Золотой кубок

Человек-Капибара высунул половинку лица из своего дома на дереве, а потом и вовсе выкатился весь. Это выглядело так, словно мышь стремительно родила продолговатую гору. Одной толстоватой ногой он столкнул вниз веревочную лестницу, а другой отправил на место нахальную дверь, которая давно стремилась отъехать от дома куда-нибудь подальше.

Дом держал ее одинокой петлей, как ревнивым пальцем за петлю халата, но дверца рвалась в свое собственное путешествие.

Пахло вечерним небом и орехами.

Человек-Капибара спустился по веревочной лестнице, такой желтой и тонкой, что в последних ярких солнечных лучах она напоминала струйку песка, поднимавшуюся из травы к деревянному дому. Дверь за его спиной заскрипела по-девичьи, дразнительно, и распахнулась так надменно, словно высунула язык. Свет вечернего фонарика, оставленного на круглом столе посреди единственной комнаты, упал на траву лунной дорожкой, и тут же - по этому шелковому пути - хлынули в дом самоисчезающие разноцветные мухи.

Вот сейчас, вот сейчас они набьются во все мыслимые места, под кожу волшебных книг, за фонарные дужки, в щелястые рамки картин, в безглазые дверцы буфета, заполнят единственное окошко витражом своих прозрачных синих, фиолетовых, розовых, желтых, красных, салатово-зеленых крылышек. И всюду, всюду останется от них разноцветная пыльца, которая еще долго будет висеть в воздухе, и Человек-Капибара будет вытирать краешком полосатой рубашки свои единственные очки и чихать разноцветной пылью еще целую вечность. А мухи исчезнут уже к ночи.

Человек-Капибара вдруг вспомнил про рубашку - другую, небесно-голубую - и разволновался. Как же он без ее любимой рубашки? Но теперь уже все равно было ничего не исправить. Не успеть.

“Я приду к тебе, как только край лесной дорожки окрасится ярко-фиолетовым цветом, и это чернично-фиолетовое пойдет мягко-мягко навстречу твоему чудесному домику, как будто кто-то разлил тушь и гонит ее кисточкой в одном направлении. Ты увидишь в небе двух ярко-зеленых попугаев, и они запоют свою лунную песню, такую славную, что на сердце станет и тоскливо, и хорошо. Ты увидишь их на фоне заходящего солнца, теплый ветер с запахом домашнего пирога ляжет на твою шелковую макушку, и крылатые ночные цветы станут показывать свои острые носики из темнеющей травы. Ты услышишь, как разговаривает у крапивной речки семейство водяных за вечерним чаем, а над желтой ольхой вдруг поднимется флаг цвета сочной конфетной помадки. Вот тогда я приду к тебе. Приготовь мои вещи”.

Это была телеграмма от Человека-Совы.

За долгую-долгую жизнь Человек-Капибара получал немало писем. Все они были короткими, как пустопорожние дни. “Сделай”, “Дай”, “Верни”, “Негодяй вскл зн”.

И только Человек-Сова отправляла ему телеграммы, длинные и красивые, как разноцветные лесные вечера в домике на дереве. Он пизанил и вавилонил их в лохматые стопки. Хотя, по правде говоря, однажды они надоели ему, как разноцветные самоисчезающие мухи. И он перестал их читать. Такие дела.

Но вчера, когда по одному-единственному рукаву пневматической почты, тянущемуся неизвестно откуда, выпорхнул, как немое перышко, этот говорящий невесомый листочек, Человек-Капибара вдруг почувствовал видимую, осязаемую, осознаваемую, вязкую тоску чего-то предстоящего. Она заныла в нем, как зуб, который вот-вот разболится, но ты еще надеешься, что, может быть, обойдется.

Но ведь так не бывает.

Прежде чем телеграмма распласталась на его ладонях обреченно-доверчивым стрижиным туловищем, он уже знал, что в ней.

Человек-Сова придет.

Человек-Сова придет.

Человек-Сова придет, чтобы забрать свои вещи.

Он огляделся в поисках ее вещей и не смог ничего отделить от того многообразного, многозначительного хлама, которым был наполнен его домик. И от этого зуб грядущей тоски забеспокоился еще больше.

И вот он, Человек-Капибара, самый мудрый и самый вечный из всех мудрых и вечных обитателей мира, спустился по струйкам веревочной лестницы вниз, на леденцово-округлую лужайку, которая лежала идеальной взъерошенной подставкой под его домом.

И все же он был счастлив.

Человек-Сова придет!

Когда дорожка, брошенная от лужайки ворсистым ковриком в самое дальнее неизвестное далеко, вдруг побежала ему навстречу ярко-фиолетовым чернильным потоком, он понял, что все случится с точностью до запятой. И противиться этому он уже не сумеет и не успеет. Когда завыли над головой зеленые попугаи, а семейство водяных звякнуло в прохладном воздухе реки голосами и чашками, он невольно затопал, заплясал на месте, высоко поднимая толстоватые ноги, чтобы не сломать ни одного прекрасного цветка, клюющего острыми крыльями воздух над спелой травой.

А потом уж одновременно, это случилось одновременно: сладкий ветер с запахом пирога шевельнул его выгоревшие волосы, над ольхой на том берегу розовой реки рванул в вольную высь молочный флажок, и на лужайке перед ним оказалась Человек-Сова. Все это развернулось - за ним, над ним, перед ним, под ним и в нем - за секунду, как декорация в разноцветной картонной книжке, которую он читал еще до того, как другие - волшебные - книги заговорили с ним по-настоящему.

- Капибара, - сказала Человек-Сова, и он вспомнил, как нежно и неуклюже она произносит его имя, так смягчая твердые звуки, словно она смирилась с чередованием жесткого и мягкого в нем, как с сочетанием глухих и звонких в его имени. Говорила она всегда так - он вспомнил - как будто по-настоящему влюбляла мир в его имя.

- Сова, - сказал Человек-Капибара и протянул свои шерстяные руки. Незаконченные объятия утонули в неловкой отстраненности.

Они направились к домику, он чуть пропустил ее вперед, намереваясь придержать внизу веревочную лестницу, чтобы Человек-Сова смогла подняться наверх. Но тут произошло то, о чем он совсем забыл. Человек-Сова скинула свои славные гладкие туфельки на тонких бежевых ремешках, приподняла белую остренькую ножку и… И вдруг цветы с невесомыми крыльями поднялись, оторвались от травы, полетели по направлению к дереву и выстроились в порхливую, нежную, смелую лестницу. Человек-Сова, не раздумывая, но уважительно поставила на цветочные крылья свою узенькую ножку, и лестница полетела наверх волнующимся эскалатором.

Стоя на верхней платформе, почти на пороге дома, который теперь золотился снаружи от света крылатых цветов и светился изнутри разноцветными самоисчезающими мухами, Человек-Сова ободряюще улыбнулась. Человек-Капибара вспомнил: она улыбалась так всякий раз, когда он задумывал что-нибудь важное, но никак не мог решиться. И вот эта улыбка всегда звала его вверх.

Человек-Капибара, как это уже бывало с ним, доверился ей. Он шагнул на дрожащую ступень почти не существующей лестницы и невольно закачался на одной ноге, когда она понесла его в небо. Но он устоял, и Человек-Сова подарила ему еще одну улыбку. Это была улыбка гордости.

Человек-Капибара вспомнил, что кроме этой и той, было у нее для него еще много-много разных улыбок.

Сколько же раз Человек-Сова приходила в его домик на дереве? По всему выходило, что много. Много!

Внутри своего знакомого домика Человек-Капибара почувствовал себя как в гостях. Все вещи узнали Человека-Сову и льнули к ней, как котята. Волшебные книги подлетали осторожно, по очереди, чтобы коснуться ее руки и отряхнуться от вековой пыли. Носки тянулись из всех щелей и собирались в разноцветные пары. Завороженный самовар светился сразу всеми щеками и кипятился от радости. И рубашка, та самая, небесно-голубая, вынырнула откуда-то из стопки давно не тронутых вещей и трогательно распахнула свои рукава, чтобы обнять сначала Человека-Сову, а потом Человека-Капибару. И вот уже он, опрятный, сам себе милый и незнакомый, стоял среди забытого домашнего уюта, и даже самоисчезающие мухи носились как-то не надоедливо и к месту.

- Я не нашел твоих вещей, Сова. Я забыл, что ты забыла, - сказал Человек-Капибара, споткнулся о собственные слова от волнения, но Человек-Сова коснулась рукой его головы, и мысли встали на место. - Я не понял, что именно ты оставила у меня. Но, конечно, готов все вернуть.

- Ты давно уже все вернул, мой дорогой. Но кое-что осталось не по твоей вине. И это всегда тяжело держать при себе, я знаю.

Она взмахнула рукой, как крылышком, и в воздухе, сотканный из отборного, но не самого нужного света, возник тяжелый вязаный шарф. Он упал комком к ногам Человека-Капибары, и тут он вспомнил его. Такой неуместный, удушающий, неловкий. Человек-Сова связала его очень давно, и он не отблагодарил ее, потому что ему совсем не нужно было вот так согреваться - колюче, скутанно и тяжело. Он и не мёрз никогда, и потому до шарфа не доходило дело. А когда он вываливался толстым комком, покрытым пылью, из самых дальних ящиков, Человек-Капибара чувствовал смутную вину неотдаренного подарка и заталкивал его еще дальше, чтобы избавить себя от него, как от трудного воспоминания.
- Это моя забота о тебе, Капибара. Тебе она не нужна, я заберу ее, с твоего позволения, - просто сказала Человек-Сова, и шарф в ее руках свернулся в клубок шерстяных ниток.

Потом она снова взмахнула рукой, и в воздухе сложился, как цветок из квадрата бумаги, маленький белый котенок.

Человек-Капибара вспомнил и его. Больше всего на свете он всегда хотел завести котенка. Но больше всего на свете он боялся котят. Он не мог поверить, что кто-то может быть ласковым, игривым и любящим просто так. И потому, когда это славное чудище появилось в его доме, он неделями спал на улице в гамаке. Больше всего на свете он хотел подняться обратно и прикоснуться к белой шерстке. И больше всего на свете мечтал, чтобы чудище умерло с голоду и не тревожило его своими прыжками и прикосновениями. В конце концов ему показалось, что котенок лишь померещился, но еще долго Человек-Капибара поднимался в свой домик с опаской.
- Это моя любовь к тебе, Капибара. Помнишь? Ты решил, что котенок исчез, но он все это время жил у тебя. Я заберу его, с твоего позволения.

Котенок нырнул за пазуху ее разноцветного платья.

И снова, вот уже в третий раз, Человек-Сова взмахнула рукой, и в воздухе появилось то, чего он меньше всего ожидал. Это был огромный сверкающий Золотой Кубок. Его он помнил, помнил! Как же хорошо он помнил все, что с ним связано! Но он совсем забыл о том, что Кубок ему подарила Человек-Сова.

- Нет, нет, это ты не заберешь с моего позволения! Я не позволяю! - закричал Человек-Капибара и так отчаянно схватился за Кубок своими смуглыми толстоватыми руками, что по пальцам иголками пробежала острая судорога. - Он мой!

- Хорошо, оставь его, - мягко сказала Человек-Сова. - Пусть он светит тебе долго-долго, на счастье, на здоровье, на жизнь!

И - так же мгновенно, как появилась - она исчезла.

Человек-Капибара вышел, было, проводить ее остывающий след, но чуть не свалился с дерева, потому что крылатые цветы, на которые он рассчитывал, разлетелись.

И свет вечерний уже погас. И стало тихо-тихо, темно-темно.

Он вошел в домик половинкой своего лица, а потом вкатился полностью. Это было похоже на то, как если бы мышь проглотила продолговатую гору.

В домике было прибрано, странно и пусто. Тайный котенок не шуршал больше по углам, и старый шарф, давивший на него грузом неотплаченного, не тянул его держаться подальше от самых забытых углов.

Только Золотой Кубок ее веры в него светился посреди подступающей к горлу ночи. В этом свете кружилась и оседала на пол разноцветная пыльца самоисчезающих мух, которые все уже пропали.