Я не Гамильтон, не Пушкин, не поэт

Я не Гамильтон, не Пушкин, не поэт,
И не неизведанный изгнанник в свете нег.
Да и вовсе я просто человек,
Не реализованный в жизни перепев.

Я теряюсь, снова буря заключения,
Вокруг меня, как будто шторм мучения,
Вновь записи взлетают словно вспышки,
И все стихи молятся пасть в отдышке.

Темно, поэзия полна лишь мрака,
Мне так не нравится, насыпьте супостата.
И возрасти семя здесь еще,
Чтоб пустоту заполнить хотя бы и на дно!

Чернила скоро выливать в паркеты,
Уже текут и со стола мольберты,
И краски передать, бушуя море,
Лететь и на кровать, и в окна, стоя.

Все рифмы отмирать и на низине,
Вновь рвется темнота с квадрата шире…
И может краской белой затереть?
Чтоб видно не было, быть может и надеть?

Я одержим. Стихами, литературой.
Я одержим сполна сея Вентурой.
И гарнитура превратилась просто в пыль,
Без смыслов и без строк, что так храним.

Борюсь, борюсь с собой и с критикой всесловной,
Борюсь с эмоциями, обузданием тока.
Я не раним, забудем это слово.
Нам надо вновь пакет бумаги в стого.

И вновь чернила мы зальем из океана,
Пока течение не найдем теплее хлада.
Мы недостаточно стараемся, ты знаешь?
Нам надо постараться — прежде скажешь.

Сорвем записки с досок, с дневника квартеты,
Мы одиноки в этом мире смеха.
Вся жизнь для нас как будто бы кассета,
Где мы застыли на пучине света.

Бери, рви лист, пиши опять.
Не нравится мне рифма, слог и ткань.
Хочу другое полотно и так связать,
чтоб все узлы до корки довязать.

Ты скажешь, хватит, погоди не режь так,
А я скажу, что недостаток этот.
Мне так не нравится, боже помоги мне,
Как мне найти искру в пучине рыка.

Я не хочу во тьму и не хочу на свет,
Я не реалист, не пессимист и не лорнет.
Не оптимист уж точно, без очков я,
И розовые стекла разломал в осколки.

Кто я? Зачем я здесь и почему?
«Я не хочу на свет и не хочу во тьму…»
Хочу в изгнание может, одинокой лиры?
Иль путь найти как может быть у той Эльвиры?

Но нет. Мы здесь стоим у изголовья,
С тобою одержимы мы судьбою стройной.
Стоим… и жребий наш уж не завиден,
Но мы не Некрасов, чтоб писать от народной лиры.

И нет, не романтизм, не реализм, мы строже.
Мы не другие, мы на всех похожи.
И в наших ликах может быть чужие,
Отыщут их же имена на той же Лире?

Мы так прошли в безумие вдохновения,
С тобою вместе одолев уж не одно течение.
И знаешь я забылся и остыл,
Боюсь вновь бросить все остатки в пыл.

Сгоришь ли ты с стихами, моя муза?
Забудешься, как сон всем, скукой чуждой?
Останешься иль просто зачерствеешь?
Что делать мне с тобой под этот сервис…

Мне грустно без тебя, но буду веселее,
Когда в безделие, в покой покончу время.
Ты не одна, ты больше измерения.
И только ты одна способна на решения.

Ты знаешь стих, вновь вышел невпопад,
Вновь мы ошиблись и этот снегопад.
Забавно, правда? Как время обрамлять,
Что пишем мы с тобой про черную ту гладь.

Мы ускользаем из пучины страха,
Мы ляжем вновь на лед с гримасой страта.
Ты знаешь, может вновь, поднимемся однажды,
И время дам тебе, как будто бы уж дважды.

Мы не слабы и не сильны, мы среднячки,
Вторые места, не прошедшие ходовички.
Мы доходяги и уж вряд ли полетим,
Но мы старались, чтобы рассеялся тот дым.

И уголь я сожгу в пламени костра,
Быть может и тогда, не услышу голоса,
О том, что не хорош или темный вышел стих,
Из под пера и время меня уж не щадит.

И этот зуд сверлящий мы закопаем в лед,
Давай подуй лихастый на этот самолет.
Свари-ка супу, зверя, маршмеллоу сделай в раз,
Чтоб больше и тревога не была про нас.

И посидим под дубом, учась у них о том,*
О чем сказали смутно поэты в романа том.
И стойко проникая в тянущуюся нить,
Мы вновь с тобой урежем концы чернящих зыбь.

И посудим под дубом, учась у них о том,
О чем шептали тени сквозь веков сон.
Но нить порвется, мы свяжем все узлом,
Чтоб даже тьма не съела наш последний агатовый фон.