В колхозе

Вспоминается, что бригадир - Илья Андреевич, тоже инвалид войны, обходя дворы и раздавая наряды на день, относился к детям так же серьёзно, как и ко взрослым.
Стучит, бывало, палкой в окно, и, глядя в свой самодельный блокнот, выкрикивает: «Кузнецова! Тебе пахать», «Тяжлова, вам с Нюркой боронить…».
Когда подходил к нашему окну, я чувствовала какую-то гордость и ответственность, хотя знала, что день будет трудный и к вечеру могу уснуть вместе с другими прямо в траве, на току или вблизи «табора», где стояла разбитая или собранная по винтику техника - трактора, комбайны…

Бабушка по старости и болезни в колхоз не ходила, а детям во время сева доставалась работа - стоять, подгоняя тощих волов, на заднике сеялки, равномерно мешать и сбрасывать зерно в землю, глотая пыль и протирая слезящие глаза. Стоять приходилось босиком, а у кого были отцовские сапоги выше колен, то в них. Когда косили рожь или пшеницу - надо было стоять на копнителе и следить: как только наберётся полный копнитель соломы, нужно залезть повыше на поручни и со всей силы броситься в эту колючую солому, чтобы открылась решётка и выполз ровный стог. Здесь было особенно пыльно и рискованно: оставаясь для нас невидимой, решётка могла ударить по голове, так как, бросаясь в эту колючую муть, голову нужно было закутывать всю в платок или фуфайку, чтоб не выколоть ненароком глаза и не задохнуться… Позже по сезону собирали колоски и тщательно под расписку сдавали кладовщику: сушили, помешивая, бурты зерна и днем (чтоб птицы не клевали), и ночью (чтоб не украл кто).

За всё это выставлялись счётчиком трудодни, а на них выделяли жмых для скота, патоку, зерно, которое потом возили на мельницу и мололи в муку, солому для корма скотины: 12 возов колхозу - один себе. Накладывали больше, связывали верёвками и все встречные хвалили: "Вот молодец, гляди-ка, на ползимы хватит!" И опять же, за такую причастность к взрослой жизни гордость побеждала усталость, и не было жалости к себе.

Мирная жизнь набирала обороты. Стали приходить газеты, иногда привозили кино. Правда, из-за огромного рёва движка слов почти не было слышно, но люди догадывались, о чем речь, смеялись и плакали, сидя в тёмном сарае, называемом культурным клубом, на узких низких деревянных лавочках, тесно прижавшись друг к другу.
Многие стояли прямо на улице и смотрели на серую простынь экрана издали, так как дверей в клубе не было, да и стены были сколочены кое-как… Первые фильмы - «Золушка», «Иван Бровкин», «Поединок».

С наступлением весны, работая на колхозных полях, уже привычным было ходить за сурепкой, заячей капустой, калачиками, земляникой. Далеко нас не пускали объездчики, которые на совхозных лошадях объезжали недообследованные после войны поля, где то и дело ещё что-то взрывалось, столбом поднимался дым, и кусками летела земля. Но, петляя по известным полям и тропам, мы находили все же себе подспорье в еде - горькую сурепку и сверчибус, безвкусные пресные калачики. Дома кроме чёрного липкого хлеба, мёрзлой картошки и постного масла ничего не было.

Осенью начиналась школа. С каждым годом занятия становились интереснее. У нас появились парты и новые учителя. Школа была начальная, до четвертого класса, позже - семилетка. Тех, кто мог платить по 120 рублей в месяц или был круглой сиротой, как я, могли ходить в Прохоровскую школу за 7 километров пешком: 7 км туда к 8 часам утра, и 7 км обратно. Остальных из колхоза не отпускали и ребята становились трактористами, скотниками, плотниками; девочки - доярками