Она

Можно долго говорить о чем-то важном. Пытаться чуть ли не затащить собеседника за шиворот в семантическое поле твоих идей, грез, мечтаний. Можно часами приобщать, неловко оглядывающего тебя, обывателя с потерянными взглядом к высоким сферам твоего «Я». Можно истратить весь твой солидный словарный запас, которому позавидовали бы ведущие интеллектуалы, и не сказать ничего. А можно просто, присев в какой-нибудь дальний уголочек, демонстративно молчать.
Так и делал обычно Иван Борисович в компании своих вечно счастливых краснолицых коллег по работе в мясном комбинате, которые коротали своё безмерно, по видимому, счастливое время за пьянством у него, Ивана Борисовича, в гостях по выходным. Такие встречи обычно его очень раздражали, но из за своего темперамента и робкой, загадочной интеллигентской натуры, он никогда не возражал против возлияний своих добропорядочных знакомых на его квартире.
Все пошло не так в один момент его тревожной, набитой сверху донизу трагедиями жизни. То ли смерть матери повлияла, то ли природные склонности дали о себе знать. Хоть убей, не помнил Иван Борисович как после окончания местного филфака оказался на этом комбинате. Будто бы всегда комбинат был в его жизни, а древние языки, архаичные погребальные обряды, культы, были только сном.
 При всем этом, совсем не удивительно, что в тайне от самого себя, Иван Борисович даже ждал каждую неделю этих встреч и радовался, как ребенок, когда Тимофей Антонович, особо близкий друг Ивана Борисовича, и по совместительству главный алкоголик их цеха, ставил по обыкновению на потертый от времени стол, не пойми от куда взявшуюся, бутылку водки. Иван Борисович тоже пил. И обычно очень много. Не просто пил, а таки жрал обжигающий горло яд, так, как будто от того насколько много зальет в себя заводской рабочий Иван Борисович зависит судьба всего мира. И не сказать, что он любил это занятие, но по неимению других, признавал этот заводской мистериальный ритуал, и с готовностью участвовал в нём каждую субботу.
После первых трёх стопок, он краснел, надувался, а затем впадал в молчаливое сомнамбулическое состояние, которое длилось аккурат до выпитой им пятой стопки, после он начинал лихорадочно стучать по столу ложкой, выстукивая одному ему известный мотив старой, давно забытой песни пока не выпьет седьмую стопку. Тогда совсем теряясь в трагичном хаосе жизни, он начинал носится по кухне, то и дело подпрыгивая и ребячески взвизгивая. Коллеги с настороженность смотрели на пьяные приблуды Ивана Борисовича, но никогда не останавливали, не ругали его за них. Во первых, хозяин — барин, а во вторых, слишком уж интересные темы они обсуждали на пьяные головы за стародавним кухонным столом его квартиры. Машины, бабы, будущая получка, тяжёлая работа на мясокомбинате и многое другое обмусоливалось в эти тайные пролетарские вечери. Так, и сегодня, в ещё тёплый сентябрьский вечер стол шумел вразнобой и грохотали стены квартиры Ивана Борисовича от крепкого русского мата. Внезапно, из за стола, пошатываясь поднялся Трофим Николаевич— он вёл документацию в цеху, а потому отличался от собравшегося народа неким сардоническим подобием грамотности.
— Ну что, - начал Трофим Николаевич, - предлагаю тост!
— Да заебал ты уже с тостами, Николаевич, дай выпить то по божески". — ответил ему Тимофей Антонович. Все усмехнулись. Только Иван Борисович сидел насупленный. Его сегодня предательски ничего не брало.
—Тут важное. Важное скажу, мужики, — замялся в объяснении Трофим Николаевич
— Ну давай уже поскорее, харошь вола ****ь! —с обыкновенным акцентом прикрикнул на него Рашид Вагабович.
Тимофей Антонович сначала смутился, а через секунду уже с пафосным выражением на красном опухшем лице поднял бокал с налитой до краёв водкой.
Все начали чокаться. Стол снова загудел и комната наполнилась звоном советского сервиза из набора. Чокнулся и Иван Борисович. Сначала с Тимофеем Антоновичем, потом с Трофимом Николаевичем и далее со всеми до кого могли дотянуться его трудовые руки. Затем он опрокинул в себя бокал и замер. Лёгкая рябь в глазах заслонила от него сидящих за столом людей. Потом в голове его что-то начало бродить и крутиться. Лёгкая тошнота подкатывала к горлу. Все вокруг начало казаться таким легким и незначительным. Взяло! На лице Ивана Борисовича появилась блаженная улыбка. Через секунду он провалился в тревожный, и в тоже время живой и очень прекрасный горячный сон, упав головой прямо в тарелку с жаренной картошкой.
Первым делом, Иван Борисович очутился в до боли ему знакомом месте. Детская площадка летом, рядом с его панельным домом. Вокруг цвели маки и ландыши. В отдалении виднелись странные огни. Иван Борисович осмотрелся и пошел по направлению к карусельке на которой он любил крутиться когда то давно. Присев на карусель, он почувствовал чей то взгляд на себе. Обернувшись, он увидел маленькую Свету. Наверное, было бы неплохо и очень даже логично испугаться или как минимум удивиться встрече с человеком которого не видел двадцать с лишком лет, но Иван Борисович совсем не испугался и уж точно не удивился. Света сидела рядом в песочнице и пристально смотрела на него тёмными невидящими глазами. Девочка совсем не изменилась за те долгие годы пока они с Иваном Борисовичем не виделись. Вдруг Света встала и он увидел у неё в руках игрушечное деревянное колечко. Когда-то такое же Ваня подарил Свете на том же самом месте детской площадки. Девочка подошла к Ивану Борисовичу и вложила в его руку колечко. Он успел коснуться её руки. Было очень приятное обжигающее ощущение. Только теперь в непосредственной близи Иван Борисович заметил бледное разрисованное детским макияжем личико Светы, испещренное слоем мелких морщинок, какое-то скукоженное и дряблое, прямо как у бабки. Света была одета в помятое свадебное платье, нелепо свисающее с неё и волочившееся по земле и небольшой детский кокошник. Вернувшись в песочницу девочка начала заливисто смеяться. Иван Борисович тоже рассмеялся. Так хорошо ему был почему-то.
Потом, стало тоскливо и смех девочки начал очень походить на звериный вой. Иван Борисович закрыл уши и глаза. Он очень боялся того чего мог увидеть в песочнице. Внезапно, руки его раскрылись сами собой и перед ним предстала странная сцена. Лысеющий мужчина с редкой седоватой бородкой в ветхой аляповатого вида рубашке скрючился над маленькой девочкой, нежно целуя её то в лобик, то в щечку. Как только Иван Борисович узнал в мужчине себя, он отвернулся и начал гипнотизировать взглядом небо. Оно ответило. По серой глади облаков проносились огромные рыбы с выколотыми глазами. Ивану Борисовичу совсем не было жалко рыб. Он бы и сам многое отдал что бы вырвать какой- нибудь рыбе глаз.
Опять ему стало весело. Мгновение, и он уже стоял в коридоре больницы где умирала его бедная маленькая сестра от туберкулёза. Иван Борисович не видел конца коридора, но он знал, что в конце его будет ждать настоящая живая Ирочка.
— Ира! Ира! - начал звать её он.
Гробовая тишина отвечала ему своим безжалостным безмолвием. Подуло холодным ветром из распахнутого окна. Вдалеке послышалось жалобное карканье ворон.
 Иван Борисович пошел вглубь по коридору. Тусклый свет от мигающих периодически больничных ламп освещал ему дорогу. Ожидание и тревога наполняли пространство коридора. Он шёл так долго, что начало казаться, будто прожил уже несколько жизней в отчаянной попытке найти конец пути в непроглядной темноте. Внезапно Иван Борисович нащупал в дверную ручку. Повернув её, он оказался в больничной палате.
Все было как тогда. Только надписи на готском языке на белых больничных обоях выделялись на фоне стандартной обстановки небольшой типовой палаты. Пытаясь отыскать тайный смысл крючков и загогулин выцарапанных на стенах, Иван Борисович глубоко задумался. Внезапно в его голову полезло из разных уголков сворище мыслей и образов. Сознание его стало раздуваться будто оно было воздушным шариком, а затем достигши своего предела вывалилось наружу в мир.
Так бы и стоял, сросшимся с холодным кафельным полом, если бы не внезапный звук, раздавшийся за его спиной. Иван Борисович обернулся. На кровати была его покойная мать. Чёрные густые волосы спадали на подушку, тонкие губы улыбались той прекрасной светлой улыбкой, которой запомнилась она ему с детства, чёрные большие глаза мечтательно смотрели в даль. Не сгорбленная старуха, какой Иван Борисович запомнил её, но прекрасная женщина лежала на больничной койке.
— Ну что ты там стоишь, подойди сюда, Ваня. — позвала она его.
Он молча подошёл. Неведомый барьер мешал ему произнести хотя бы слово. В груди трепетало и каждая клеточка тела Ивана Борисовича, осознавала величие этого момента.
— Вот увидишь, она придёт. Не переживай так.
Вдруг все помутнело. Больничная палата, мать, кафель, хлипкие стены, кельтские письмена и сам Иван Борисович: все смешалось в смертельном непрерывном хороводе. Почва под ногами начала теряться и вдруг все прервалось. Иван Борисович ощутил озноб. Он открыл глаза. В голове его вертелось несколько едва обличимых в мысли образов, но общий посыл укладывался напрямую в его голову, минуя формальную логику. Иван Борисович должен был найти Её, чего бы ему этого не стоило.
Точечными взглядами он пробежался по комнате. Убранство её ничуть не изменилось, хотя, похоже спал Иван Борисович больше 5 часов, за окном уже светало.
Могли бы и прибрать, гады. Запачканная скатерть, разившая паленным алкоголем, грязные тарелки, ошметки скудной еды на полу: все напоминало о вчерашнем застолье. Иван Борисович попытался приподняться. Кто то из его коллег, по велению добродушного сердца, несомненно, догадался усадить бедного собутыльника на жесткое неудобное кресло, которое Иван Борисович не любил с раннего детства. Теперь его спина трещала от ужасной боли. И это, еще не говоря, про не менее ужасную головную боль, которая застала его врасплох. Сделав невыразимо героическое усилие, Иван Борисович встал. Медлить ему было нельзя. Не важно почему, он просто это знал. Каждая минута на его счету. Отступать больше некуда.
 Потратив какое-то время на сборы, захватив с собой кухонный нож, небольшую лопату пару садовых перчаток и завалявшийся в холодильнике шоколадку, Иван Борисович, вышел на улицу.
Воздух был пропитан сонливостью раннего утра, солнечные лучи едва проникали сквозь завесы кучевых облаков заслонивших зачем то небо, и каждая травинка находилась в ожидании благосдавения или проклятия нового дня.
 Миновав, старой проторенной с детства дорогой, площадку, Иван Борисович направился к остановке. Этот путь стал полноценной частью его личности, ведь каждый день работы в комбинате начинался с прогулки до места прибытия маршрутки, но сегодня что то необычное было в каждом его шаге. Пусть и шаги он эти делал не сметное количество раз.
Сев в маршрутку, по пути, Иван Борисович постоянно смотрел в окно. Он понимал, что никогда больше не увидит этот мир таким. Нежным, незатейливым, чарующим. Никогда не увидит его как своего друга, такого глобального собутыльника, своего рода. Он едет туда откуда никогда не вернется прежним. И старому миру во взгляде этого нового Ивана Борисовича не будет места. Это неизбежная перемена его очень пугало, но он твердо решил не отступать. Путь его лежал только в одну сторону —на окраинное Елагинское кладбище.
Иван Борисович помнил, как ходил туда на могилу отца с ещё живыми матерью и сестрой. Стояла золотая осень. Мать почему то курила, сестра, не смотря на развивающуюся уже тогда болезнь, в тот день была необыкновенно жива и сосредоточенно ела булку, которая мать купила ей по дороге. Ира всегда было важнее для мамы чем он, Иван. Её желания выполнялись матерью беспрекословно, но чаще всего упреждая её капризы, мать дарила что-то ей даже без выраженной необходимости. Так и в тот день было. Разругались они, брат с сестрой, из за этой булки. Саму могилу он плохо помнил, ритуал посещения чужой могилы казался ему чем то бессмысленным. Как бессмысленной долгое время ему казалась и идея смерти сама по себе. Как так? Был человек и нет. Чушь какая!
«Наверное, забухал сторож, — подумал Иван Борисович. - Ему и на руку».
Заходя на территорию, он не мог отделаться от ощущения дикого ужаса каждого шага по направлению к цели. В груди его все трепетало и сжималось. Промелькнула даже мысль все бросить и бежать без оглядки. Подальше от этого места и подальше от будущего.
Но Иван Борисович прогнал все эти мысли прочь из своей головы. Он решился.
 Идя не твёрдой походкой по жухлым листьям, опавшим с многочисленных деревьев, окружавших кладбище, Иван Борисович ощущал себя как никогда прекрасно. Здесь его жизнь, здесь захоронено его естество. Под грудой обязательств, обид, хамства и лицемерия спрятан потаенный от обывательских взглядов его коллег он, потаенный Иван Борисович. Даже воздух ощущался здесь им по другому. Такой приятный, немного сладковатый на вкус. Вдруг, он остановился.
Так он думал, стоя на иллюзорном перепутье двух дорог, каждая из которых вела к смерти. Только все равно Иван Борисович чувствовал важность выбора пути, по которому он сейчас пойдет. Мистическим нюхом чувствовал. Решил, он все-таки идти по правой стороне. Что то заставило его вдруг сделать шаг вправо. А он уже и не противился этому чему- то. Понял, что так нужно.Он шёл вдаль и глядел по сторонам. Чужие лица на надгробиях смешались в бессмысленную кашу. Часто приходилось сворачивать по тропам и ответвлениям дороги, так что об чёткой ориентации в пространстве можно было забыть. Ноги болели от количества пройденных шагов и спина снова начала болеть.
Долго шёл Иван Борисович, пока не остановился возле одной могилы и замер, вросши в землю. На потертом, но сохранявшем свою благородную форму, мраморном надгробие можно было различить лицо юной прекрасной когда то девушки, 16 лет максимум.
С каменной плиты на Ивана Борисовича смотрели полные света глаза. В её наивном взгляде читались нескончаемый восторг жизни и вера в то, что завтра будет лучше, чем сегодня. Тонкие губы навеки замерли в искренней улыбке. «Полина Евгеньевна Аронович», - прочитал он на надгробие.
Неизведанная сила, что вела все это время Ивана Борисовича, сейчас целиком обволакивала его.
«Она!» -понял Иван Борисович.
«Здесь, оставленная всеми в этом чудовищно неуютном и холодном месте, лежит его Света».
От этой мысли, все сжалось ещё сильнее в груди у Ивана Борисовича. Казалось, что сердце в его груди отбивало какие-то совсем уж не естественные мотивы, которые только на рейв тусовках только и можно услышать. Совсем рядом с ним лежит она... Как такое может быть? Многие километры и годы отделяли их... Этих два разных мира, а теперь он стоит рядом. Иван Борисович задыхался от счастья. Как он все это время то жил, без неё, милой родной Светочки? И как она переносила не видеться с ним все это время? Он ничего не знал. Знал только что обязан помочь ей выбраться. На свет. К нему, любящему её всем сердцем Ивану Борисовичу.
В этот раз он уже не стал думать. Просто достал лопату и начал быстро копать. Его резкие движения разбивали сухую землю.
 Минута за минутой, он становился все ближе. И все сильнее накатывали восторг и предвкушение встречи.
В разверстой яме он увидел её маленькое аккуратное тельце в таком же аккуратном узорчатом детском платьице. Светлые волосы совсем не тронутый землей обрамляли круглое, невероятной красоты личико.
- Света,- прошептал Иван Борисович почти не слышно.
Он нырнул руками в могилу, достал из ямы тельце и заключил в свои неловкие объятия.
Тут же из его глаз сами собой полились слезы. Иван Борисович дарил Свете поцелуй за поцелуем: в холодное темечко, запавшие глазки, худую шейку. И с каждым поцелуем содрогался нечеловеческим рыданием.
 - Прости, прости... – выл он склонившись над трупом девочки.
— Я же любил тебя, как я мог...
Ребенок молчал. Он явно что то хотел сказать Ивану Борисовичу, но по невиданной ему причине не говорил.
Иван Борисович успокоился. Он был счастлив. И не могло его злить даже едкое молчание Светы.
«Наверное, злиться на него ещё» - так он решил.
Это все не важно. Теперь они наконец- то вместе. Теперь все станет точно станет по другому. Никакого комбината, никаких пьяных коллег у него дома. Все! Он свободен. Вернее, Они. Они свободны. Свободны для любви друг друга.
Иван Борисович взял Свету на руки и пошел к соседней ограде. В каждом шаге теперь была лёгкость и равновесие.
Присев на ограду, он вдруг вспомнил про свой гостинец.
Он отломил ломтик и раскрыл ротик Светы.
Иван Борисович сидел и сидел на кладбищенской ограде со Светой на руках. Разговаривал, смеялся, пел их любимые детские песенки. А солнце освещало поле усыпанное крестами безымянных могил. «И совсем она не изменилась, все такая же хорошенькая, моя Света» — подумал Иван Борисович. Молчание отзывалось в его голове прекрасным девичьим смехом.