Кое-что о мертвом доме

Кое-что о мертвом доме

We all live in a yellow submarine
The Beatles

Мертвый дом или желтый дом – называйте, как хотите, - суть от названия почти не меняется. Все мы, кто привык существовать в мертвом доме, чего-то все время ждем, ждем подспудно и вяло какого-то изменения в лучшую или в худшую сторону, со временем это даже перестает играть для нас какой-то роли – хуже, лучше – мертвый дом останется мертвым. Все мы здесь с годами приобретаем одно и то же выражение лица – сонное и скучное, отсутствующее – как будто находимся на вокзале в зале ожидания и смиренно ждем запаздывающего поезда. Главное, не выделяться, всякое индивидуальное проявление рассматривается окружающими и, главное, администрацией как опасное обострение болезненной активности, а значит такого человека нужно как-то осадить, лишить этой раздражающей индивидуальности, короче, наказать, обезличить. Поэтому Наполеонов, Цезарей, Эйнштейнов здесь не встретишь, все это образы из беллетристики, не имеющие почти никакой связи с реальным мертвым домом.
Если у кого-то из нас есть обязанности, работа, мы выполняем ее тщательно, но без блеска, без живого азарта, опять же, чтобы не выделяться. Все здесь становятся бесстрастными, за исключением буйных единиц с врожденной и усугубленной травмами гиперактивностью, которых в итоге накачивают жесткими антипсихотиками и держат на вязках в надзорной палате.  Старожилы, находящиеся здесь десятилетиями, лишенные памяти и надежд, существуют только в настоящем, в текущей минуте, им плевать на вчера и на завтра. Они даже не потешаются над этими буйными, вопящими на вязках. Им все равно, любимое их слово «бывает». Так этот дом лишает нас сочувствия и дружбы, любви и каких бы то ни было идеалов.
Общая апатия, вызванная долгой неволей и оболванивающими лекарствами, приучает нас здесь принимать любую пищу, без разбора, приучает к всеядности, это касается почти всех, кроме помощников администрации, которых персонал подкармливает особо, но и они, на самом деле, такие же бесправные пациенты, как все остальные, и за любой проступок могут быт переведены на «общие основания», например, за пререкания с персоналом, что тоже рассматривается как обострение болезни. Вообще «оговариваться» здесь - это самый тяжкий грех, хотя бы небольшая потеря смирения рассматривается начальством как бунт.
Вынужденная разлука с волей, с работой, с любимыми приводит в итоге к равнодушию, к терпимости ко всему. Местных старожилов здесь ничем не удивишь – ни вскрытыми венами, ни избиением буйного, ни смертью. Всё это они много раз видели Так люди лишаются иллюзий, идеалов. Лишь смутные надежды выйти отсюда тлеют огоньками в безбрежном мраке. Зачем выйти? Что делать там, за забором? Они уже и не ведают.  Непрерывное шарканье подошв в коридоре, непрерывный приглушенный гул голосов, ночные бормотания или гиканье и хохот развлекающей себя на посту ночной дежурной смены – все это со временем отупляет сознание, становится нормальным. Возможности побыть одному, абсолютной тишины здесь, в отделении, где нет дверей, при такой густоте человеческих жизней, не бывает. Поэтому каждый в той или в иной степени начинает пренебрегать тем, как он выглядит в глазах окружающих, главное, чтобы не была порвана роба, за что могут наказать. Так человек теряет индивидуальность, волю к жизни.
Лица у всех нас со временем становятся одинаковыми, как у людей, которые в чем-то пытаются оправдаться и мучаются страхом. Суть этих комплексов такова: раз нас отделили от остального мира, значит, это неспроста, значит, в чем-то каждый из нас виноват и поэтому тем более надо быть послушными, смиренными, серыми.  Но так как мы с утра до ночи не можем думать о своей беде или о смерти, мы вообще ни о чем серьезно не думаем, мы находимся как бы в бессрочном отпуску, и сознание наше отключено. Это и есть деградация, искажение черт лица, по которому каждый зек на воле видит зека издалека, как рыбак рыбака, каждый, вышедший из желтого дома, видит и узнает такого же.
Тот, кто нас знал и ценил там, за засовами, за заборами с колючкой, забыл о нас, потому что думает о своем насущном, каждодневном, -  у заключенных, по сути, нет по-настоящему близких людей, и с годами, с десятилетиями эта пропасть только увеличивается. Самое страшное то, что каждый из нас это знает, - то, что его забыли, что его никто не любит. В конце концов, начинаешь понимать, что никто ни о ком не способен помнить и думать по-настоящему. Потому что думать по-настоящему о ком-то – это думать о нем всегда, постоянно, минута за минутой, невзирая на заботы по хозяйству, по службе, невзирая на мух, зной и на зуд. Но всегда были и будут заботы, мухи и зуд. Вот почему жизнь очень трудная штука, в которой нет и не может быть достигнутого идеала.
Нельзя не заметить, что и лучшие из нас не способны сделать ни одного шага, ни одного жеста, не рискуя принести кому-то рядом беду, увечья и смерть. Таковы законы этого мира. У древних индусов, отрицавших любую форму насилия, была даже специальная обувь падуки, деревянные башмаки на колышках, чтобы всею подошвой ненароком не раздавить жучка – тварь Божью. Однако, если тебе наречено убить, ты и тонким колышком кого-нибудь проткнешь намертво. Насилие неотъемлемый атрибут реальности.  Все мы, получается, от рождения живем в скверне взаимного уничтожения, в мертвом доме. Каждый из нас заслоняет солнце кому-то, не осмысленно, не специально, но заслоняет. Свободный всегда свободен за счет чьей-то несвободы. Богатый богат за счет чьей-то нищеты. Но если нельзя не приносить страданий и смерти, нужно хотя бы не приносить их по своей воле, а порой даже облегчать участь ближнего. Что же с того, что окружающие думают только о низменном – набить живот, поспать, покурить, опять набить живот и т.д.? Однако и ты, поэтическая личность, думаешь о том же и не лучше остальных, хотя и читаешь Бодлера, Блока и Ницше и даже тайком в тетрадь пишешь стихи. Все мы люди. И все прочие страдают, жаждут и чувствуют так же, как ты, хотя у всех, конечно, различные болевые и панические пороги, но основа одна и та же. Нужно об этом помнить хотя бы в часы, когда сам более, менее спокоен и свободен от боли и тревог. Да…
Есть в жизни каждого и днем, и ночью такие часы, когда человек сдается и празднует иуду и труса, и готов унижаться перед самыми скотскими сатрапами, чтобы они как-то облегчили его отчаяние. Это самые ужасные часы человека. И я больше всего боюсь и жду именно этих проклятых часов. Здесь, в мертвом доме, где никто тебе не поможет, а только поглядит с праздным любопытством или даже добьет злорадным замечанием, такие часы становятся наваждением, проклятием всего существования. Они обесценивают все вчерашние успехи, все прекрасные стихи, они убивают в тебе все человеческое, а значит, лишают силы бороться и жить дальше. Но зло не бесконечно. Завтра или послезавтра приходят другие часы, когда отвага, как феникс, воскресает в тебе, и ты опять что-то созидаешь и жаждешь жить. Надо об этом помнить всегда, помнить, что все погибшее воскресает, что всякий из нас подобен Иисусу Христу. Всяк из нас бог, потому что невзирая на больную тленную плоть, не живет только настоящим, а все-таки, пусть и тайно, имеет ориентиры, планы и надежды, пристрастия и симпатии. Каждый, пускай очень смутно и недоверчиво, осознает, что жизнь бесплодна, бессмысленна, лишенная хотя бы мизерных иллюзий, хотя бы минимальной духовности. Не может быть покоя или стабильности без веры и надежды, пусть эта вера будет только тем, что ты сегодня вечером всех обыграешь в домино, или посмотришь в назначенные часы долгожданный фильм с мечтою-кинодивой в главной роли.
И главное. Война, тюрьма и любая беда не могут прийти и уйти, ничего не изменив в сердце и в сознании человека. Белое с черным неразрывны: вот настанет та пронзительная минута избавления, когда время мучений кончается, но память боли еще свежа. Это самые острые, плодотворные в творческом плане моменты. Нужно всегда помнить, что бред и бесправие кончатся, время ужаса пройдет, что, да, конечно, мы познали безумный беспощадный опыт, где смерть одного человека столь же обыденное дело, как меткий щелчок по мухе. Да, мы пережили это заточение, чудовищное освобождение ото всего человеческого, ото всего, что не является текущим. Выйдя когда-то отсюда, важно не забыть этот безумный мертвый дом, но помнить, что ты остался человеком, что впереди еще ждут тебя испытания твоего человеческого сердца, твоей совести, твоих убеждений.  Помнить, что любая свобода, любая радость находятся под угрозой, ибо, как утверждал еще Камю в своем романе «Чума», микроб чумы не умирает, никогда не исчезнет, что он может десятилетиями, столетиями спать где-нибудь в завитушках мебели или в стопке старых рукописей в чулане, что он терпеливо ждет своего часа в сыром подвале, в чемодане, в пыльном хламе, и что, возможно, «придет на горе и в поучение людям день, когда чума пробудит крыс и пошлет их околевать на улицы счастливого города» (А. Камю). Помнить об этом, значит, быть хоть немного готовым, вооруженным против зла и безумия, - а значит, делать этот мертвый дом хоть на миллиграмм осмысленней, делать небезвыходным существование в желтой субмарине.
И вот еще, что закономерно: нельзя быть счастливым среди несчастных, тем более, отвратительно кичиться своими земными благами среди обделенных. Как говорил Иван Карамазов: я не приму этот мир Божий, где истязают детей.
Да, всякий грех смертный, всякое равнодушие преступно, всякая позиция бесстрастного наблюдателя ведет к дьявольскому очерствению души. Это особенно явственно в дни бедствий, эпидемий, катастроф. Какой мир Бог сотворил, такова и должна быть наша вера в Него. В связи с этим вспомнилась еще одна мысль Камю: если ты истинный, последовательный христианин, возжелай муки ребенка, раз их возжелал Господь. Нельзя верующему говорить: «Это я принимаю, а это для меня неприемлемо». Верующий приемлет весь Божий мир со всеми его болями, страстями и преступлениями. Когда невинное существо лишается глаза, рук, ног, христианин должен только или потерять веру во Всеблагого или согласиться тоже остаться без глаз, рук и ног. Такая вера слепа и пассивна. В 21-ом веке стало понятно, что мир куда сложней и не вписывается ни в какие вероучения, что между злом и добром зачастую невозможно провести границу. Остается человек, с его пресловутой свободой выбора – всякий раз решать, как поступить, как будто ты Адам и первый в истории решаешь, где зло, а где благо, где красота, а где срамота, где истинность, а где фальшь, - решаешь, не имея багажа подсказок.
Всё сметут, сведут на нет
Годы, бурные, как воды,
И останется поэт -
Вечный раб своей свободы!..
Николай Глазков 1952 г.