Бутаковский стан

     Вспомнил "Бутаковский стан", лёгкая грусть щемит сердце. Боже мой, сколько же лет минуло? Сколько лет, как стана нет? Всё перепахано, перелопачено, будто специально, чтобы не вспоминали – ни хорошее, ни плохое. Одна дорожка вдоль березняка сохранилась, и её перепахали бы, да "хозяйская нужда" сохранила её до поры. Когда цвёл и благоухал стан, пацаном был, а вот, поди же, вспомнил и загрустил. Как говорил Пушкин: "Всё мнговенье, всё пройдёт, а что пройдёт, то будет мило". Не в бровь, а в глаз, точнее не скажешь.
     Деревянное здание с высоким крыльцом было столовой и одновременно комнатой отдыха для трактористов. За тесовой перегородкой – рабочее место поваров, печь с плитой, чашки, ложки, поварёшки. Тесновато, пахнет калачами, запах особенный. Стряпухи выпекали калачи "в русской" печи на поду. Испечённые с любовью, румяные в меру, с угольками, прилипшими снизу к хлебу, калачи славились, были предметом восхищения, за вкусовые качества. Такой хлеб не принято было резать на ломти, кусочки. Его разламывали на две-три части, а там уж кто во что горазд. Одни во время обеда отщипывали кусочками, другие держали "драгоценность чуть не в полкалача в левой руке, ни на секунду не отпуская от себя – дома-то не у всех был достаток.
     Помню длинный обеденный стол – тесовый, без клеёнок, он был пристальным вниманием поваров. Поверхность скребли, мыли горячей водой. Жёлтые доски стола сияли чистотой от такого обхождения с ними. На стенах по периметру комнаты отдыха под самым потолком на красной материи – лозунги того времени, писанные зубным порошком. Уже у руля, у кормила власти, Н.С.Хрущёв, портреты его соратников. Помню, висел чёрно-белый лик Шверника, и ещё со стены над столом портрет Энгельса, он почему-то смотрел сверху на посетителей столовой сурово – может, курили много трактористы в столовой, так после обеда сам Бог велел. А обеды действительно были по тем временам и вкусные, и сытные. Жили натуральным хозяйством, прижимисто, всё своё: огурчики, лучок, морковь, свекла, а о картошке и говорить нечего, в каждой бригаде выращивали сверх нормы. Была даже пасека, трактористов угощали парным медком прямо в столовой, работайте только, чай тоже был свой, "доморощенный", хотя и водился в лавках и магазинах чай "Иркутской чаеразвесочной фабрики № 36" ароматный и цвета божественного, да дороговатый по тем временам для колхоза, вот и нашли выход: повара варили из сахара что-то наподобие кащицы, она подгорала, делалась коричневой, её разливали по кастрюлям, добавляли смородины, и чай готов – за уши не оттащишь, глаз радует, и аромат не хуже базарного.
      Помню "журавль" у колодца с длинным шестом с оковкой на конце, деревянная бадейка, вода, как слеза, солнечные блики играют на поверхности. Наклоняешься и пьёшь прямо из полного холодную водицу. Рядом колода, долблённая из толстого кряжа, поодаль привязь для лошадей, перпендикулярно к столовой ветхое, почерневшее от времени строение. Когда-то оно, наверное, было столовой, да состарилось, но ещё служило поварам. Там внутри, в погребке, подальше от жары, хранилось молоко и мясо.
    На дворе последние дни лета. Вокруг колодца и до самой межи – густая и ещё сочная трава. Вдоль поля – дорога к стану, и далее – неширокая колея от телег и "тарантасов" уже усыпана опавшей листвой. Справа от дороги березняк, ближе к стану – заболоченная низина, в ней густо насеяны ивы, реденько проглядываются осинки в ярких шубейках и уже без них. Большинство осинок "худоногие", долго не протянут, осенние ветра доконают их.  Стайка ребятишек среди них и я идём к стану, у всех жуткая мечта прокатиться на комбайне. Идём, сшибая на ходу тонкими прутьями репейник. Без обуви, как принято. Пятки за лето огрубели настолько, что ни дудки, ни твёрдые камушки, ни стерня не причиняют ногам боли.
     Началась косовица хлебов. "Пора уже, - говорили мужики. - Хлеба загуляли, волнами заходили. Вот-вот ложиться начнут". Где-то там, в поле, комбайны. Они прицепные, но дело своё делают, уже видны первые прокосы.
      Мы забираемся на берёзки и как тетерева "токуем". Шум, гам, смех – всё в кучу, но не забываем посматривать туда, откуда должны появиться "степные корабли".
      На резвом жеребчике Игреньке красиво, чуть с разворотом влево, в кощевке летит к стану бригадир Иван Михайлович. О нём скажу так – «От мала до велика, и даже собаки, уважали этого человека».
      Рассеянно посмотрел в нашу сторону –  страда, что и говорить, тут косят, там пары обрабатывают, не до нас, а мы и не обиделись.
      А пролётка уже у стана, бросив поводья, обтерев пыль с сапог, слышим кричит: "Девки, поесть что-нибудь осталось? С утра маковой росинки во рту не было", - а сам весёлый: дела, видимо, идут. Тут и повара запели: "Что же это вы, Иван Михайлович, себя-то так изводите?". А Ивану Михайловичу лет-то всего-навсего около тридцати. Через пятнадцать минут бригадир снова на крыльце, Игренько радостным ржанием приветствует хозяина, бьёт копытом, откормленный конюхами.
      Игренько, как и хозяин, не знал усталости. Полетели, уже на ходу: "Скажите водовозу, чтобы на "Ежиху" трактористам воду завёз, она у них в лагунке как щёлок", – был таков – как метеор по небосклону чиркнул.
      А из-за горизонта показывается комбайн, за ним другой. Грохота, скрипа ещё не слышно, кажется, комбайны плывут. Перед ними марево, картинку временами уводит чуть в сторону, контуры техники меняются, а красотища - дух захватывает. Все-все видим, кричим не сговариваясь: "Во-о-он, во-о-он они!". И тут будто прорывает, какофония звуков доносит до нас грохот вперемежку с запахом солярки и гари. У новой загонки техника замирает, оседает пыль, слышим смешки комбайнёров. Падаем с берёз и – к комбайнам. Помню, чумазый, никогда не унывающий дядя Саша, улыбаясь, протягивает мне кепку, просит угостить костяничкой: её у нас в каждой колке пруд пруди, а спелую, да с желанием – долго ли её набрать. Бегу, от радости аж ноги подкашиваются, ребята провожают меня завистливым взглядом.
     Комбайны уходят, ребята забираются на берёзы, снова ждут. У следующей загонки я протягиваю дяде Саше кепку, полную бирюзового цвета ягод одна к одной. Комбайнёр, смущаясь, признаётся: "Давно хотелось полакомиться, да в страду разве успеешь". Дядя Саша был другом моего родного дядюшки Анатолия Егоровича, погибшего в 1943 году в первом же бою на Курской дуге. А вот дядя Саша без единого ранения пришёл с фронта, увешанный медалями и орденами, но лишь в 1965 году, в двадцатую годовщину победы, увидел я во всей красе Александра Александровича Бутакова.
    Не помню уже, как я взобрался на задний мостик комбайна. Хватило выдержки сдержать улыбку. Услышал сквозь грохот наказ: "Держись. Поехали". Оглядываюсь – ребята машут руками, кто-то кричит, но уже ничего не слышно. Берёзы всё ниже и ниже, уже не различаю, кто где сидит. Берёзы тонут, скрываются из виду.
     Меня никто не видит, комбайнёру не до меня. Я исхожу криком от радости, что-то пою.
     В первый и последний раз я на этом комбайне. Никогда более я не пытался испытать счастье, попроситься снова прокатиться. Того озноба, что я испытал, уже не будет. А та поездка на комбайне, скрипучем, как немазаная телега, будет сниться мне не одну ночь.
     Этот день я буду помнить долго. И не день вовсе, а одно мгновение. Вот я снова вижу макушки берёз. Журавль у колодца, лошадку водовоза Ивана Ивановича по прозвищу "Волк" из-за сходства с волком Ларсеном из рассказа Джека Лондона "Морской волк". Но сходством единственно телосложением, пудовыми кулаками, да службою морскою в годы революционные.
     А я уже вижу тёмные силуэты на берёзах – это мои самые лучшие на свете друзья. Я встаю на цыпочки, машу рукой и кричу: "Ребята, а я вас вижу!". Из-за шума агрегатов и сам-то себя не слышу, а всё равно кричу.
     Вот он, вот он я, живой! От счастья душе тесно в груди. Благословенная пора детства, спасибо тебе за память.
    Спасибо и низкий поклон.