Бродский изгнанник внутренней империи

Вот мы и дожили до этой даты. Сегодня Бродскому бы исполнилось 85 лет. Его не стало по историческим меркам совсем недавно ( в 1996 ), но сейчас, слушая его монотонный, картавый голос чеканящий в записи : " Ни страны ни погоста не хочу выбирать... " как то даже по литургически, Иосиф Александрович представляется какой то очень далёкой для нас фигурой. Словно из вакуума, а не из конкретного времени летят, что бы войти в наше сознание его словеса. Словно не отсюда, а откуда то из другого пространство он говорит с нами. И такой взгляд на него Бродского явно устраивал. Он многое сделал что бы войти в это состояние и всегда старался культивировать его в себе.
Всю свою поэтику и, в целом, жизнь Иосиф Александрович построил исходя из этого принципа отстранения. Сознательного как утверждал, вечно находившийся с ним в сложных отношениях, окрашенных ревностью и конкуренцией Лимонов, или подсознательного — это уже не суть важно. Важно лишь то, что даже находясь в состоянии тоски по " холодной родине" и непрекращающегося диалога с русской классикой, Бродский, даже когда представилась такая возможность, не вернулся обратно в свой родной Петербург. Потом , уже после его смерти, многие бродсковеды и просто знакомые поэта нашли уйму причин для этого отказа: от слабого здоровья, до нежелания встретиться со своей первой женой Мариной Басманной. Вероятно, всё это и имело место, но мне представляется что Бродский не хотел возвращаться как раз таки из примата этого принципа отстранения над всей его судьбой.  Возвращение на родину уничтожило бы символическую рамку образа добровольного изгнанника  Родины , коей Бродский в тайне, наверняка наслаждался и без который он не мыслил себя как творческую единицу. Как уничтожило бы и возможность упиваться ностальгией по отчему дому.  Ведь, как писал Иосиф Александрович: "  Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции, у моря". В этих строчках вся суть его отношений с миром. Да, здесь видна ценность свободы,противопоставляемая официозу  политической жизни Центра, но ценность познаваемая только в Империи, пусть и в отделении от неё, в провинции.
Империю как принцип организации бытия Бродский вообще уважал. Не любил, вопреки заявлениям об обратном от того же Захара Прилепина, но точно уважал.  Империя — то немногое, что оставалось в мире от метафизики. От монолитности и единства Мира, по которым так ностальгировал поэт. И Империя для него вряд ли что то конкретное. Когда в разговоре с шестидесятником  Вознесенским сразу после развала СССР, Бродский произнёс " Империю жалко" , он пожалел не государственное образование, а скорее состояние большей мечты, пресловутого Проекта, безнадёжно ушедшего  в лета и этим открывшего  дорогу хтоническим силам постмодерна, который Бродский как наследник и большой любитель античности просто не мог признать и полюбить.
Его Империя навсегда останется сокрытой от глаз профанов, где то внутри. Как в том странном линчевском фильме " Внутренняя империя ". Бродский определял себя как изгоя именно в соотношении с ней, и только с ней. С этим горизонтом космического Порядка и Закона. Только в её пространстве Бродский мог жить и писать свои стихи, с ней же он и умер, навсегда оставшись изгнанником.