообразие лжи
с трудом поддается осмыслению,
ясно, как воздух.

И вдруг —
закружится, закрасуется, засмеется!

Несомненно, и ты кого-то потихонечку умерщвляешь.
Необязательно убивать, можно как обычно, как все.
Потихоньку, полегоньку.
Как поживаешь?














Новый год


Пуст
куст
за стеклом.

Черные косточки вишен
колышет
ветер.































Девочки и утопленники


Девочки живут,
словно пестрые тропические
рыбки.

Когда их бранят аквалангисты,
это выглядит как минимум
забавно.

Только
настоящие утопленники
пускают пузыри
красиво.
























Хрустальный год


В день утлый, оттененный прошлым светом
наивный и печальный круглый год
кручу я в пальцах, вглядываясь в душу
событий, не убить и не нарушить
их тонкий, дымчатый, теперь застывший ход,
из памяти, что из ларца с секретом
медлительная музыка плывет…

Масса ясности в пустой ладони
шар хрустальный год болтанка снега
поворот событий место время
их объятие при встрече
лучших нот
нечто неразгаданное всеми
кто внутри рассеянно идет
о алчность взора в отрешенные минуты
тишины обещанной когда-то
забирающей обратно звуки
как вбирает кровь любви и муки
мраморный вакуум
статуй
















Шквал, штиль


Меня окружили последствия легкомысленности,
я гремлю цепями воспоминаний, узник на палубе жизни,
а вокруг — шквал, вокруг — штиль!

Улыбка дается мне не задешево.
Мне кажется, я прорылся
глубоко в свою грудь
и, путаясь в альвеолах, 
задыхаюсь.

Взирать на последствия
чужой непоследовательности
тебе, вероятно,
забавно.

Знаю.

Я знаю, что путник,
погибающий в пустоши,
отдает, что осталось, иероглифам птиц,
он думает, в сущности, продолжиться ими,
одновременно нежданно радуясь.

Впрочем, лучше понять,
что сравнения — это сравнения,
в том — поворот ключа
в замочной скважине разума.

Сны, происшествия!..

Обреченный на верность бренности,
ты чувствуешь, что изменишь ей навсегда,
и — прочь со скоростью выше всего,
и — ни за какие коврижки обратно.

Разбирать причины этих слов я не считаю нужным.






Здравствуй, прощание


Зима вносит ли в дом порядок?
Вносила бы, но где же дом?
Была бы любовь безоблачна?
Но где же любовь?

Было бы прощение единственно правильным,
если бы не было только ветреным?..
Вряд ли.

Опьяненные, ленивые корни памяти
тянутся далеко… там ли, там ли —
брезжит солнце мое…

Записки прожитого времени.
триумф старости,
опустевшее русло страсти,
переполненное образами,
слово, потерявшее чувство,
чувство, не находящее слова,
потемки, сумерки, тьма,
упование на звездную ночь,
медленный рассвет в пустоте,
стоит ли ждать тебе всего этого —
наступающего, отступающего, ртутного, бязевого,
стеклянного, электрического, никакого…
Лунные приливы и отливы,
щербатая луна в потеках топографической мимики,
черная ветка — иероглиф вороньего крика,
протяженного на половину годичного цикла,
застывший в хрустале ассоциации
крик ворона, расплодившийся
в черный перелесок у не менее черной реки…
Подумай о времени, подумай о нас, переменчивых,
вдох и выдох в астральной пустоте и разрыв легких,
есть ли у тебя время, чтобы ждать другого времени?
Успевай расплодиться и спи…
или лети, отбрасывая ступени…
Еще один текст отброшен.
Здравствуй, прощание.



















































Пишу хокку с кружкой абсента


Грозят из капусты дети
пролетающим аистам.
Осень.

Пишу я на башне хокку
с кружкой абсента.
Холодно!

Как чудесно идут те путники в белом —      





























Ландшафт



Вышитый крестиком мир,
землистые сумерки, звук и запах песка.
С одежды осыпаются пуговицы, запонки, скобочки,
шевелящиеся кустарники падают наземь.

Мы ступаем по кривой тропе,
лениво окликая собственные спины.

Если свернуться
за крышкой века,
перестать думать,
остановиться и вслушаться
в тишину жизни,
всмотреться
в окруженный ребрами неровный ландшафт,
то можно найти спокойствие друг друга
и не спрашивать.




















Очарованный мир


Блаженно располагаются
не одинокие вещи.

Одинокие в вещах
смотрят в небо.

Небо не рискует остаться в одиночестве.

Вдоль горизонта бежит луна.

С детской губы
медленно каплет
смешанный с удивлением
сок.

Утомленный колыбельной слух,
утомленный погремками слух! 

Невозможность смысла внутри значения.

Погремки колыбельной песни,
колыбельная песня погремков!

В пределах бьющегося в покровах,
очарованного мучением мира.















Праздники


Неужели праздники уже кончились?
Как? не может быть!
Только что намечался корпоратив,
а потом — в гости… 

Оборачиваешься куда-то вниз:
это выкатилась монетка
или упал телефон?

Ох уж эти праздники...
Вспоминаются всякие праздности,
вещности, телесности, бренности...

…А праздники, праздники не кончились,
праздники не кончились,
как вы могли так подумать!























Колесо


Что и про что мы знаем, что и про что мы помним?
Прожитые мысли, прожитые чувства.
Для чего нужно быть
памяти замкнутой?

Колесо сознания, попытка приручить время,
приколотить воду гвоздями…

Легко перепутать доброту с усталостью,
мудрость с насмешкой.


























Музыка сердца


Разведенные в умозрительном недоумении мосты —
мягкие тени в стальном небе.

Меркнет нержавейка,
окисляется платина,
горит
ледяная
звезда.

Сквозь сумерки наступают порожние объятия
и усугубляются в темноте до провала в забвение.

Нечаянно поднимаешь лоб от книги неважной,
приходишь в сознание.

Едет электричка или сам по себе
движется город…

Самодовольные машины на обочинах,
искалеченные сугробы…

Это правда будничная, затрапезная…

В меру свой жизни ты поглощаешь время,
и этот, казалось бы, несуществующий химизм —
вполне существенен.

Дни проходят,
отбегают люди,
словно на движущихся пластинках,
и что же, это —
музыка сердца?!

В этом можно сомневаться,
если тебе еще требуется сомнение,
и вот еще слово,
вынесенное за скобки
(а вот и они),
как данность
поразительной
бессмысленности —

«разумеется»…






































Фрау и моя лошадь


— Таки если бы я был дурак,
фрау продавщица,
то зачем бы мне было бы и пить?

Посмотрите, какая будет заря,
ах, какая будет заря!
Посмотрите на корону заката,
ах, закат!

Почему бы мне не распускать
павлиньи перья,
если я не павлин?

Цветисто! звучно!
так сумеречно,
прозрачно и
праздно…

Но! но! моя кобылица —
переливающаяся
(и через свой край!)
хамелеонистая,
причудливая,
плотоядная
Эстетика!

О, вы только поглядите на нее,
и вы поймете
всю тишину ипподрома.

Холю, лелею,
выгуливаю в захлебистой синеве,
в черни вечерней
зыбей.

Грею,
дышу в ухо
великолепные
комплименты.

Пляши,
рей,
скалься!

О, дивная
лошадь моя!

Рай береди!

И в квартире пустой
проплывают покатые,
высокие, пятнистые
отроги твои — бока.

А вы, фрау...
в вашем детстве
держали скот?

Хенде хох! —
белого вина —
в-о-он с той
полки.




























Пока


Пойдет в театр и посмотрит игру
девушка с лицом женщины,
мать с лицом дочери,
дочь с лицом матери,
женщина с лицом девушки,

пока под музыку
качается стопка
кофейных чашек,
и то, что слагается,
не стоит прочтения.





























Трехстишие


Вполне наслушался музыки.
Включил тишину в колонках.
Вечер и синие пятна на облаках.

































В темноте


Посветить зажигалкой бы,
чтоб найти зажигалку бы…
Вот, покурить в темноте.
Дымлю в темноте.
Айсберг — морда примата.
Что — в открытом окне?

Это — звездное мира лицо,
это — звездное смерти лицо.
Это
гостеприимно закрытая
дверь.

Это.
Курю.
В темноте.
Я…
 






















Беглый ветер


В то время, как створка утра
наполняется серебром,
дождит и немеет пространство,
цветами украшено,
что расцвели на грядах,
трудолюбием спящих
оставленных…


И детские губы далеко где-то и близко
очарованно шепчут «готика…»
И детские руки далеко где-то и близко
гладят свое искаженное тело.
И детские мысли торопятся резвыми рыбками
что-то догнать, от чего-то укрыться.
И детские глаза открываются тихо,
словно скрижали озер, тюльпаны,
планы вторжения в соседние вотчины,
и глядят они, спотыкаясь и падая,
ведь нужны еще крылья глазам,
из пепла сотканные,
летящие
с разной скоростью…

Вырываясь откуда-то,
соединяется нечто
в шумной одежде,
шепчет,
и с губ
падает
роза

и, превратившись в газель,
скачет на север,
словно пешка полем квадратов,
замыкаясь в кольцо,
кружится время
и выныривает из тьмы
головой змеи,
дабы
не прекращалось смятение
и кропотливое слово
расточало фонемы,
связывая значениями
беглый ветер.




































День тусклого солнца


Хорошо бы в день тусклого солнца
пить на открытой веранде
чай с опадающим листом,
и пусть моросит
в небесном плафоне…

Хорошо бы чиркать в блокнот
и нечаянно улыбнуться — про что
эти помарки?

Хорошо бы вспомнить
женщину в перепелином платье,
в летнем платье в начале осени
шла она, и было в ней
нечто от весов.

Еще бы хорошо оглянуться
и узреть ее рядом.
Долго ли она стояла тут?
Вероятно, это вопрос
напрасный.

















Потом


Я еще ничего не сказал,
я еще ничего не услышал,
так прочно и шатко
ступать в лодку
на черной воде,
так дивно и зыбко —
чувствовать.

Потом
ты обратишься ко мне,
все — потом.

Маленькая правда
на побережье разлуки,
черточка в небе —
так далеко,
что не слышно,
так, что не надо,
так, что не имеет права
на смысл.





















Шлейфы волн


В черные зеркала осени
сыплются кроны пестрые,
преждевременно,
нет ли…

Дремлет скала у моря,
в чьей коже переплетаются
шлейфы волн.































Береза


Ужасаюсь на оранжевую березу,
на ясный ход жизни, которая
не ждет меня
или как-то
снисходительно
ждет.

…Вот люди иные
успевают за этим днем,
но мимо меня проносится товарняк
и пассажирский поезд, и я
проплываю мимо
мерклыми миражами… 

Неужели?

Нежно ужасаюсь я
на оранжевую
березу.

















Периферия


Еще не обретшие цвета
смеси пергамента с плеврой
следы заметают в парке
пустом, словно тело Рейхстага
победной весною, медлят
закрыться глаза задымленные
за полосатыми трубами
и железными кружевами,
сами вовлечены и потеряны
в том, что не знает имени
Лао Цзы или Босха, откуда
требует лучших слов
сон зыбких чудовищ,
для чего же еще,
если не для
ленного блага,
спят они ласково так?

Боже мой, иже есть, 
пока не замели это солнышко,
не взять ли его домой? —
пусть пребудет
на подоконнике
дальше
до изнанки
выцветающего,
теряющего
из поля зрения
прохожих людей,
полдня.










Гаммы


Простейшие гаммы,
простейшие гаммы,
посетите меня,
вы — ангелы,
ангелы…

Окна панорама,
окно панорамы,
и ветки, и снег, и слякоть…
который час?

Слоюсь или нет,
мимо себя прохожу,
плечо о плечо,
без признака
фуэте.

Отвернувшись от кресла, окна,
двери, стены,
дерева, дома,
зрения бокового,
неба,
слова,
звука
разнообразного слишком,
ищу я,
ищу
стремительно
простейшие
гаммы.












Сказка


Зимняя сказка, крепкая
кремниевым снегом
на черных ветках,
синим звездчатым небом,
стойкая круглой игрушкою,
желтым огнем,
что нам и делать в тебе,
кроме нежного зверства,
не омраченного
бежевым днем,
что выглядит вечно,
как обетованное место,
куда за семь верст
прибыли все
киселя хлебать…
























Провожатый


В поле жестокой свободы,
там, где одинокий кустарник
полощется в медленном ветре,
за тридевять мыслимых
происшествий от жизни,
безразлично бурлит в жилах
кровь, отравленная мыслью.

Что же ты станешь делать?
Да будет лекарем твоим и провожатым
серый обиход — найди в нем краски,
расцвети эту скатерть,
научись чувствовать умеренно,
кушать с тарелок,
оттого испытывая
скромную радость
образованного человека.




















Сайдинг


К застарелому известному,
зачерствелому привычному,
озверелому нормальному,
что это прибавляется нотой свежести,
откуда нынче дует ветер безучастности?

Открывая калитку, как не обратить
внимание на наличие ее,
такой деревянной, заиндевелой,
и что именно за ней в тот момент —
пусть и не первозданное,
но с изрядным
сроком годности.

А в дому кроткие стопочки
играют в детскую память,
хоть все изменилось
совершенно безнадежным
образом.

…Снова сгрудились праздники —
ненужные, тягучие, вязкие,
тоже мне самайн,
культ Диониса,
второй
своевременный
выкидыш.

Увы, нет,
не жду я от праздников
радости.

И остовы
трепещущие,
пишущие и спорящие,
ищущие и прозревающие,
зевающие и говорящие,
отрицающие и верующие,
не вызывают желания
понимать их
тонкости.

Но единая нотка,
йота, избежавшая
тотальной коррупции —
теплится, звенит,
не дается в руки,

зеница, синица малая,
зернышко не размолотое,
тень былинки.

И час бывает, когда
судьба происходит и выглядит,
как незаконченное, но вполне
понятное произведение —
ноктюрн без купюр,
повесть без новости,
роман без потайного кармана.

Словно бы из-за угла
гляжу на себя…

И тут
должен представиться мне
ход, рефрен,
акцент,

будто руины
нуждаются
в сайдинге…














Крик


Глаз ворона черен
в черном овальном,
фон бледен,
края его ветхи —
их ветки
схватили.

Снегопад сдвигается
массовой атакой.

Скоро закат вонзит
зубы в зернистую почву…

Право же, разве плохо
образу быть образным,
как горловине кувшина —
холодной, словно лобзания
мертвецов в санках?

…О, ледяной Петербург
блокадного кинематографа!

…Ржавое ведро,
вычищенное песком,
скрипящим на зубах
драматурга… 

…Отрубленная голова,
которая не имеет надобности
падать красиво,
но так и делает!

…Лютни когтистой вьюги,
гробовой стук
в ворота.

Да, но 
что ты рассказываешь,
к чему все это? 
Неужели тебя вновь застали
хищные мысли, эти
сатанинские гарпии?
Какого черта ты здесь творишь
и ничего не делаешь?
Неужели твое внимание
притянуто к магниту
безмолвной тайны,
явленной
черной проталиной,   
так, что, пытаясь проснуться,
ты силишься произнести
все равно что, лишь бы,
например —
«клавир»…

И тут округа
вздрагивает
серебряным
колоколом —
от твоего
крика ворона…

…И время двинулось
дальше
кристальными
осыпями…














Брод снов



В никуда ты тянешь
сбивчивую свою велеречивость,
распуская времени тканину,
собираясь, проясняясь, тускнея,
прошлое обыденно случилось,
прирастая настоящим, где
все отчетливей между предметов
то, чем время пустотело…
вчуже — мир ничей,
и гудят густые рощи,
злобы не тая,
и в хтонические нощи
сумерки глядят.

Безразлично открывает
жизнь заветную шкатулку
с возрастом, с его
переменами,
прогулка
продолжается…
ходули
слов,
брод
снов,
лов
сов














Мы


Мы жестокие люди, в уступчивой мягкости
таящие темную боль заговора,
глубокую боль одинокого сердца,
что могло бы кричать,
если могло бы кричать —
узрев свое отражение,
захлебываясь в крови.

Мы прозрачные люди, прозрачнее
апрельского неба,
когда синева выплывает
радовать небо за веками,
прозрачнее одинокой мелодии,
да и есть ли мы тут?

Мы несносные люди, себя утешающие
созерцанием тягот других,
никогда-никогда
не были мы детьми,
это были не мы.
А впереди что нас ждет?

Мы до щекотки в кистях
удручены красноречивой
безответностью времени.

Мы — эти люди.

Прижмись ко мне и слушай,
как бурлит стремнина,
шевелит большие камни…













Шарик


Смысл жизни?
Вот этот шарик
из полимера.
Прыгучий шарик в разводах,
спокойный в пальцах.
Миллионы лет боли и радости.
Этот шарик —
смысл жизни.
Если что —
куплю себе
еще дюжину…































Кубик


Не собрать
кубик Рубика
порою ночной,

так и будет он пестрым
во тьме.

То ли осень, то ли весна,
то ли дождь за окном,
то ли пыль…























Лужа


Капли на плоском лоне воды —
триумф акупунктуры,
гармония компиляции,
размноженная тавтология.

Сумеречно…
Тем зеленее
трепет листа,
темнеют волосы и глаза,
кожа отступает
в призрачную античность.

…Будь хоть с утра я нетрезв,
грезы мои хороши!

Рассвети!

Звук будет резв,
слушай, как зазвенят
щели небес —
стрижи.

Ключи
загаданного
в мыслях
простора.

А пока что
на грани
равновесия —
архетип лужи.










Повод


Территория соприкосновения
неведения с умыслом,
отношения с подозрением,
веры с отторжением —
зыбкая звезда абсурдной ясности —
светит, а не греет,
звенит, а не рассыпается…
Утренние птицы режут
прохладный воздух,
мясники смутной лазури.
Тихо, будто на цыпочках,
проходят первые минуты,
кокотки в ажурных жабо.
Наступает классика дня,
ничто не мешает мыслям
развиваться, развеваться
на призрачных ветрах,
срываться вдаль,
пропадать и являться…

Так проходит вчерашний день,
завтра снова наступит
вчерашний день.
Нет повода
для беспокойства,
кроме себя.
Нет ни малейшего повода
для беспокойства,
кроме себя.













Сентенция


Сентенция
равно благая и веселая
приснилась мне,
не спрашивай,
они живут во сне.































Прерванное опоздание


В зеркале юной весны —
отражение осени,
темные кольчуги листьев,
потоки коры…

Встань у окна,
смотри, как молчат кусты,
что вдохновит тебя сочинить
неубедительный панегирик
пространной, знаешь ли,
философии…

Это словно игра,
неприметная тяжба,
но я так и не понял, чем
прервано опоздание
на этот
ушедший поезд.






















Память


Время в ленивой прогулке подумать
о жаре и мороженом, вместо которого —
вновь прикурить от «Крикета».

Вплавь через время, в путь через марево,
иногда спотыкаясь
в словах.

О, смотри, на небесном дне —
бледные монетки в солнечной воде
(и там — звенят).

Вспомни речные травы
на отмели проточной,
белые камни у воды прозрачной,
море, лежащее в неге многих,
но также и маете.

…Идешь, забывая помнить,
словно все незаметнее
окружает тебя
в кронах зеленых
память.

Забывается память,
забывает помнить
меня и тебя.















Скалы


Скальды поют,
о чем скалы молчат:
безвеременье, становление, смерть.

Но вот наступает время
мяса и демагогии,
чем больше смысла — тем меньше
смысла,
величается полчище
болтливых
мудрецов.

А скалы молчат,
о чем скальды поют.

Безвременье.
Становление.
Смерть.




















Пение


Старый рыболов
идет, оставляя
ничьими
следы.

Откровенность нейтральной среды —
вот и лучшее, что
нужно нам,
тихий разум
босой.

Далекое пение
не потревожит
слух.

Что там разносит
речь?

Звук.

Тихий вечер
отбесившихся
слов.
















Падалица


Темный рай одичавшего смысла,
желтый, мелкий, дрожащий листок,
не черней календарные числа,
чем вода, даль тайком серебриста,
и готова — простерлась, зависла —
тишина для эклог.

Сколько раз мимо осени в осени
проходил острова меланхолии
что за слов набор мне подбросили
яблоко на подоконнике
та же самая она и другая
множество раз обернешься
прежде чем подумаешь
что движешься боком
в зазоре прохладного воздуха
вот тебе лапушка и фантазия
заповедная и повседневная
осенняя падалица
реальности



















Панорама


Осень тебе примерещилась светлая,
темная осень прошла.

Столбы телеграфа меняют конверты
дней, присыпанных мелким снегом.

Молча глядит на тебя панорама
прозрачным глазом окна.

Жизнь в своем качестве начинается
с сострадания?

Но зачем душа множит тезисы?

Это не касается ни смысла, ни иронии,
ни дня, ни ночи,
ни людей, ни ветра,
ни этих пальцев, что трогают
клавиши.





















Тихомолка


Демон
Врубеля пишет,
краски его
бледны.

Взгляни за ограду,
где красный цветок полыхает
в сердце клумбы,
под сенью стаи.

…И вот уже травы темнеют
сквозь сизое молоко
паутины кристальной сажи.

Луна потрескивает, 
но холод еще не сбивает кисточкой
бронзовый дым.

Кто-то по-прежнему пишет, пока
тьмы замерших сердец
вырабатывают
серое отсутствие.

…Скрипят половицы,
горят свечи.

…Скоро, скоро
грядет
расписной запах Пасхи,
светлая
тихомолка…










Ладно


За черными ветками в редком и желтом убранстве —
синее, иногда бледное, иногда такое пасмурное,
что меркнет
желтизна.

За стеклом электрички
проплывают дома,
церквушки, трубы,
темная речка,
бетонный мост.

Сквозь щебень
зеленеют розетки
и трава по откосам
еще свежа.

И за окном
моей съемной квартиры
вишня не хочет терять
округлую
листву.

Весной я говорил, что ее лепестки
обрывает Танатос,
а теперь и сказать о ней нечего.

Да, да, соглашусь с тобой,
пусть я рядовой
писатель,
не бойся, после дефолтов,
свадеб и похорон,
мы поедем в Аустерлиц
и откопаем твою бабушку.

После этой инсинуации можно поставить точку
или жирный крест.

Но дело в том, что…

Морока чистая читать стихи эти!

Иногда в моем мозгу звенит звезда,
она переливается, ее перегородки
хрупки и мелодичны.

Я звоню по телефону
и слышу музыку.
Это лучше, чем гудки,
хуже, чем голос.

Ладно, ладно,
когда выпадет снег,
я займусь раскопками
своей человечности.



























Кафе «Блаженное одиночество»



Звон металла и фарфора,
чувство надежности — в том,
что это кафе простоит далеко за осень,
но тебя в нем не будет,
то есть —
что в одни стеклянные двери
не войти и полтора раза,
кстати, это касается
и посещения улиц.
До блеска никеля в воображении
можно прояснить этот момент
не для чувства, но — стиля.
Вот ты, для кого я говорю
без всякого умысла,
верно, и для тебя открыты
в любой забегаловке
прозрачные двери кафе
 «Блаженное одиночество»?
Кафе в кафе, так же, как
кофе в кофе,
слово в слове,
не всегда
явствующее,
так и эти слова звучат
необязательным образом,
словно то ложечку обронили
на скромное белое блюдечко.
Еще хочу обратить внимание,
что мысль похожа на гравитацию
закономерностью
всякой нечаянности.










Стилистика


В каждой минуте может быть своя
предельная ясность искаженной оптики.

Пустота покатого зимнего поля,
ускользающий вектор взгляда…
насколько же кривые деревья у горизонта
тягостно родственны мне —
словно язык, эта
механическая ручная птица,
инструмент, воссоздающий себя,
растущий гривою
в плеске ветра.

Так пусть расползается окрест
ювелирная стилистика, шевеля
хелицерами, я
распространяюсь, сле –
довательно су –
щест –
ву –
ю

















Рассвет


Художнику должно быть
правдиво и лестно
после того,
как было ему
пакостно и грустно.

Разве нет?

Далекая песня,
что не может быть спета.

Обширное полотно,
которое не изобразить.

Рассвет
над зубцами
остракизма.





















Зрение


Прикипевшая к морозу
ручка здания.

Гипсовый тон неба.

На деревьях —
сети ворон.

Заря не похожа на улыбку дитя,
но — на размазанную помаду
девушки с некрасивым поведением.

Впрочем, что уж кому красиво или некрасиво,
разговор десятый.

Суть та, что
мерзнут двуколки и танки,
депозиты и электроны,
стеклышко в оправе
и мятая баночка
в канаве.

Мерзни и ты, сочинитель, 
воля твоя к минимальной славе
развеяна и растворена,
да пройдут мимо тебя
ее сокровища
шутовские. 

Лаконичность —
черта безмерности.

Помни, что ручка здания
приделана ко всему
пространству,

ты открываешь космос,
вваливаясь в гости
с галактикой:

— Здравст-вуй-те-е!

/

Приделанная
к множеству
тающих орбит
точка зрения.







































Труба


Труба за окном перестала дымить,
строго над ней, на расстоянии
длины нитки, которой достаточно
для пришивания пуговицы,
нарисовался месяц.

Мягко зажглись зеленые окна,
сбылись: тусклый свет,
тихий дом, лень в мускулах,
смешная тяга представить это
достаточно убедительно.



























Ингредиенты


Что-то перепутал во сне,
воткнул вилку в доверчивую луну,
чтобы горел
торшер.

Зима перетряхивает в коробке
ингредиенты
легкого, как морозец...

Что-то новое движется
по запутанным дорогам.

Застывшая в апофеозе бессмертия,
раскинулась родина
зодиакального
знака.



























Кустарник


что будет сопровождать тебя
на прогулке белый кустарник,
словно то не дрогнет
оторочка копыт
лошади мороза,
и звездочка на скуле
блестит,
Ты, конечно же, помнишь,

































Очевидно


Смотрю на зимнюю дорогу
и могу сравнить ее
с улыбкой судьбы,
даже — отождествить.

Смотрю на отяжелевшую даль,
прижавшую к пригорку дома,
знаки птиц
в обложной
тишине,

на поле в оторочке древесных ресниц,
похожее на пустую страницу.

Во всем этом нет загадки,
я бы сказал «приятного
разочарования»,
но уже.   

…Скажи, 
а что для тебя — 
эти старые
купола?

Эти камни,
заштрихованные
сухими
травами?

Погляди
на далекое,
тусклое,
почти кощунственно сказать —
круглое...

По сравнению с этим
ты представляешь для меня
меньшую ценность,
чем я.

По сравнению с этим
я представляю для тебя
меньшую ценность,
чем ты.

Да, ошибка
может быть
обоюдной.

Кто ты —
для себя?

Так я подвел тебя
к простому итогу,
что произошло
очевидно
незаметно.


























По логике


По логике ничьей, смешинке детской,
должны мы превращаться
зимою в нэцкэ.

































Обозначение


Ранний вечер,
поздний день.

Блеск пробивает наволочку
в дельфинах.

Движутся облака, напоминая
спирали накаливания.

Сияние меркнет,
кровать копит
глубину провала.

Бросаются с крыш
отрешенные дети,
едят снотворное,
рассекают вены.

Телевизор населяют
террористы, фашисты, актеры.

Если хочешь,
поиграем в волшебную аппликацию,
расскажу тебе, отчего в августе
кружатся листья,
а в антикварной лавке
громко шагают часы.

Пусть твое ожидание тебя не обманет,
все посулы исполнятся тобой,
если заблагорассудится.

Дерево хрустнет суставом,
выпадет снег,
пролетит состав,
книга откроется
на приятно
незначительном,
голос прошепчет
о новой готовности
терпеть искажение
зеркала.

Все будет, как надо,
ничто не будет так.

Это и значит — стремление,
это и обозначает
себя.







































Понятное


Камушки темные, желтые, серого цвета,
переходящие в пестрый песок незаметно
под мягким небом вечера весеннего,
в час, которому веришь…
Верить часу, это печально и правильно.

Листочки прошлые, ржавые,
щели их теней косые…

Можно ожидать от реальности счастья,
можно не ожидать.

Можно и нельзя —
сразу, вообще и всегда…

Но сейчас — просто
крутить в пальцах
хрупкий кусок коры,
дробить, бережно
выбрасывать...





















Мысли


Воспоминания в минуту,
что после осязается как тайна и гадание,
что прошла, вернувшись только что,
так зримы и беспечны, словно
люди на курорте...

И вот — вид собственной руки
в свечении заката
стирает пляж,

и вместе с кратким забытьем
проходит вечность ярких
живых мыслей. 




























Крошки


Мне грезилось, с той стороны,
за всеми фразами и разбитыми вазами,
невинные крошки производят чистые эмоции,
можно сказать, что они ничего не делают,
думать не надо им.

Они бросают нам сладкий гнев, тонкую радость,
а мы тут вертим из этого
всякие кулебяки.






























Золото инков


И этот вечер
будет вечен,
настоящий и мифический,
словно золото инков.

И в сборнике нелепых афоризмов —
рассвет фонем.

Рассыпь жемчуга на прилавок,
раздай безвозмездно,
сирень, левкой.

Все проходит, но в груди
не выцветает
заря.
























Сиракузы и стрекозы


Говорят: «Сиракузы» —
и расцветают стрекозы…
древние камни, громкое веретено,
стекловидное тело небес,
витиеватые музы,
в шершавых пакетах мороза
заздравное каберне.































Отклик


Белые смешанные зрачки
в большой темноте.

В волны темнее ночи
уплывает
разрушенный пирс.

На границе сна
приливает к груди
безымянная тяжесть
и шепчет свои
непонятные песни.

Ступи на песок,
подбери камушек,
брось в ночь
и услышь
мучительно слабый
отклик…

























Май, июнь…


Опьянение —
словно
индийское шествие.

Трезвость крепкая,
точно
синее небо.

Карусели тепла,
движение
чашек,
холодная соль.

Видишь? —
это май, это июнь,
это, видишь ли, август,
сырой декабрь!

Продолжается ветер,
дождь, снег,
печаль
бриллиантовых
бритв,
линия меланхолии,

стильное море
пиратствующих
ящериц















Лайнер


Словно лайнер
волной подгоняет
яркие листья,
кружит, барахтает…

Закругляется лето,
словно кочан капусты,
вскоре
уберет его с грядки
рука времени.

Повтор сезона,
садками глаз
лови сазанов
лазурных
пятен
в просторных кронах,
на стороне,
где ты себе
безболен и понятен






















Наверное, помнишь…


Это я, наверное, знаю,
это я, наверное, помню —
крупный снег за витриной кафе,
где косяки околачивают
финские дымные варежки.

Это я, наверное, помню —
там поле покатое далеко,
вода не дымится, тронул ее
белый широкий цвет.

У прохожей на макушке
шапка красная с помпоном,
а вот с рубинами ватрушки
и шикующие чашки!

Это ты, наверное, помнишь,
это ты, наверное, знаешь...   

Зима за месяцем тонким,
за луной полной,
за снежинкой
узорной



















Иммортели


Походка ног,
мартини гибкое витрин…

Неровный слог,
домов светящийся верлибр…

И ветер — букет иммортелей
в хрустальных глазах.






























Сухие реки


Размышления
тянутся и не тянутся,
отталкиваются от предметов,
перепрыгивают,
касаются, следуют,
не выражают желания
слепнуть на кромке песка
и громко затихать.

Их собственные шатры объемлет
электрический мед пустыни,
их движет привычная жажда
десертной воды,
процветающая в упрямом сердце,
словно льется и льется
безнадежная надежда дней
на звездные ветви тьмы,
сияющие в ободе лет...

В пустыню
несут вдохновленные ноги,
из далекого оазиса
приветствует их
длань
смеющегося и мертвого
Диониса,

он кричит им без звука
про дерево света и шелеста,
советует сжечь кожу
и ярко выцвести.

В добрый путь — молчит забвение —
в бескровные радости
и пристальные печали,
где на границе сумерек  —

скорченные камни
брошенные ткани,
складчатые вехи,
захлопнутые вздохи,
сухие реки,
и звонкие
черепахи.








































Чаши


Корить — ничто, ничто — копить.
Итог? Итог простой —
все на густом хребте пути
истает полосой.

Со мной мой сон на этот век,
и не тревожусь я…
Ложатся чаши в чистый снег
ржавеющего дня.




























Когда я ставил черточки



Когда я ставил черточки в тетради,
что чудом походили на слова,
глава моя, метаясь в людопаде,
дробилась о затылок валуна —
яйцом пасхальным, волосатой чашей
с симфониями нескольких Цусим,
и боги спрашивали друг у друга — ваше?
и отрекались — боже упаси!




























Цвет фуксии


Быстро пришел и заглох
цвет плотной фуксии
за деревьями темными,
словно мистика.

Жизни к лицу
флорентийская кисть,
линии ностальгии































Праздный путь


Когда-нибудь, может быть, прямо сейчас,
вернется ко мне
сбивчивая велеречивость,
пластика памяти и тоски
по несусветным идиллиям.

Скорее всего — нет,
но можно играть, что — да,
словно рассматривая хендмейд,
гуляя по улицам никуда…

Неважно — вечер —
праздный путь!

Неистребим напев мостовой…
Небесной Флоренции кровь, ртуть,
комоды домов.

Тут так идет
бутикам молодежь…





















Сами по себе


Сами по себе красивые,
сами по себе чудесные,
но кто они?

Звери глядят окулярами космоса:
субъект не опознан, не потерян, не найден,
в этой свободе просто, как в праздничных санках!

…Летим с горы,
сами по себе красивые,
сами по себе чудесные…

В мире, наполненном праздничным огнем —
мертвые с праздничным огнем!

Мертвые, но резвые с праздничным огнем,
мертвые с праздничным огнем!

Мы еще танцуем, мы поем,
мертвые с праздничным огнем!

В мире, мерцающем праздничным огнем  —
мертвые с праздничным огнем!



















Шум городских машин


Цветущая вишня в окне,
трава у реки.

Сказать, чтоб не спрашивать — посмотри…
Спросить, не настаивать — видишь?

Вспять притекла вода дождевая,
дробят
легкие капли
луж барабан на брусчатке.

Промчит поезд, остановится другой,
между нами всегда висит чепуха.

Улыбаешься шире, чем Голливуд.
Уютный шум городских машин.


























Столица бежевых открыток


Эти картины известны тебе,
словно шорох подошв…

Днем я видел цветущее дерево
перед колоннами серой постройки —
нечто от волны и фриза,
ключа и башни,
огня и скамейки,
дикой акации
и белого камня.

Кружевной тремор,
восход майского мрамора…

Ах, столица бежевых открыток
из далеких тел!

Преувеличения, преуменьшения, пафос.

Выбирай пропорции,
сторонись
лишних трат.



















Сердце


Что и сетовать,
умствования берут свое,
так и тянутся крыши в сумерки,
словно угловатые птицы
в лакуны немеющих бухт,
без отчетливых мелодических
последствий.

Где же ты, мелодия?
Где-то, словно в лесу
мокрый тысячелистник,
алмаз луговой. 

Фэнтези летней тропинки
чудится мне, околица утром…

Пусть мы занимаемся
поисками слепого пятна,
это чудесно,
и это на пользу тебе,
сердце мое, чудовище
предвкушения.














Норд


Чайки над морем —
тонкие, словно бритвы —
холодным, словно топор.

Глубокий норд.

Гроты, скалы,
золотое дно
в амальгаме озера…

Где же еще,
если не здесь?

/

Спотыкаешься о странные вывески,
взвесь дождя на листьях, никель труб,
в повседневных кофейнях — штиль.

— Чашку американо, стандарт.

Все это топчется на месте,
ну и пусть.

/

Чайки над морем —
легкие, словно бриз.

Темные губы камней.

Словно такой лаконичностью
замкнуто кольцо чувств.

/

Миг — от дерева — до щелчка,
от листа — до ветра, от ветра — до
за околицею печали,
от конвульсий заводи — до тенет
поздней осени высохшего сверчка,
от звенящей воды ручья 
крепче неба молчание.

/

Крадущаяся по ржавым кочкам прогорклой заварки
трогательно бледная плесень,
драгоценную поэзию мою
напоминаешь ты
мне.

/

Звякни ложечкой о керамику,
эта точность очаровательна.

/

Тени плывут или утлые лодочки,
чайки летят или серп луны
движется к утру
серебряным
челноком?

/

Чайки над морем —
зыбкие, словно лоск
ртутной волны —
медленной,
словно дым.














Абракадабрабад


Осенью — осень,
зима — зимой,
метель постучится в окошко
пушистой варежкой: вот вам
Christmas time —
по расписанию будня,
по наитию
ностальгии.

Сидишь у экрана, думаешь…
Не занимай себя лишним,
не донимай, свое
очарование у этих слов,
пепельницы окурков,
скользящих фраз.

Осенью — осень,
тоска — тоской,
вспомни то, вспомни се...

Сколько раз вода
обернулась
мельничным колесом?

Что за дивное ретро
мерещится мне,
это белое поле
в вешках ветвей,
дымчатый лес,
пристальный горизонт.

Что же, кантри в который бред,
в днище ведра
поленом стучит декабрь,
птицы взметнулись —
взбесившийся нетопырь!

И снова тихо.
В печке горят дрова,
подарки не ждут в носках,
ходики что-то мнят,
дыней лежит в пустыне
Абракадабрабад










































В дреме


Глубоко в дреме
голову уронив,
по узелкам прочитаю
беглую сценку мимик.

За окном электрички
поздней, как эта осень —
желтые огоньки,
стройка за перелеском,
разлитые лужи фосфора —
будто о наплевательстве,
оборванных проводах
поэтики...

Иногда мне кажется, что жизнь —
это раненая смерть.

























И у луны


Белесое небо сиреневое и розовое,
темные ветки тоскливые и восторженные,
между неба окраинами
едет поезд из стороны в сторону.

…И серый лес сторожевой на кромке
пахнет нежитью и хлоркой, тайте, дали.

По жести шкрябают дятлы,
я не хочу грустить,
смотрю на кровавые новостройки,
слушаю дум.

И городские зимние елки-палки
мокнут в оттепели рыгающей.

И у луны, луны,
как у любви, любви...






















Ностальгия


речные рукава вечерние чаяния
демисезонные картинки фантазий
ностальгия изломанных зонтиков
причалы прощаний

даль рассвета солнце забвения
римская ночь в палле колоннады
мелкая вьюга над грузным морем
холодных картинок винтаж и блеф

вещный мир про цветы и вазы
вечный мир про персты и звезды
где-то птичка поет в терновнике
где-то сердце стучит в камине

ветреный мир про потерю веры
пепельный мир про надежду тверди
где-то ветер трогает пихту
где-то веер вскрывает горло

развернуть эту ересь гирляндою
и захлопнуть книжкой негаданной
грациозно гарцуют горбатые
горгульи горами Гарца

разбирать весеннюю ботанику
по цветочкам крестикам и бантикам
в бутике благоуханных дней
щурятся аборигены игуан












Сумерки и мотыльки


Мотыльки легкие, словно сумерки
в сумерках, легких, словно мотыльки,

мотыльки и сумерки,
сумерки и мотыльки —
игры печали, мнимо затеянные
охладевшими мыслями.

Мотыльки и сумерки,
их синее млеко
в потере собственной плоти
достигает  звезд,
являющих тонкое отрицание

мотыльков и сумерек,
сумерек и мотыльков,
бумаги, клеенки стола,
клевера, ландыша…
ландыша…

Отрицание ли, отрицание ли...



















Летняя ночь


Летняя ночь,
чудится, что это и есть амнезия,
казалось бы — без оснований,

но тогда зачем эти звезды?

Про что эти звезды,
рассыпчатый мятлик,
темная мята,
клевер, полынь,
тысячелистник,
резная
резеда, резеда, резеда?

Сиреневые созвездия
движутся и не проходят —
изумленные объективы
космических кракенов.

Летняя ночь
над цветущей пустыней земли…



















Быт


Я вспоминаю осенний быт
дощатый, мокрый, клеенчатый,
на пустой веранде пахнет рыбой и табаком,
во дворе рябина стынет
в белесом воздухе,
в хрустале воды,
тяжелая, головой не тряхнет.

Земля чернеет, холодом
зияния веки трогает,
с глазами входит в каждый дом
зевающая меланхолия.

Тревожно и лень,
лень — на перспективу,
лень в целом,
как внутренний портрет
времяпрепровождения


 
























Ботва




Сожжена ботва,
съедена печеная картошка,
с пальцев смыта зола.
Поутру моросит.
Небо — студеный сон
неизвестных божеств.
Слитный, переменчивый миг
ни к чему не ведущей мысли
в котором часу —
вразрез возникающим из воздуха
действиям самым простым:
вскипятить чайник,
заварить чай
в кружке.

Вода на стекле.
























Отдаленно


Отдаленно, очень отдаленно,
так, что думать лень,
желтая осенняя листва
шахматную партию напоминает
мне.

В разгаре этих тихих дней
молчит растерянная осень,
что всем вокруг —
jedem das seine.

Темная лень разделяет, любимая, нас,
извините меня, я ревную едва ли...





























Химера


Дышат большие птицы
в холодной лазури,
плавают желтые губы
в бокале сумерек,
мимо веток оцепенелых
крадется химерой осень



































Значение песка


Иногда полезно представлять,
что вокруг — только мираж в пустыне,
и все имеет значение не большее, чем песок,
значение песка, сути и крови происходящего.

На фоне песка растут цветы,
поют птицы, влюбляются тени.
— Эй! — приветствуешь ты путника —
обнаружь песок, любуйся песком,
увидишь, тебя перестанет
томить пустыня, ведь ты
окажешься в пустыне —
святом оазисе жизни,
у ничтожества
суеверных божеств.



















Плывем к неведенью


На тучных мифах нежная рассада,
пушок сказаний.

Кривится облако над дивным морем
крылом лазоревым.

Нам ничего как будто и не надо
в безмерной жадности,
и душу не знобит уже
от смертной жалости.

Цветут цветы,
что это за цветы атласные,
как граммофоны красные,
жуков хитин,
прекрасные!

На выдохе, на вдохе,
на излете,
в трудах
многозначительных похмельных,
все глубже в землю плодородную в ночи втекаем,
безземельные.

Разрез и срост,
расстрел неистовых идей,
тотем и раритет
спокойных лет,
глядящий из расселин дней
свет насыщенья
непрестанных тел.

Плывем к неведенью
на лодочке судьбы?..













Обетованная змея


Слепой змеей
ползет за мной
то, что не надо вспоминать,
но эта черная змея —
моя
обетованная…


































Неуклюжая грусть


Трогательная песня,
которую я не слышал —
короткая строка
из забытого произведения;
при этом воспоминании мне мерещатся
прямоугольники окон,
улицы, машины.
Посмотрел специально,
там больше одной строки,
но мне запомнилась именно эта:
«Глупо было надеяться даже».

Сколько нежной неуклюжей грусти... 




























Животное объятий


Между нами — животное наших объятий.
Выходящий за наше тепло разговор —
чуткий ангел ночной.

Не дай бог, однажды
они  поведут нас
на цепях обещаний случайных...

Не бойся, они исчезают,
они уходят к другим,
и то, что есть между нами,
когда мы молчим — не возжаждет.































Фортепиано


Ласточки сон стригут,
нет, это играет
фортепиано в светлой части души…

Легкое тремоло заканчивается двумя
нотами































Свети мне


вы видели тополиный пух?
видели, как солнечные ластики стирают зелень с крон?
это лето
снова просторное, снова многоярусное,
лето — классика.

простыми словами можно о нем рассказать,
если вы видели,

вы видели.

боже, что за благодать иногда бывает в сердце,
что за отражения в обработке мечты
происходят в уме...
им нет точных рамок,
их края размыты,
так и минуты
мнимы.

я происхожу постепенно,
я произойду и скроюсь,

будет ли у меня лето,
будет ли у меня осень
тогда, боже?

как же может не быть?
может?

ах, святая молодость,
грешная старость,
священная смерть.

и грех пестует молодость-святость,
видит ее алмазы,
помыслом счастья
держит
лучину ее в темноте…

свети мне, свети
улыбка и взгляд и движенье,
свети мне, свети
прохладное лето
мое.

мне.

я жаден невольно,
как падают по цепочке
плиточки домино:

до – ми – но,

я жаден свободно,
фатально
и обоюдоостро…

будто вы?

из глубины всходим мы
в это зрение,

что-то теряем,
вовсе не потеряв,

так найди непотерянное, найди,

я нашел свое сердце,
оно всюду со мной
теперь.

речь велась ведь о лете?
и о Лете велась,
речь вилась,
речь свивалась,
речь за мною
и передо мной,

мысли, мысли,
мы видели все.









Виват, мечтание!


Хочу я жить в других краях.
В краях кино. Не знаю, где.
Лишь представляю иногда:
вилла, море и луна,
солнце и пыльные камни,
пустырь и трава.
Может быть, прислуга.
Может быть, жена,
не владеющая русским языком,
возможно, даже с головою не в ладах,
похожая на бабочку
в роскошной шали…
скулы, лядвии…
Днем — белое,
вечером — красное
разбавленное вино
или пшеничный квас.
На стеллажах, топчанах, стульях —
книги классиков.
Кресло-качалка.
Плюш по стенам…
Аэроплан!
Иногда в синем небе
можно увидеть меня —
гордо парящего,
в ветер кричащего:
— Э-у-у!.. Э-у-у!,
пролетая
над гнездом
счастливца.










Игуана


По коричневой платформе
передвигается игуана...
Откуда ты, зеленая,
куда идешь с улыбкою?

Рабочие меняют кирпичи,
пахнет краской.
Жарко.

Но игуана не потеет.

Игуана думает пазлами,
игуана хочет посмотреть
телепередачу «В мире животных».

Не знаю, но чувствую.
Не уверен, но догадываюсь.

Где твои ботинки, игуана,
где твои блестящие часы?

Почему в Сирии беспорядки,
а в Калифорнии пальмы?

Из динамика у кассы
слышу речь невиданной красы.

Сегодня мир снова сходит с ума
в пределах разумного.

Почему, игуана,
электропоезд опять не опаздывает?

Ну, что же, поехали.

«Следующая станция — Игуанская!»












Магнит сумерек


Мне известен этот
магнит поздних сумерек,
когда перекликаются в сердце
окошки и молнии кустарников.
Фосфор снега обмерил пространство.
Скоро придет зима.


































Столько


Недавно я пересчитал
снежинки на ночном перроне...
Искриллион.




























ГРЕЗОВЫЕ ФАРСЫ


Собирая эту книгу, я обратил внимание на прозаические скетчи и превратил их в верлибры. В них так же, как и в рифмованных стихах, использовано обращение к себе. Поговаривают, это как-то связано с психикой. Неужели?!



Музей


По дороге к историческому музею
ты нашел цветы в оплетке с аксессуаром
в виде паруса, усеянного жемчугом.

Они увяли в темной прозрачности воздуха,
лепестки их осыпались.

Ты без сожаления выкинул хрупкие останки
и продолжил путь.

На подзолистом пустыре,
в светло-черном небе виднеется
каменное трехэтажное здание
с тусклыми окнами.
Вместо ограды неподалеку от него
торчит каменный столб,
под ним сидит в человеческой позе
песик с выпуклым лбом
и в лоскутном одеянии.

Этот привратник без ворот
поднимает темные глаза
и с вежливой кротостью произносит:
«Добро пожаловать в наш музей, незнакомец»
 
Удивительно — он разговаривает,
да еще и столь здраво.

Заметив пристальный взгляд,
субъект с поспешностью уверяет:
«Вы видите, я не прошу милостыню»,
в подтверждение чего вытягивает
сиреневые лапки
с черными коготками.

Оценив вежливость,
ты протягиваешь ему никчемный аксессуар,
и он бережно принимает
драгоценный подарок.
Иначе и быть не может,
иначе и не бывает.

С чувством реализованной щедрости
и непритязательным любопытством
ты идешь к широкому каменному крыльцу
и оказываешься в помещении
с многочисленными перегородками,
которые расположены так,
что из каждого зала
открываются смежные.

Двигаясь, наблюдаешь
пространства…
перспективы вращаются,
и каждая приглашает тебя
следовать в своем направлении.

Пройдя через зал
с винными бочками,
ты видишь помещение
с черными лакированными столами,
на них лежат матерчатые салфетки
и стоят рюмочки.

Это — клуб денди.

А вот и представители сего течения,
которые наглядно демонстрируют образ
своего времяпрепровождения…
Все они вычурны и ленивы,
щеголи, франты, кутилы и фанфароны!
Также в зале находятся барышни
в мерклых золотых платьях.

Кто-то небрежно замечает некой девице,
что ты ей приглянулся, после чего
она устремляется сопровождать тебя.

Вместе вы проходите в вытянутую залу
где пушки таращат жерла,
набитые плотной темнотой.

Барышня хвалит экспозицию
и, к мимолетному сожалению, отстает,
поскольку не может сильно удаляться от клуба.

Осмотрев еще пару интерьеров,
ты видишь комнату,
где в низких креслах
расположились люди
странной наружности.

У высокого человека, сидящего 
слева у квадратного столика,
руки напоминают дрябловатые ноги,
человек в кресле справа
кротко сетует ему на постороннее
восприятие своего облика,
гулко повторяя слово «гора».
Действительно, он весьма тучен.
У других обитателей помещения,
— свои искажения.
У одного — лоб высотой в полтора локтя,
у другого — наросты на теле, и так далее.

Вероятно, потому, что эти существа мирно беседуют,
их уродства не вызывают сильных эмоций,
на которые, быть может, рассчитано представление.

Ты слышишь, как от одного к другому
перелетают грустные реплики…
эти создания  порядком устали,
утомились от своей участи.

Обращаясь к высокому, ты спрашиваешь,
имеет ли их общение определенный сценарий,
тот встает и, оказавшись умеренного роста,
уверяет, что каждый волен говорить,
что ему заблагорассудится.
Другие существа подтверждают это 
и что-то оживленно рассказывают.

Ты пытаешься уловить смысл речений,
однако просыпаешься,
видишь вместо музея знакомую квартиру
в деревянном доме и слышишь
происходящий разговор.

И вот уже различаешь невзрачную кухню,
где нетрезвые люди демонстрируют,
как нужно правильно показывать мускулы…
что за дикость, если не безумие!
Впрочем, это питает эгоистические натуры.

Ты следуешь в курительную комнату
с клетчатым диваном,
из-под которого на тебя смотрят две головы
во взъерошенных волосах…
похоже, ты застал их врасплох,
теперь они не знают, что и сказать.

— Не беспокойтесь, головы, —
иронизируешь ты, —
мне нужно всего лишь найти свои боты.

Сейчас тебе интересно узнать,
что там, на дворе.

Скорее всего —
летний погожий день.







Портал


В плотной почве
лежит  квадрат рыжеватой воды.

Сказав, что ему пора освежиться,
хозяин дома прыгает в проем,
а затем появляется
с довольным видом.

Таким образом
он обращает внимание гостя
на достопримечательность своего жилища. 

На вопрос, сам ли он вырыл этот колодец
и глубок ли он, человек восточной наружности произносит:

— Конечно, нет. Это не колодец, это вход в озеро.
Я не знаю его глубины.
Там может быть все, что угодно —
любые сокровища,
любой инопланетный разум. 

Далее он указывает за ограду —
на сверкающие в блестящем небе
купола новой церкви.

Действительно, он великолепно устроился:
дом отличной планировки,
чудесная панорама,
личный портал
в неведомую
бездну.











Женщина с большими зубами


Откуда-то возникла
барышня из тех,
что существуют во сне
для смазанного неясностью флирта
и невнятного увеселения.

Я хотел остаться наедине с ней,
но тут в комнате начался переполох,
странные персонажи
пытались решать
непонятные
вопросы.

Наконец-то удалось всех вытолкать,
и мы остались одни.

Тут, правда, оказалось,
что у моей дамы выросли зубы —
плотно посаженные, острые,
они торчали так,
что целоваться с нею
показалось небезопасно.

Тогда я увлек эту обольстительную гурию в коридор,
подвел прямиком к зеркалу
и указал на причину своей тревоги.

К моему успокоению,
тоже, впрочем, прохладно-тревожному,
она не поразилась и с небольшим смешком
выразила не критичное отношение к эксцессу.

Вернувшись в комнату, мы принялись за лобзания,
хоть я и не особенно увлекался,
представляя, что она в любой момент
может превратиться в волчицу
беспамятно жестокую.

Чего, однако, не произошло,
а может и произошло,
но уже там, за границей пробуждения.










































Куртка


Помнится, ты уже видел
этот перекресток
с небольшой площадью
и дорогами меж высоких домов,
где расположены квартиры
роскошные, причудливые…

Но все, что вспоминается во сне,
может быть нарисовано
только что…

Доподлинно неизвестно,
бывал ли ты раньше здесь,
но район тебе знаком.

Особенно — квартира,
где вместо камина —
промышленная печь
в форме колокола.

С угольно-черным чугуном
удачно сочетаются пол
в косую клетку и высокое
ланцетное окно. 

Около этой залы хватает ярусов,
лесенок, коридорчиков, закутков…
сложно мимоходом обрисовать
всю красу ее фантасмагории.

Льющийся из окна свет,
напоминающий газойль,
превращает пространство
в кузницу теней.

Кажется, как раз на упомянутый перекресток
и выходит окно с широким подоконником
из слоновой кости.

Эта знакомая квартира,
напоминающая цех, кирху и лабиринт,
служит значительным подтверждением того,
что ты здесь частенько бывал…

Но повторю — воспоминание
нарисовано в сей момент. 

Как бы то ни было, ты вновь очутился у перекрестка,
к которому стремятся дома,
в чьем облике явствует ар-нуво.

Не знаю, зачем ты решил
взглянуть на свою персону
со стороны,
но сделал так
и обнаружил себя
человеком среднего роста
с невзрачными
рыжеватыми
волосами…

Это обстоятельство тебя не смутило,
теперь ты периодически
наблюдаешь
за ним
считая, что это —
ты.

В том нет несоответствия чему-либо,
поскольку нет этого чего-либо,
кроме того, ты не ищешь
лишних раздумий.

Вместо этого ты идешь на улицу,
ведь тебе очень нравится прогуливаться
по высокому тротуару,
который чуть ли не шире
плавно изогнутой
проезжей части.

Пребывая в отличном настроении,
ты приобретаешь потертую
темно-коричневую
куртку.

Тебе продает ее всего за тысячу
довольно подозрительный тип,
впрочем, ничего подозрительного —
типичный вор и пропойца.

Итак, с кратким сомнением
и несомненным любопытством
ты купил эту вещь
и в небольшой комнате примеряешь,
отмечая, что прямой силуэт
отлично подходит 
плотной фигуре.

Отличная куртка!

Несомненно, бывший владелец
дорожил этой вещью,
носил ее долго
и с удовольствием.

Быть может, сейчас он сетует,
что она нежданно исчезла
после долгих лет
совместной жизни.

Эти размышления тебя печалят,
однако ты еще не утратил ощущение
удовольствия от покупки,
и увлеченно ее рассматриваешь.

Ух ты! Вот так открытие! —
на спине под воротом находится тайный карман
с несколькими отделениями,
застегнутыми на тонкие молнии.

Открывая их, ты извлекаешь предметы:
свернутые оранжево-зеленые афиши
с восклицательным изложением пьесы,
крученые цепочки с брелоками,
твердые советские монетки
и легкие тусклые пфенниги.

Тебя радуют и вдохновляют
эти нищие сокровища,
но вот уже и тяготят…
ведь ты вполне убедился,
что это — чья-то горестная пропажа.

Не может быть, чтобы владелец не искал ее…
Конечно, он ищет, но каким образом?
Ты предвидишь и вот уже видишь
аккуратное объявление на столбах:

«Пропала кожаная куртка,
просьба вернуть за вознаграждение»

Так и произошло — ты возвратил эту вещь
и получил ту же тысячу,
которую и потратил.

Так эта история обрела завершенную интригу
забавно бытового поучительного толка.

Все произошло наилучшим образом,
насколько я понял,
ты и не собирался носить
эту потасканную куртку.

Она перестала быть для тебя одеждой,
ты увидел в ней время… тайну…   
неповторимую инсталляцию
сокровенной бережливости… —

нечто вполне ненужное, однако увлекательное,

да и что еще показывает магический проектор,
связующий смысл и бессмыслицу,
и меняющий одно на другое
с ловкостью фокусника…








































В мире механических вещей


Открыв узкую дверь,
ты оказался в кладовке,
заставленной хламом,
который жаль выбросить.
Не потому, что он представляет ценность, нет.
Эти предметы — сборище бедных жильцов,
которые максимально трогательно —
беззвучно — просят тебя не вышвыривать их на свалку.

Умоляя, они слушают,
и создаваемые тобой шумы
служат им утешающим ответом.
Таким образом они получают от тебя
обнадеживающее обещание, уверение, клятву.
Как можно после такого  разочаровать их,
предать, уничтожить?
Никак.

Ты это прекрасно понимаешь.

Конечно, ты ничего такого не думаешь,
ты — чувствуешь.
В твоем разуме нет нити словесной рефлексии,
но ее клубок при мысли об изгнании сих предметов,
подкатывается к горлу.

Не переживай так!
Разумеется, ты их не выбросишь.
Тем более цель твоего визита
совершенно не в этом,
а в том, чтобы…

Чтобы, чтобы, чтобы, чтобы…

Да что рассказывать,
все происходит
само по себе,
как любовь,
которая требует,
чтобы ей занимались,
когда ей уже занимаются!

Это великолепный вариант
всех происшествий
приятных и полезных.
Или интересных.
Ведь не сбрасывать нам со счетов и то,
что мы называем увлекательным,
неожиданным…

Но что же все-таки происходит?..

А происходит вот что:

ты обратил внимание на стену
и узрел, что на ней висит шторка
и, кажется, что-то скрывает…

Да, действительно, за шторкой
находится углубление.
Что там?!

Ниша становится проемом,
ведущим в светлую комнату
наподобие веранды.

Стена, из которой ты вышел,
состоит из крашеного в белый цвет кирпича,
прямо и справа —
стены-окна с легким переплетом.

По бежевому полу
разбросаны вещи…
механические изобретения
непонятного назначения.

Например, предмет
в форме сердца…
ты рассматриваешь его,
и вот уже из плоскости
показываются причудливые детали,
тут же они складываются
и на смену им выходят другие…

Выпархивают. Выворачиваются. Являются.
Удивительная вещь меняется…
и снова, и снова!

Но погоди…
знакомый,
стоящий у твоего плеча,
что-то говорит.
Создается впечатление,
что эта вещица
не представляется ему удивительной,
он не видит
прелести механического танца,
раскрытия и сокрытия конфигураций.

Впрочем, всем известно, что он в большей мере
ценит кулинарное, нежели
какое-либо другое,
искусство…
набивает чрево, закатывая глаза!
Незатейливая челюстная механика ему по вкусу.

Не брани его, не осуждай,
иначе вдруг и сам станешь 
таким вот чревоугодником.
Пусть думает, что хочет.
Во-первых, несомненно,
что перед нами — нечто преинтересное,
во-вторых,
несамокритичный критик исчез.

Ну, а ты?
Направил взор дальше.
Он — словно волшебный фонарик —
что-то стирает, что-то рисует…

Куда-то подевалась светлая комната…

Ах, да, когда ты смотрел на магический механизм,
то стоял уже в этом проходном помещении.
Понятно, в светлой комнате налево
не было стены —
это вход сюда.

Ты был здесь уже довольно долго,
пребывая будто бы во сне.
И вот очнулся.

Теперь в поле твоего внимания
появился черный рояль.
Ты тронул клавиши.
Звука нет,
зато с крышкой 
происходят метаморфозы:
детали выпрыгивают из корпуса,
сходятся и расходятся,
переворачиваются и вращаются,
все они черны,
похожи на волны;
четкие и филигранные,
катятся-перекатываются
от краев к центру,
но не равномерно —
иногда ускоряются,
иногда застывают…
и опять спешат.

Что за гений, что за Моцарт
сочинил эту
геометрическую сюиту?!

Ну да Глюк с ней,
рояль отыграл свою роль,
твое внимание устремилось дальше.

Тут же в толстой стене обнаружился мерклый
золотистый проем
легкого просторного воздуха,
затопившего пустынную улицу с домами,
чьи высокие окна глядят
без лишнего внимания.

Этот воздух таков, что улица кажется
приветливым холлом, 
хочется прогуляться по такой улице…

И вот ты идешь под высоким металлизированным небом,
чей мрачноватый и все же радостный свет
падает на твою кожу…
Но знай, это особенный свет,
не тот, что ты когда-либо видел.
Может быть, ты мне еще слегка не веришь,
ну, так посмотри сам — твои руки теперь —
словно из раскрашенной древесины или картона,
да и лицо тоже;
ушли подвижные черты,
проявился вид поделки…

Весь ты переменился,
стал не от мира
животной плоти.

Ха-ха! Вот так фокус.

Однако же не время
бездействовать…

Пойми, чем дальше ты следуешь
в волшебном свечении
по отлогому пустырю,
тем все более становишься
существом этого мира.

Теперь аккуратный городок
располагается по левую руку,
а впереди открываются лаконичные
природные виды,
но это дела не меняет —
свет действует,
созидая иное
существо.

Странно,
что тебя это
нисколько не тревожит…

Иногда даже меня
настораживает
твоя безмятежность… 

Что же, приключение заканчивается,
поскольку никто не предполагает
продолжения этой истории.
































Расследование убийства


Мы очутились глубоко под землей —
в шахтах, тоннелях, промозглых пустотах.

В центре помещения
с земляными стенами и полом
располагается высокая телега,
на ней животом вниз лежит покойник
в грязном коричневом костюме.

Голова трупа с лбом в мелкую морщинку повернута набок,
у сурового, с хитроватым выражением лица
покоится кисть с длинными ногтями.
Может показаться, что этот мертвый
лишь притворяется мертвым.
Однако… не впрямь ли так?

Посмотри внимательно, освещения хватает,
чтобы различать складки вытянутых век, ноздри,
выпуклую скулу, впалую щеку, тонкие губы.
Не шевелится ли это лицо как-нибудь?
Нет. Это совершенно труп.

Но зачем тогда его запястья
привязаны к бортам телеги,
так, что поза его похожа на позу
сдающегося солдата?..
Сдающегося, но не сдавшегося —
ведь кисти не находятся дальше головы,
но только устремлены в ту сторону.
Устремлены, но статичны…

Да, кажется, ты прав,
он мертв, словно глина.

Но все-таки не спеши,
смотри внимательно,
поскольку всего несколько мгновений
прошло с той поры, как ты начал следить за ним.
Мгновения два, три.
Десять, быть может.
Не столько, чтобы ты мог действительно
увериться в его мертвости.
Не исключено, что в этом теле
по воле не желающего уходить сознания
еще струится студенистая кровь.

Почему — не желающего уходить?..
В чем может быть причина?
Да… причина может быть… и она есть!
Послушай, послушай! —
этот мертвец знает тайну убийства,
которое недавно произошло поблизости.
Помнишь?.. Как же не помнишь?.. Все ты помнишь!..
Да, вот ты и вспомнил и совершенно убедился
в обоснованности блестящей догадки.
Она — словно яркая молния,
предшествующая раскатам понимания.
Да, ты полностью прав в своих
подозрениях и суждениях.
Так вот в чем дело!
Вот отчего труп имеет вид заговорщика,
доносчика, мятежника, мыслителя!
Ведь вот что он задумал — рассказать тебе кое-что!
Да, но как же он это сделает?.. Как?..
Мысль в нем, должно быть, настойчива,
но тяжело мертвое тело.
Его воля, его замыслы
погребены в неподъемной плоти.
Что же он может рассказать,
распростершись на слое соломы?
Что же он сможет предпринять?
Это очень любопытно — узнать,
как он выкрутится из этой ситуации,
не так ли?
Как же он преодолеет проблему
полной неподвижности…
и преодолеет ли?
Смотри, не моргая!
Ибо прошло всего лишь несколько мгновений.
Лишь несколько мгновений,
а ты уже стоишь на пороге тайны!
Не особенно великой, возможно… и все же.
Все это, поверь мне, очень интересно!
Тем более — за полным отсутствием дел.
Ведь ты совершенно  не знаешь, зачем ты здесь.
Так может, именно за этим —
чтобы доподлинно узнать от мертвеца
о загадочном происшествии?
И, знаешь, что?
Теперь несомненно,
что именно твой пристальный взгляд
является верным средством к этому.
Без него мертвец останется нем…  но с ним...
с этим твоим взыскующим истины взглядом,
он, того и гляди, сумеет сдвинуться
с мертвой точки,
выйти на разговор.

Воистину, твой взор — вот ключ к успеху —
он погружается в мертвую кровь,
втекает в нее живительным ручейком.
Так вот что даст мертвецу силу
для того, чтобы поведать нам
захватывающую историю…
как же это просто и очевидно!
Твой взгляд наполняет труп энергией…
малой для внятной речи, но, возможно,
достаточной для тихого-тихого,
еле слышного постукивания
твердым ногтем в борт телеги —
вытертую временем жердь.
Ведь к этой жерди и привязана жилистая кисть
с округлыми суставами…
такая безвольная,
и все же вполне функциональная.
Эти суставы способны гнуться,
эти пальцы могут шевелиться.
Тогда — почему бы и нет?!
Слушай внимательно… вот! Вот!
Несколько раз
ноготь стукнул в древесину.
Так птица бьет клювом
в давно обглоданную кость.
Но не рядом, в отдалении.
Тук… И снова замер. Что это?
Конечно — шифр!
Шифр, изящный в своей простоте
и выразительности.
Не переживай, мы его непременно поймем.
Главное — приобрести больше важнейших деталей.
Так смотри и слушай. Тук-тук… тук…
О, несомненно, ты понимаешь, о чем речь,
переместимся же к месту преступления,
туда, в земляной коридор.
Ведь этот мертвец все равно должен
отправиться на полку в одно из темных стойл,
которые здесь находятся.
Вот так. Пусть телега красуется тут.
Телега или катафалк, кто теперь разберет…
вот и черные фанерные бока у нее появились.
Но труп лежит на крыше, как лежал,
в той же позе и с тем же поворотом головы к нам.
Кожа его лица напоминает
потемневший бильярдный шар.
Есть в ней что-то антикварное.
И за этой кожей чувствуется
слабенький ток жизни.
Совсем чуть-чуть жизни.
Не больше, чем воды в пустыне.
Да и та — не мираж ли?
Нет, не мираж!

Веки верхнего глаза отворились
и тут же затворились,
явив желтый белок и плавающую темноту.
Мертвец повел глазом —
таким образом он приветствовал
нашу проницательность.
И признал, что отчасти жив!
Но это дела не меняет,
скоро он отправится в холодную темноту
общего погреба.
Но в чем, однако,
состояла суть его краткого рассказа?
Как мы и предполагали,
кто-то кого-то убил… но кто… и кого?
Кажется, пострадала проститутка.
Или то был порядочный бизнесмен.
В чем суть, в чем мотив,
каково орудие злодеяния?
Только что ты все это знал
и вот, забыл.
Поэтому не спрашивай меня.
Это дело прошлое.
Кроме того, самое дивное в этой истории —
общительный мертвец.
Мертвец, выполняющий миссию.
Так что да, не вспоминай
забытую историю…

И не пугайся, это всего лишь кошки
снуют у вытертых деревянных столбов
и двустворчатых калиток.
Лишь черные стремительные кошки
пробегают на мягких лапках,
и недовольные грустные блудницы
проходят, не обращая на тебя внимания.
Да и с чего бы им сейчас смотреть на тебя?
Они почти забыли свое земное занятие,
увлечены чем-то непонятным.
Оно где-то там… — неизвестно, где.
Неизвестно, где, но смотри-ка,
тащит их по этим призрачным
улицам ветхого города…
И вот они проходят тощими
лохматыми тенями
с бьющимися на нитках
черными горошинами бус…
Нет дела до них, 
чресла их сухи и невнятны.

Ныне нам интересен
внезапно возникший
удивительный вопрос:   
откуда на утоптанной земле —
лужа густой крови,
что намного удивительней
этого вопроса,
ведь это она его породила, а не он ее…
но тут немудрено и запутаться,
и вот уже тебе кажется,
что вопрос предшествовал луже…
это не исключено.
Однако гораздо удивительнее все-таки — лужа.
До чего загадочно смотрится она
в этой обстановке.
Эта лужа — словно раскрашенный
кусочек тусклого фильма,
в ней остался бордовый оттенок.
Возможно, эта замечательная лужа крови
как-то связана с убийством,
которое мы так успешно раскрыли?
С убийством,
про ход которого нам рассказал
главный свидетель?..

Но вот в голове неразбериха,
напрасное мельтешение,
сумятица и оглушительный шорох.
Возможно, это взметнулся встревоженный дух —
из тех, что обитают в промозглой
провинции преисподней.
Словно крысы ютятся они по углам,
тщательно оберегая от себя разум путников.
Лишь случайно они могут
потревожить тебя,
невзначай, нечаянно,
ненароком.