Всю ночь больной трубил на панцире

***
Всю ночь Больной трубил на панцире
расшатанной кровати, пальцами
цеплял края пододеяльника
застиранного, беспечальными
глазами в потолок смотрел.
За стенкой кто-то тихо пел.

Открылась дверь. В проёме комнаты —
из коридора свет — не тёмная,
но приглушённая сестра,
как будто спать ещё пора
не наступала полной силой —
пришла и шёпотом спросила,

и шёпот приняла в ответ:
— Пока мой день ещё не спет,
неравномерно комковатое,
всё перекрученное, сжатое,
разорванное одеяло —
ты знаешь, что оно вбирало,
не выпуская через ткань, —
и смерть, и боль, и прочих дань —
расправь его, мне помоги.

По стенам чёрные круги,
как тени солнца прежде времени,
сползли и выросли над теменем
Больного. Я шагнула вглубь
палаты и коснулась губ
его, хрустящих как крыло
вчерашней стрекозы, стекло
со звоном распахнула в сад —
казалось, ветви дребезжат,
полны свинцовейших плодов,
латунных пчёл и оводов.

Смотри, сказала, всё горит, жара,
отдай мне одеяло — и пора.
Я накрахмаленную простынь
внатяг раскинула над ним —
из-под неё светился нимб, 
Больной молчал, и мне легко и просто
казалось день закончить днём одним —

беспомощными взглядами
не перекрещиваясь, ядами
беспомощности не дышать.
Не жить, не верить, не бояться.
Спать.

Проснуться в мире новом от укола
иглой, сшивающей по краю слово
с другим — внахлёст и очень грубым швом,
на языке незрячем, но живом.