Хроники Нелюдей. День Пятый. И стал Зверь

Через земной год Зверь примчался опять – но теперь с огнём глазах, вдохновленный и эпатажный! Только что без трехцветного флага революции в лапах!
 - Всё! Началось! Танки в Москве, все прогрессивные люди на баррикадах! И я с ними! День и ночь поём « мы ждём перемен», как Марсельезу, режем колбасу прямо на танковой броне!  Он все-таки победил!
 - Бог нахмурился и решил быть беспощадным. В конце концов,  Зверь ему нравился живым. И он не хотел его потерять в революционных бурях.
- В Революцию, значит, влез… Понимаю, понимаю… Ты зовёшь это Победой.
А я зову это пиковым возбуждением неустойчивой фазы. И все эти ваши песни — сбой в системе. Но это как раз тот случай, когда только сбой и способен перезапустить процесс…
 - Ты скептик, тебе положено, я понимаю – заговорил наадреналиненный по самые уши   Зверь, - но всё сойдётся! Приватизация — шоковая терапия — переход от плановой экономики к рынку! Да, поползёт по швам, но потом вырастет новое: капитал, конкуренция, инвестиции, свобода личности! Пусть сначала будут «ваучеры» и рейдеры, но потом — малый бизнес, биржи, банки, свобода слова и частной инициативы! Я верю в это, Бог, слышишь? Я хочу верить в Звезду по имени Солнце, а не в тебя, с твоим проклятым диктаторским прагматизмом!
 Бог затянулся новой сигареткой:
— Да, ты видишь перспективы. А я - последствия этих перспектив. Ты радуешься реформам — а я предвижу детей, которые родятся в нищете. Вижу учёных, торгующих трусами на вокзалах. Пенсионеров, роющихся в мусоре. Народ, потерявший свою страну. Вы освободите рынок, и он проглотит все остальные формы отношений, низведёт их до прайса. Песни Цоя скоро заглушат вопли Мавроди. И звон денег, которые реками польются в карманы оптимизаторов.  И за полшага до окончательной катастрофы ты снова позовёшь меня. И снова будет поздно. Таков уж актуальный закон Бытия, Зверь.
Бог подошел к окну – за стеклом благоухали синие цветы и листья прекрасного леса Пандоры. Бог тихо провел рукой по стеклу – картина сменилось.  Зверь прыгнул на подоконник, прижался к стеклу.
В Окне образовалась августовская Москва — пыльная, с обвисшими флагами, замершая в утренней тишине после путча.
Люди на баррикадах и прочих улицах ещё не поняли победа это была, поражение  или их просто отпустили на все четыре стороны… Сносили памятник Дзержинскому.
— Вот оно, окно возможностей... — тихо сказал Бог - закроется через пять… четыре… три…
 - Подари их мне, - почти беззвучно прошептал Зверь, - я всё понял про неотвратимость катастрофы. Но я их…полюбил. Я буду биться за них и с ними. Разреши, Всемогущий.  Прошу это невыполнимую Миссию!
- Да будет так!  - усмехнулся Бог и вытащил из похудевшей пачки очередную Яву.
И Зверь рванулся и прыгнул в окно, где московские баррикады начали таять в воздухе, постепенно замещаясь очертаниями Ангкор Ват…Он вынес и стекло, и раму, и побежал — сквозь экраны, сквозь страны, сквозь пыль и боль, сквозь стальные провода и медные трубы.
И Бог пожелал ему удачи в бою… Ибо в подобных безнадёжных случаях расчёт и логика совершенно бесполезны.
И в этом полёте Зверь распался на клетки, пиксели, частицы, волны, а потом собрался вновь в августовской Москве 1991 — в теле уставшего до чертиков фельдшера скорой помощи на нескончаемой вахте.
… Егор Зверев был фельдшером на подмене. Раскаленный август душил и губил москвичей – сутолока, пробки, паника повсюду. Вчера сожгли машину на Пречистенке. Позавчера разнесли стеклянную остановку. Сегодня — штурмуют Белый дом.
Инфаркт за инфарктом, инсульт за инсультом, переломы, травмы всех видов, преждевременные роды... Егор жил в режиме – «на тебя последняя надежда». Вместе со своим водилой колесил по белокаменной день и ночь, доставляя пациентов в переполненные приёмные отделения больниц. Даже когда государство рушится, система экстренной скорой помощи работает. Как символ последней надежды, как оплот добра и бескорыстия.
Оплот добра и бескорыстия Егор Зверев по кличке Волк был худощав, угрюм и невероятно упрям. Если уж он привез пациента в скорую – всё, пиши пропало перерыву в приемном покое. Он сам хватал коляску, сваливал пациента с носилок на нее и катил прямо в операционную, если видел показания к тому. Остановить его было невозможно и связываться с яростным младшим медиком никто не хотел. «Волк приехал, тащите главврача, тащите всех! Быстрее, поворачивайтесь! Дешевле выйдет!» И выживаемость у Зверева была не 100 %, конечно, но всегда самая высокая на смене.
 По рации глухо ругались диспетчера, водитель Гогия Мерабишвили глотал дрянной кофе из термоса, дымил как паровоз и нон стоп выдавал матом немыслимые филологические шедевры.
—Туннель под Кольцом. Без сознания. Мужчина. Наезд БТР, мать её. Несколько трупов. Этот пока жив. Тащите в Склиф, если живой! Должны принять, предупрежу… — прохрипело из рации.
Они свернули через мощёную площадь, чуть не врезались в КамАЗ. И… въехали в революцию.  Толпа кричащих потных людей.
Баррикады. Флажки. Кто-то пел группу крови. На Чайковского машина встала – дальше плотная толпа. Гуди – не гуди – не проехать.
- Гогия, хватай носилки!
Егор с носилками и матерящимся Гогия рванули сквозь толпу. Их не пропускали, каждый кричал что-то своё.  Егор вытянул вперед руки, ускорил шаг, перешел на бег.  Зверь в нем завыл. Гогия нервно поморщился – опять массовый гипноз… Люди шарахнулись, расступились.
10 золотых минут. Зверев знал – кровь уходит, жизнь уходит быстрее, чем они бегут.  Наконец то… Человек на земле — подросток.  Лицо серое, дыхание тонкое, как паутина. Рядом девушка. Говорит – медичка, первый курс. Жгут наложила на развороченное бедро.  Дура безрукая…
Под парнем – лужа черной медленной крови, растёт, растет, расползается по асфальту черными змеями.
Егор приложил ладонь к груди — сердце работало в аварийном режиме.
Адреналин в мышцу! Вены спались… Давление стремительно падает… Егор нашёл-таки вену, ввел декстрозу…

Спасаемый судорожно вдохнул. На сером лице распахнулись голубые мальчишеские глаза.  Он смотрел в августовское небо и лицо его становилось маской, пустело. Парень судорожно вздохнул.
 - Гиповолемический шок, - пробормотал Егор, - как давно наложили жгут?
 - Четверть часа, наверное, прошло, - лепечет в ответ медичка.
На лбу парнишки выступили крупные липкие словно медовые капли пота… Зрачки расширились, и он затих. Зверев склонился над ним, проверил пульс, дыхание и …прикрыл ему веки.
Девушка - медичка поняла и тихо заплакала.
Снова экстренный хрип из рации:
  - Где вы там? Тринадцатая бригада!  Вы на связи или что?  Мужчина пожилой, Чайковского 12, рядом где то с вами , да? Звонит жена, говорит, упал на улице, половина тела не слушается… Инсульт? Везите срочно в Жадкевича, 71, там есть еще места! Быстрее!
 Тут Гогия срывается:
— Я в гробу видел такой работа, понымашь?! — орёт он, хлопая дверью «скорой». — Что эт такой?! Мы что, собаки? Бараны? Туда, сюда, туда, сюда! По Москве я бегай, как карусель без мотор! Мне 52 года, я грузин – далее  долго и непечатно…
Но Гогия уже включился и должен выпустить пар:
— Кислород кончается, бензин кончается, у меня кофе закончился — и всё, что у меня есть, это давление двести на сто! Ай, вах! За такой ваш работ платыте мнэ дэньги, гады! В двадцать раз большэ! Я вам что — кентавр?! Я уже в три адреса сразу должен приэхать!
— Звэрэв, давай, прямо здэсь, на Садовом , себе памятник поставлю! Лучший водитэль скорой, герой труда, умэр, не дождавшись прэмии!
Еще не закончив этот чудный монолог, на который восторженно оборачиваются толпящиеся на обломках баррикады люди, Гогия совершает мощный прыжок из кабины на асфальт и бежит вперед по названному адресу с носилками под мышкой, выпуская пар посредством длинной матерной тирады, как старый огромный чайник в гостеприимном грузинском сапереси…
На морде Зверева – подобие улыбки. Классный все же достался ему водила) Зверев не отстаёт и - вот он, следующий пациент, сидит, тяжело привалившись к стене дома номер 12 по Чайковской.
Не старый — лет сорок, не больше, грузный, в клетчатой рубахе, брюки задрались, обнажив беспомощно бледные полные ноги, левый ботинок слетел. Рот искривился, некрасиво течет слюна на воротник, зрачки разъехались. Рядом на коленях женщина – хрупкая, тонкая, нереально красивая.
— Помогите, помогите ему! — она кричит, вцепляется  в плечо Зверева. 
Она лопочет, задыхаясь нечто неуместное, но ей кажется это важным:
— Он писатель. Он… должен закончить книгу! Он… должен… вы слышите?!
Зверев смотрит в огромные серые глаза. В них скорее приказ, чем мольба.
- Делайте же, делайте что-нибудь!
— Окно закрывается, —глухо бормочет Егор — Возьмите его за руку. Говорите с ним. Неважно о чем. Громче! Помогайте!
Он падает на колени, начинает быстро, привычно действовать: аритмия, давление 220 на 110, правый зрачок не реагирует, левая половина тела не движется.
— Инсульт. Острый ишемический, скорее всего. Возможно обширный. Дайте под голову что-нибудь!
Магнезия, 25 кубиков, воткнул шприц в бедро прямо через брюки. Должно помочь, снизить давление.

 - Нужен кислород и быстро. Увозим!
 Зверев хватает пациента за плечи, верный Гогия – за ноги и они переваливают его на носилки.
Красавица жена со стоном поднимается, что-то шепчет, плачет, гладит лицо мужа.
- Алексей, Алексей, Алексей….
 Потом она опять кидается к Звереву, сует в карман халата рукопись – самиздат, печатная машинка…
 - Спасите его, это нужно, это должны прочитать все, все люди!  Он пишет про главное: про Бога, про музыку, про Виктора Цоя… Ну, он другом ему был, понимаете… Рок клуб, все они, такие молодые, такие сильные были…
Взгляд Зверева останавливается на её иконическом лике. Проходит Вечность. – Спасу. Слово даю. Допишет!
- Гогия, взяли! Быстро!
Вот уже Гогия в кабине, Егор с пациентом в карете скорой. Маска кислородная на лице. Егор кричит в люк:
- Гогия, давление всего 35 атмосфер! Сорок минут максимум  – и мы его потеряем. Без кислорода не потянет. Гони в 71 -ую!
 - Чэго куда гони, ты посмотри на улицу, да? Ехать нэвозможно! Я тэбэ кто? Бог? –  с этими словами Гогия крутит с озверением ручку , опускает стекло и орет с выпученными глазами в толпу:
- Пропустытэ! Человека спасаю, везу в больницу, ви что, нэ люди , да? Вах!!!
Это помогает, и карета скорой трогается и медленно ползет по Чайковской. 
Егор придерживает маску, контролирует состояние. Тяжёлый, но шансы есть…
Самиздатовская книжка мешает ему, он выискивает ее из кармана грязного, но все еще белого халата и бросает взгляд на текст…
 - В тот день  На Рубинштейна собрались почти все. Курехин притащил новое фано – чудесное! Ребята тут же расписали его на гастроли на два месяца вперед…Слушали Виктора. Я понимал, что он не столько певец, сколько голос эпохи… Голос такой силы, что, пожалуй, сможет ВСЕ изменить.. И мне хотелось жить, хотелось говорить с ним и слушать его. После Цоя делали джем. И на сцену поднялся саксофонист – имени я не помню и больше я его в клубе никогда не встречал. Но то, что они сделали с Шаманом и с Курехиным… Этому нет названия. Они СОТВОРИЛИ нечто прекрасное, неповторимое, но эфемерное. И тем не менее, повлиявшее на всех нас, на ход событий в стране , да и во всем мире….
Глаза Егора налились оранжевым светом. Лапы… то есть руки коснулись тела.
 - Не уйдёшь. Закончишь свой Черновик, - улыбнулся он человеку, лежащему перед ним без сознания.
 - Вдруг в люке показалось встревоженное потное лицо Гогии :
 - Егор!!! 71 ая не принимает! У них нейрореанимация забита – нет мест! Гаварат вэзи на Север, в с ГКБ ;50, на Вучетича. Это минут 20, можэт, полчаса с объездам!
 - Гони!!!!
Тут Егор резким движением захлопнул люк скорой. Кислород кончался. Мужик стремительно бледнел, хрипел, тело подергивалось.
Знакомая, проклятая картина… Смерть – вот она, уже рядом, ехидно смеется в кулачок…
 - И тут Егор выпрямился, сжал руки и прочитал верное, строго запрещённое заклинание. Будь что будет. И стал Свет.
Само собой, Бог не спустит. Ну, а что делать – то? Книга ведь…  Про жену Зверев думать себе строго запретил.
Писатель задышал ровнее, лицо порозовело. Зверев обессиленно сгорбился и по приезду в больницу не воевал, как обычно, за внимание к пациенту. Вёл себя тихо, смотрел в землю. Не зачем было воевать. Будет жить.
 - Устал что-то я, Гогия…. Нет ли у тебя чего-нибудь съестного? Заточить бы бутер с колбасой..
 - Гогия полез, ругаясь на чём свет стоит в бардачок и извлек пакет с утренними бутербродами, обтекающими маслом, но они были с сыром, не с колбасой – и поэтому совершенно съедобны. Его с наслаждением впился в аппетитный жирный ресурс.
Еще один день гас над Москвой. ГКЧП не прошёл.  Кто то открыл окно и на всю улицу заорал Цой: «Перемен, мы ждём перемен!» И Зверев блаженно закрыв оранжевые наглые глаза, доел второй бутер – законный ужин Гогия.
 - Тринадцатая! Домой! Завтра ваша смена с 11 утра! Не опаздывать!!! - хрипло заорал разводящий диспетчер по старенькой рации.

И Зверев поехал к себе домой на Пречистенку на метро.