Сага о вересковом мёде

Сага рассказаная устами северного конунга.

Сидел я у костра в ту ночь, когда буря уже затихала, а дым от пожарищ Пиктландии ещё стелился по долинам. Щит мой стоял у дерева, меч — у бедра, и волки во тьме выли, словно воспоминание о крови. Тогда я сказал — пусть камни запомнят, пусть скальды пропоют, а люди рассудят правду.
Мы пришли на западные берега не из прихоти и не из алчности. Не ради добычи одной и не ради славы — всё сие мы уже имели. Меж нашими землями и мирным югом пролегал беспокойный край. Там племена грызлись меж собою век за веком, а вражда — как дурная трава: сожжёшь, а она вырастет вновь.
Были там старые кланы, не ведающие ни мира, ни долга перед соседями. Они не платили дань ни честью ни кровью и не признавали права сильного. Среди них жили пикты — древние, упрямые как горы, замкнутые как заваленные пещеры. Хранили они секреты, что могли обратиться против всех живущих. Я знал тогда: покуда хоть один из них жив с их знанием , мир не устоит.
Я не был безжалостным тираном, как пели потом завистники. Честно предложил я им жизнь — да, ты слышишь верно: жизнь и почёт. Двое остались: хитромудрый старик и невинный отрок. И я сказал справедливо: «Будьте со мной как братья. Будьте моими верными мастерами, варите свой хвалёный мёд для общего стола. Служите не мечом, но добрым ремеслом — и сохраню вам и кровь, и имя, и память о роде».
Я дал слово — честное слово конунга перед лицом неба. А слово моё тяжело как железо и дорого как золото.
Но старец стоял неподвижен как скала, а в глазах его плескалась тьма. Он знал: если мальчик по доброте проговорится, мёд станет благом для всех. Их древний род растает не от меча, а от времени — станет частью великого племени. Гордыня ослепила старца. Он молчал, хотя мог спасти и себя, и дитя.
Когда я вновь спросил с терпением, он упорствовал в молчании. А мальчик, чистый сердцем, дрогнул , природа взяла своё. Тогда старик понял: тайны не сдержать. Одержимый злобой, он перехитрил того, кого обмануть трудно. Заставил меня — через подлую ложь, через звериную хитрость — убить последнего сына его рода.
Да, он не бросал дитя сам в пропасть. Но оплёл меня ложью, и я, доверившись, поверил клевете. Так потухла искра их племени по воле самого старейшины.
Скажу тебе, скальд: я не радовался победе. Мне было не жаль — нет. Но в груди поднялся тяжёлый холод. Быть может, я в тот миг стал мудрее, чем был. Понял, что не всякая победа  слава, и не всякая милость — спасение. Понял и другое: жестокость одного спасает жизни тысяч.
Ты спрашиваешь: мог ли я пощадить их и сохранить тайну? Нет, и каждый разумный знает почему. Я конунг, ответственный за множество душ. Долг мой — не в мягкосердечии, а в мудрой ясности. Мир стоит на крови, но держится на справедливом порядке.
А порядка нельзя построить, когда подданные видят: есть сила выше королевской. Пусть даже в упрямом молчании старца. Тайна их мёда могла стать оружием против невинных.
Теперь поют о том мёде, что исчез , но кто-то поёт и о великом мире, что настал после справедливой войны. Ставни открыты настежь. Плавания мирны и безопасны. Дети не знают ужаса войны и не видят дыма от пожарищ. Вдовы не плачут. Торговцы ездят без страха. Урожай собирают спокойно.
И если дух мальчика слышит меня сквозь камень и землю — пусть знает: смерть его была достойна и не напрасна. Он стал последней жертвой старой вражды.
А старцу… Да простят его боги за упрямство. Я, конунг, не простил его обмана. Но и не забыл его мужества , пусть и направленного ко злу.