Воспоминания о писателе Гарифе Ахунове

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

Золотое слово, серебряный кушак

У него был заразительный смех, ясный взгляд и открытая улыбка человека, которому нечего скрывать и который больше всего хотел бы, чтобы вы улыбнулись вместе с ним.
Мало в чём так ярко проявляется личность, как в чувстве юмора, – и, может быть, в бытовом чувстве юмора более, нежели в собственно литературном. А пошутить Гариф Ахунов любил – неважно, проводил ли он в этот момент серьёзное собрание, играл в бильярд или сидел за праздничным столом. Он был весёлый человек, которого частенько поручаемые ему обязанности тамады не то что не обременяли – он выступал в этой роли с видимым удовольствием и, вероятно, именно поэтому у него все так хорошо, практически профессионально и получалось.
У всякого тамады есть любимые шутки. Помимо непременных «Позвольте мне опоясать ваше золотое слово серебряным кушаком» и т.п. это часто были короткие истории про друзей, и прежде всего про Расула Гамзатова – личности во многих отношениях легендарной и по числу рассказываемых апокрифов сравнимой с известными остроумцами Михаилом Светловым и Фаиной Раневской – скажем, о том, что ответил Расул некоей пожилой даме, обидевшейся на сравнение женщин с то приплывающими, то уплывающими от мужчин рыбками…
Друзей своих он любил нежно. «Если ты выстрелишь в прошлое из пистолета, будущее выстрелит в тебя из пушки», – процитировал я ему как-то гамзатовского Абуталиба – и сразу почувствовал, что любое доброе упоминание о его товарищах, их книгах и мыслях ему в радость.
Что касается легенд и быличек, рассказываемых давно уже о самом Гарифе Ахунове, то их тоже немало. Приведу только один: будучи в Казани, Сергей Михалков будто бы сказал между делом Ахунову, что московские улицы чище казанских. «В Москве, - незамедлительно отреагировал Гариф абый, – дворниками татары работают…»
Иногда трудно сказать, почему память сохраняет те, а не иные характерные подробности речи близкого человека. «Спасибо за помощь слаборазвитым странам», – говорил обыкновенно Гариф Ахунзянович, когда ему помогали в каких-то мелочах – исправить пишущую машинку или принести от колодца воды на даче, и сейчас эта немудрящая шутка тоже кажется значительной – и потому, что человека с нами уже нет, и потому, что ты более отчётливо, чем раньше, понимаешь её не просто как «дежурную» остроту, но и как проявление чувства собственного достоинства. Которое не позволяет похвале или благодарности быть чрезмерными – даже в устах человека, ни на благодарность, ни на похвалу другим никогда не скупившегося.
Имелись у него и излюбленные литературные примеры, что называется, «из писательской кухни». Вот один из них, на тему «Как делается юмор». Герой рассказа едет в поезде и укладывается спать. «Можно написать, – говорит Ахунов, – так: «Мне было холодно, и я укрывался газетой», – и ничего смешного в этой фразе не будет. А можно: «Мне было холодно, хотя я укрывался газетой», и одно это маленькое словечко совершенно меняет окраску предложения».
В 1969 году в Казани побывал знаменитый итальянский сказочник Джанни Родари. Ему многое понравилось у нас, и в частности – то, что сказал в беседе Гариф Ахунов: «Джан» (в том числе в имени "Джанни")означает «душа» . Так вот, чтобы сказать такую приятную и глубокую вещь душевному человеку Джанни Родари, нужно было самому быть очень живым и душевным человеком. Не случайно многие из авторов этой книги независимо друг от друга и даже независимо от самого характера их реальных взаимоотношений с Гарифом Ахуновым говорят о нём: «Мне его сегодня очень не хватает…».
О каждом ли из нас, когда мы уйдём, скажут то же?

Борис Вайнер

ПУТНИК
Гариф Ахунов

Совсем юный путник спешит с маленьким узелком за плечами в большую человеческую жизнь. Он еще не знает, что в его узелке лежит «клад».
А пока весенний воздух арской дороги несет запахи сырости, испарений земли, прошлогодних трав и откуда-то тянет дымом горящей соломы.
Вот и прошел он весенний лес своих первых юношеских рассказов, а в поле аксакалы уже по пояс взрастили, как хлеб, свои яркие произведения.
Миновала пора сенокоса. Отгремели сабантуи… Щемящая непроходящая тоска по родному дому заставляла его вновь и вновь мысленно возвращаться на свою родину.
Что вынашивало его сердце? Как готовился он к первому серьёзному экзамену на духовную зрелость и мастерство?
Пришла пора развязать узелок.
Долго он сидел молча, вспоминая детство, как, выбегая вместе с друзьями под потоки дождя, кричал, захлёбываясь от восторга, заклиная: «Дождик, дождик, перестань…».
И вдруг из-за спины появилась Мунавара со сползшей на плечи косынкой, внимательно всматриваясь в его озарённое вдохновением лицо, как бы спрашивая: «Долго ли мне сидеть у окна, подставив руки под нежаркие лучи солнца? Душа моя волнуется без моего любимого Арслана…»
Он – то знал, что в глубине ещё теплого пепла в угасающем очаге вспыхивает жаркая искра, и подуй мощный и свежий ветер – тотчас превратится та искра в большое и глубокое пламя; согреет оно не только двоих, но всех, кто близко прильнет к нему, – щедрое, радостное, счастливое.
Счастье… Говорят, иногда несчастье – лишь предвестник его…
С болью в сердце отвечает он Мунаваре: «Вы – два путника на разных берегах широкой, неистовой реки. Вы так близки и так далеки друг от друга. Каждый в этой жизни пытается найти свой клад. Одним это удается, другие об этом даже не подозревают, а третьи проходят мимо… Поспеши домой, тебя ждут твои дети!»
Впереди еще долгий творческий путь к тому, самому главному, слову, которое скажет он своему народу. И не ошибся автор, говоря, что «Дочь Волги» написать мог только он, потому что думал о романе и днем и ночью, переживал его как личную судьбу.
Не спал и Габбас-мулла, сон бежал от него. Он прислушивался, не раздастся ли в доме долгожданный звук, голос только что появившейся на свет жизни – Нурии…
И раскроется нам изнутри, через неповторимый образ «Дочери Волги», жизнь татарского народа начала XX века.
Поднялся земляк Тукая и ушел неслышно, оставляя нам ответы на главные вопросы своего времени.

2005

Ольга Левадная