Без трофеев

Он проснулся. Или не проснулся вовсе, а просто понял, что лежит с открытыми глазами, что уже само по себе событие, учитывая вчерашние возлияния по поводу окончательной бездарности всего сущего, включая, разумеется, его собственную прозу. Потолок. Знакомый потолок бруклинской квартиры, трещина на котором напоминала то ли карту СССР, то ли профиль его первого редактора, сказавшего когда-то: «Довлатов, вы пишете слишком длинно и ни о чем». «А вы, товарищ редактор, – вспомнил Сергей Донатович с тихой усмешкой, – живете слишком долго и тоже, в сущности, ни о чем».

Он встал. Тело отозвалось привычным гулом похмелья, мелодией, знакомой лучше, чем гимн любой из двух Родин. «Интересно, – подумал он, глядя в зеркало на лицо, напоминающее слегка помятую, но все еще презентабельную карту той же местности, что и потолок, – интересно, сегодня будет тот самый день? Тот, о котором все говорят с таким неестественным почтением?» Мысль показалась ему смешной. До неприличия. Как будто он, Довлатов, способен на что-то настолько… значительное.

Он оделся. Пиджак, как обычно, чуть великоват, галстук – немного крив. «Символ жизни, – констатировал он внутренне. – Всегда не по размеру и слегка наперекосяк». Вышел на улицу. Нью-Йорк встретил его своим вечным аккордом: гудки машин, ругань, запах жареных каштанов и чего-то еще, менее аппетитного. «Неужели рай?» – подумал он. Особенно если учесть альтернативу.

Зашел в свой привычный бар. Не кафе, не ресторанчик – именно бар. Место, где алкоголь – не допинг, а смазка для трения реальности о сознание. Заказал двойной эспрессо с коньяком. «Лекарство от бессмертия», – объяснил он как-то другу. Друг не понял. Довлатов не обиделся. Он давно смирился, что его лучшие шутки летят в народ, как бумажные самолетики в бетонную стену.

И тут он увидел его. За соседним столиком. Тип. Не молодой, не старый. Лицо… обычное. Слишком обычное. Как у неудачливого актера второго плана. Но в глазах – какая-то космическая усталость и легкое, профессиональное недоумение. В руках – стакан минералки.

«Ангел?» – спросил Сергей Донатович, не поворачивая головы, глядя куда-то поверх бокала.
Тип вздрогнул и поперхнулся. «Э-э… Да. Смерти. Вахта последняя. Вы… Довлатов?»
«В одном лице. А вы – новенький? Вид у вас… слегка растерянный».
«Да как вам сказать, – ангел Смерти смущенно потер лоб. – Обычно они… ну… боятся. Или кричат. Или молятся. А вы… кофе с коньяком. Не по сценарию».
«Сценарий, – фыркнул Сергей Донатович. – Милый вы мой. Жизнь моя – сплошное отклонение от сценария. Родился в Уфе – мог бы стать нефтяником. Стал писателем – должен был славить Родину. Славил – как умел. Получилось… не совсем то. Уехал – должен был ненавидеть. А я… скучаю. Пишу – должен быть гением. А я… – он махнул рукой, – пишу, как пьяный Толстой на спор. И, кажется, проспорил».

Ангел  смотрел на него с растущим интересом. «А вспомнить что-нибудь хотите? Перед… ну, вы понимаете. Обычно вспоминают».
Довлатов задумался. Не над тем, что вспомнить. А над тем, как. Ирония должна быть. Обязательно. Как броня. Как последний тост.

«Ну что ж… – начал он, отхлебнув из рюмки – Был солдатом в охране лагерей – пас тех, кто мог бы написать обо мне лучше, чем я о них. Работал экскурсоводом в Пушкинских Горах – рассказывал японцам про любовь Пушкина, сам при этом мечтая о бутылке портвейна «Три семерки». Журналистом служил – врал по заданию партии, слегка перевирая задание в сторону абсурда, за что и был уволен. Потом – Ленинград. Квартирники. Друзья. Бродский, Рейн… Гении. А я – так, фон. Шут гороховый в свите королей.  Потом – эмиграция. «Новый американец». Опять писал. Про эмигрантов. Про их тоску по борщу и презрение к тем, кто этот борщ еще варит неправильно. Смешно? Да чертовски смешно! Как анекдот, который рассказываешь сам себе, сидя в одиночной камере. И смеешься. Потому что плакать – банально».

Он помолчал. Ангел  слушал, раскрыв рот. Его профессиональная усталость куда-то ушла.

- «Женат был… сколько раз?
Сергей Донатович прищурился. – Два? Три? Как персонажи неудачного романа. Дети… любимые, безумно. Которые, уверен, вырастут и напишут мемуары: «Мой отец – гений бездарности, потомственный алкоголик и вечный неудачник». И будут правы! Абсолютно! Потому что гениальность – удел Бродских. А я… я мастер короткой формы. Как жизнь, собственно. Короткая, чуть кривая, но с хорошей концовкой. Надеюсь».

Он допил кофе. Коньяк оставил на донышке – «для ангела», – подумал он весело. В баре стало как-то очень тихо. Даже джаз из колонок затих.

«Знаешь, – повернулся он к ангелу, перейдя на "ты", – что самое смешное во всей этой истории? Что я, в сущности, и писать-то не умел. Ну, серьезно! Все мои рассказы – это попытка одной фразой описать вселенную абсурда, в которую я случайно попал. И вот – конец. Финал. Последняя точка. И представляешь, что я думаю?»
Ангел  замер. «Что?»

Довлатов широко улыбнулся. Его глаза блеснули знакомым всем огоньком самоуничижительного веселья. «Я думаю, милый ангел, что это – моя лучшая история. Короткая. Ироничная. С легким налетом грусти, как хороший коньяк. И главное – незаконченная. Как и все самое интересное в жизни. Остальное – допишут критики. Или враги. Или… ну, вы там, наверху, разберетесь».

Он встал. Поправил пиджак. Кивнул ошеломленному ангелу. «Пойду? Или еще кофе?»
Ангел  молча махнул рукой – то ли «иди», то ли «да пошел ты». Довлатов принял жест как знак согласия.

Он вышел на улицу. Солнце било в глаза. Нью-Йорк ревел, как обезумевший зверь. Сделал шаг. Потом еще один. И почувствовал, как смех – тихий, глубокий, знакомый до боли смех над нелепостью всего сущего – поднимается из самого нутра. Он смеялся. Смеялся над своей жизнью, над смертью, над глуповатым ангелом, над недопитой рюмкой, над Ленинградом, над Нью-Йорком, над словами, которые так и не сложились в гениальный роман. Он смеялся до слез. И в этом смехе, таком знакомом, таком его, растворился последний день.
Он так и не узнал, что встреченный им ангел  давно почитывал его книжки, порой удовлетворенно хмыкая. Да что там ангел! Где-то там, на самом-то верху, в Главном кабинете, сам Всевышний, отложив текущие дела мироздания, прямо сейчас перелистывал «Заповедник», смакуя строку: «Любой решительный шаг налагает ответственность. Так пускай отвечают другие. Бездеятельность - единственное нравственное состояние... В идеале я хотел бы стать рыболовом. Просидеть всю жизнь на берегу реки, И желательно без всяких трофеев...»

«Просидеть всю жизнь на берегу реки...» – пробормотал Господь. И вдруг ясно увидел мысленным взором Довлатова – то ли на берегу реальной реки, то ли этой бурной, вечно ревущей стремнины по имени Жизнь, которую тот так мастерски описывал, всегда чуть в стороне, всегда с усмешкой, и всегда – увы – с трофеем в виде очередной недопитой рюмки или недописанной гениальности. Точная нелепость. Горькая, смешная правда о попытке ускользнуть от самого себя и от всего этого шумного абсурда. Бог откинулся на спинку своего невидимого кресла, смакуя эту фразу, как смаковал Сергей Донатович свой утренний эспрессо с коньяком. Неужели Господь узнал и себя в этом вечном рыболове без трофеев...