Хочу ли я в СССР?

Об: https://tsypkin.ru/tpost/cex9xuub41-kavichki

Вопрос, конечно, риторический. Как можно хотеть в несуществующую уже страну. Задала его себе, прочитав рассказ современного писателя о том, как ужасный советский режим заставлял эмигрантов уезжать навсегда от родных, что называется, без права передачи, возвращения, общения. Надо сказать, кто хотел, возвращался. Один из представителей того народа, о котором речь в рассказе была, возвращался не только при жизни. И сейчас его именем улицы названы, культурные центры и фонды. И никакой СССР ему не помешал. А у меня возник вопрос скорее к себе: что я помню из того времени, на излёте которого родилась в семье молодых мгушников, один из которых был секретарём комсомольской организации факультета, а вторая защищала диссертацию про партийность атеизма.
С порядками того государственного устройства я знакомилась по мере социализации. Больше всего запомнилось, как бабушка спасала меня от фельдшера, который ездил по деревням на своей лошадке и делал детишкам обязательные по возрасту прививки. Прививок я жутко боялась, поэтому бабушка придумала план: в назначенный день, когда фельдшер стучал в наше окошко и задумчиво дёргал закрытую дверь, мы с бабушкой сидели тихо, как мышки за наглухо зашторенными окнами и боялись шелохнуться, дабы этот хитрый план не рухнул. Надо сказать, нам это удалось, фельдшер уехал, а я, довольная и спокойная, ещё не знала, что через несколько лет придётся проходить обязательный медосмотр перед школой, который бдительная советская власть уже не давала пропустить никому.
От медосмотра осталось тоскливое ощущение ненужности, покорности року и шишка на плече, которая появилась после того, как ждала своей очереди к врачу, стоя на сквозняке в одних трусиках. До сих пор медицина бессильна объяснить причину появления этой шишки, хотя и операцию по её удалению сделали, и докторскую врач, который меня оперировал, на этом необычном материале защитил. Однако это уже не про СССР.
Что же запомнилось ещё? Жила я с бабушкой и дедушкой в деревне до поступления в школу, в магазине деревенском дедушка покупал вкусные маленькие шоколадки «Улыбка», в серванте и в ларе, а также в сарае и прочих закромах у бабушки, пережившей военное и послевоенное время, всегда хранились запасы чая «Три слона», большие алюминиевые кастрюли с пшеном и карамельками, солидный мешок соли, упаковка стирального порошка, спички, сода и что-то ещё жизненно необходимое, что в советском быту воспринималось как должное.
Но для меня самое главное с трёхлетнего (а может и раньше, не помню уже точно) возраста представляли книжки. Были они по цене доступными, стоили копейки, картинки в них были красивыми, а содержание я так быстро начала «глотать», что в шесть лет мне детские книжки читать было не интересно и я утащила у мамы толстенький роман «Три мушкетёра», после прочтения которого имитировала дуэли с невидимым противником, причём в роли неутомимого гасконца, а не зависимых женских персонажей, вызывавших жалость и лёгкое презрение. Особенно возмущала меня мадам галантерейщица, не способная на решительные действия даже для своего блага. Что же здесь рассказывает о жизни в СССР? Возможно, то, что читать было тогда принято, хотя среди моих тогдашних подруг подобных мне фанатов чтения не нашлось.
Помню, как мне дарили кукол, которые не сравнятся с нынешними барбиподобными манекенами в миниатюре. У меня была кукла-узбечка в национальном костюме, якутяночка, Мальвина с руками и ногами на шарнирах, которые сгибались, но самые любимые – куклы Соня и Оксана, которых отец привёз из Германии, а мы с подругой играли в парикмахеров, и я под корень отстригла чёлку у своей любимой Сони…) Тогда для меня, конечно, куклы-барби были мечтой, а ещё помню, как восхищал меня шестилетнюю японский магазин-конвейер, который подарил своей дочке какой-то дальний родственник, служивший на о. Шикотан. Для того времени все эти пластмассовые корзиночки, мини-продукты и прочее были настоящим чудом. Но мне всё равно больше нравились машинки, которые мне подарили за мой героизм при удалении зуба, потому что я совсем не собиралась плакать.
В город мы ездили не так часто до моего поступления в школу, поэтому автоматы с газировкой и молочные коктейли были для меня тогдашней – роскошью. Помню два похода в цирк, оба из которых закончились полным фиаско цирка в моих глазах. Двухлетняя я протестовала, когда по арене ездили всадники, стрелявшие не то, чтобы громко, но слишком вонюче, что отравило моё эстетическое чувство в столь юном возрасте. Трёхлетняя и уже наученная горьким опытом недоверия к цирковым артистам, я возмутилась несправедливостью, которой разило от клоунов, бивших изо всей силы друг друга надувными брёвнами по головам. С чувством оскорблённого достоинства я встала и на весь цирк сказала: «Пойдём отсюда, дедушка, здесь одни дураки», чем невыразимо порадовала публику.
Конечно, вызывали встряску в размеренном деревенском быту поездки в столицу. В метро у меня всегда закладывало уши, когда поезд прибавлял хода между станциями, вспоминаются улыбчивые негры, дарившие мне пластинки иностранной жвачки, которые послушная я выбрасывала в туалетную бездонную дыру по возвращении в деревенскую идиллию – бабушка ведь говорила, что это могут быть опасные подарки и нужно быть бдительной. Вообще пугать чужими людьми не особенно старались, но предупреждения были. Особенно они были актуальны после того, как я оставила в доме цыганку, а сама побежала звать бабушку и дедушку, которые сидели в конце огорода на лавочке, отдыхая после трудовых забот. Надо отдать должное цыганке – ничего не пропало, хотя и брать у нас было нечего, не богатеи.
Помню, что дедушка не отказывал просящим, один раз даже ночевал у нас один странник, потом я уже поняла, что сам он в детстве всякого навидался, когда из Скопина Рязанской области он с матерью ещё в конце 1920-х годов отправился в Сибирь за лучшей жизнью, чтобы с голода не умереть, там побирался, слепого водил, который не особенно и делился выручкой – жадноват был. Не узнала бы, наверное, об этом эпизоде дедушкиной биографии, если бы не нужно было мне объяснять значение выражения «подвести под монастырь». Вот так со слепым разочарованный его жадностью девятилетний дедушка и поступил. Любил дедушка есть арбузы «по-сибирски» – вприкуску с ситным хлебом, потому что «без хлеба – вода одна и никакой сытости». А ещё он рассказывал, что после возвращения из Сибири его рязанские мальчишки дразнили «сибиряк – с печки бряк», добрые ребята, сейчас если скажут – всё непечатно.
А ещё из дедушкиных примет времени помню, как мы ели картошку в мундире, с салом, горчичкой или с килькой в томате, очень это было вкусно. Дедушка и пёк картошку знатно, как мы всю выкопаем на огороде, устраивал большой костёр из ботвы, а в угольках и золе пёк картошку и приносил её «с пылу с жару». Когда мы копали картошку он неизменно радовался, если очень большие экземпляры попадались, говорил: «Внучка, смотри, какой лапоть уродился!» И был чрезвычайно доволен и горд. А ещё помню, как мы с дедушкой ездили на рынок, где у него были свои покупатели, приходившие именно к нему за «картошечкой-рассыпушечкой». Был у дедушки такой любимый сорт, «синеглазка», очень вкусная была – не клейкая, действительно, во рту рассыпалась, таяла. Умел дедушка поговорить, людей к себе расположить, а особенно с детьми удавалось ему общаться легко и весело.
И как же было больно мне видеть его глаза, когда в девяностые повёз он яблоки на продажу, чтобы не пропадали, а все его сумки распинали ногами молодые бестолковые полицаи. А он всю жизнь трудился – настоящий советский человек – был с 1939 года в армии, в войну возил снаряды на Дальневосточном фронте, контузило его, рассказывать о войне не любил, потом после войны был и шофёром в автоколонне, и механиком, плотником и столяром, стекольщиком, а уж по дому и в огороде всё умел делать. Наверное, самые мои советские воспоминания именно через него преломляются, через его жизнь трудовую.
А вот о войне одно только рассказывал. Происходило это дело в Монголии. Дедушка говорил, что монголы как дети: особенно их привлекали зеркала бокового вида на его машине. Было у дедушки запасное зеркало и один монгол с ним договорился, что принесёт взамен этого зеркальца – барана. А время голодное, подумал дедушка и решил: зато всех своих ребят накормлю бараниной. И как же радовался тот монгол, когда зеркальце получил: чуть ли не приплясывал от счастья и песни пел. А дедушка и его боевые товарищи в кои-то веки наелись свежей баранины.
У дедушки ещё записки оставались, а мне как некогда было читать, так и сейчас – времени нет найти и остановиться, задуматься. Так и мои дети – станут ли читать всё это – кто знает. Но написать нужно, вдруг да захочется им узнать что-то обо мне, а при жизни – не успеют, как я о многом не успела бабушку и дедушку спросить.
И ещё из советских воспоминаний: помню, как мы с мамой ходили на первомайскую (или седьмого ноября?) демонстрацию. В городе Красноярске хоть и холодно, но народ весь радостный, у всех в руках флажки, транспаранты, все идут и друг другу улыбаются, с праздником поздравляют. Это дружное настроение единения и радости до сих пор во мне живёт ярким праздничным костром ушедшей советской эпохи.
И ещё из советской специфики того времени помню, что мама водила меня в оперетту и музеи довольно часто, не говоря уже про библиотеки, где я была постоянным гостем. Помню грустного красноярского крокодила, который лежал за стеклом витрины и обиженно пукал, а вокруг были набросаны монетки, которые его не интересовали – прямо скажем, не дракон. Ему бы хоть лягушку на один зуб…
Вот и выходит, что в СССР я бы вернулась только по той причине, чтобы снова увидеть дорогих мне бабушку и дедушку, ощутить тот дух доброжелательной готовности помочь даже незнакомому человеку, пожалеть одинокого крокодила и почувствовать дух будущего, на которое надеялись и авторы посланий, запечатанных в капсулах времени. Веривших, что кто-нибудь из благодарных потомков прочтёт их письмо и обязательно оценит тот вклад, который они внесли в возможность воплощения этого будущего в жизнь. Так и я – останусь в этом отношении идеалистом. А вдруг повезёт?..