доля подневольная

В известном царстве тридесятом,
где жил известный всем дурак,
когда-то славном и богатом
сменилась власть, настал бардак.
Река ручьём вонючим стала,
а щука мудрая пропала.
Что щука… джинн и тот свихнулся,
залез в бутылку… и заткнулся…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
(А. Сутугин)



Я вам — байку. Вы мне — песню! Будем жить не а́бы как!
Нет забавы интересней, — слу́хай, Ванечка-дурак:
                . . .   . . .   . . .
Всем была мила в деревне Василисынька-краса, –
ни гулящей и ни вредной не слыла она... Нельзя
про неё сказать, что скряга, — хлебосольна и щедра!
Не склонялась пред варягом, не ходила со двора.
И повадками послушна, и сноровиста во всём, –
было в хате сытно, дружно, поздней ночью, светлым днём…
Но оказия случилась: полюбился деве той
неотёсанный верзила и напыщенный плейбой.
«Вот отке́да э́нта нежить появилась в их лесу?» –
Ванька репу тупо чешет, — проморгал, видать, красу…
Можить, лишнего глаголем? Мож, испорченный геном? —
на престол взобрался го́лем! Подпоив народ вином.
Почался́ бедлам и смута, всюду а́ховый разор,
люди верят баламуту и начха́ли на позор, —
все, рядами, встали в стойле, дальше — просто, как в кино!
Василиса нынче — фройляйн! В азиатском кимоно…
Оклемайся, Василиса! Да с твоею красотой
не в плену у василиска, — на свободе, молодой,
на заре — затмившей солнце, миловаться у плетня,
с парнем, что готов бороться, — чтоб цвела вокруг земля!
Чтобы слух о ней был добрым, прочих в ступор не вводил,
чтоб ея солидный образ  не срамил вовек  дебил, –
пустобрёх же врёт, как пишет! Всяк и верит... Что закон
стал верчёным, словно дышло, без сомнений знает он!
Честный люд без прав и воли стал как зомби у креста…
Что за хрень ему вкололи?! — эх, святая простота! —
нет спасения от штамма… каждый — чудищу под стать,
сделав ставку на рекламу и на вечный тренд «пожрать»…
Что же тут творится, люди!!! Как же низко надо пасть,
чтоб псалмы воспеть иуде и как бога славить власть?!
В за́водях сомы издохли, земляника не растёт...
Пропаганде выпивохи нынче следует народ!
Так единственный в округе старый знахарь Емельян
перестал лечить недуги и рыдает — в стельку пьян.
А бесстыжий самозванец заскорузлый пуп скребёт,
был он прежде голодранец, нынче — всё наоборот!
Всё разрушил, как хазарин, под личиною вождя,
и лупцует е́нтот "барин" Василису не щадя…
                . . .   . . .   . . .
Что там да́ле по сюжету предрекать я не берусь….
Компетенций таких нету… Ты ж, Иван, мотай на ус..





Post scriptum:
Владимир Высоцкий "Про Ивана-дурака"

На краю кра́я земли, где небо ясное
как бы вроде даже сходит за кордон,
на горе́ стояло здание ужасное,
издаля́ напоминавшее ООН.
Всё сверкает, как зарница, — красота! Но только вот —
в этом здании царица в заточении живёт.

И Кащей Бессмертный грубое животное
это здание поставил охранять,
но по-своему несчастное и кроткое,
может, было то животное, как знать!
От большой тоски по маме вечно чудище в слезах —
ведь оно с семью главами, о пятнадцати глазах.

Сам Кащей (он мог бы раньше врукопашную!)
от любви к царице высох и увял,
стал по-своему несчастным старикашкою,
ну, а зверь его к царице не пускал.
— Ты пусти меня, чего там, я ж от страсти трепещу!
— Хоть снимай меня с работы, ни за что не пропущу!

Добрый мо́лодец Иван решил попасть туда, —
мол, видали мы Кащеев, так-растак!
Он всё время, где чего — так сразу шасть туда!
Он по-своему несчастный был дурак.
То ли выпь захохотала, то ли филин заикал, —
на душе тоскливо стало у Ивана-дурака.

И началися его подвиги напрасные,
с Баб-Ягами никчемушная борьба, —
тоже ведь она по-своему несчастная
эта самая лесная голытьба.
Сколько ведьмочек приши́бнул! Двух молоденьких, в соку...
как увидел утром — всхлипнул, жалко стало дураку.

Но, однако же, приблизился, — дремотное
состоянье превозмог своё Иван.
В уголке лежало бедное животное,
все главы свои склонившее в фонтан.
Тут Иван к нему сига́ет, рубит головы, спеша,
и к Кащею подступает, кладенцо́м своим маша.

И грозит он старику двухтыщелетнему:
— Я те бороду, мол, мигом обстригу!
Так умри ты, сгинь, Кащей! — а тот в ответ ему:
— Я бы рад, но я бессмертный, — не могу!
Но Иван себя не помнит: — Ах ты, гнусный фабрикант!
Вон настроил сколько комнат, девку спрятал, интригант!

Я докончу дело, взявши обязательство!..  —
и от этих-то неслыханных речей
умер сам Кащей без всякого вмешательства, —
он неграмотный, отсталый был, Кащей.
А Иван, от гнева красный, пнул Кащея, плюнул в пол
и к по-своему несчастной бедной узнице взошел…