Дедушка

Дедушка, Зенин Семён Андреевич, после финской кампании вернулся в село больным, худым, c одной деревянной ногой, которую он тщательно привязывал к поясу ремнями и ходил, прихрамывая. Видно было, что это приносило ему большие неудобства и боль.
Он гладил мою голову корявой от болезней ладонью и приговаривал: "Камушек ты мой драгоценный… Вот тебе зайчик передал", - и доставал из пропахнувшего махоркой кармана замусоленный кусочек пряника, реже - конфету.
Я догадывалась, что он берёг для меня эти подарки, добытые где-то по случаю, ломал их на кусочки и понемногу радовал меня, чем мог.

Дедушка мало что мог делать по дому, поэтому, чтобы прокормить семью, начал шить. Шил он всё подряд, хотя специально этому не учился. И ему приносили со всего села перешивать шинели на пиджаки, из плохо выделанных шкур просили шить шапки, сапоги, тапки, варежки - и он брался за всё, сидел за работой ночами, подливая в жмурку (лампу из гильзы) керосин. Я помогала ему с удовольствием: смолила дратву (нитки получались смолянистыми), колола ножом гвоздики, чтобы подбивать подошву к сапогам, вкладывала нитки в иголки, подрезала неровную рваную щетину и на глазах расползавшийся мех… А когда приходили заказчики и примеряли одёжки, дедушка ходил вокруг них, подёргивая ждал, поднимая торчащий во все стороны воротник, заискивал и приговаривал: «Сидит как купырик, как влитой».
Зеркал тогда не было и все были довольны, отдавая ему некую плату за работу и просили сшить что-нибудь ещё.

Когда дедушка уже совсем стал больным и почти не вставая со сделанного у печки примоста, я, поддерживая, поднимала его и выводила на улицу, к стогу сена, чтобы он погрелся на солнышке, потрогал листья табака, который сам выращивал, сушил, мял и потом, закатывая в кусочки газеты, курил, морща сухое жёлтое лицо и кашляя.
Вскоре дед совсем обессилел и тихо умер. Мы с бабушкой опять остались одни.
Много раз я пыталась расспросить её о том, как она жила, когда была молодая, каким был дедушка. Но мало что удалось узнать кроме того, что в молодости они были красивыми и оба работали на помещика: он пастухом, она - на кухне. Помещик был добрым, поженил их по их просьбе, помог на хуторе построить дом и пожелал добра и много детей.
Добра нажить им не удалось, так как было две войны, на которых дедушка совсем потерял здоровье. А детей было 13 человек, только до взрослой жизни дожили всего трое – Мария, Алексей и Лена, остальные умерли в младенчестве, по двое и трое в один день… Да и взрослые дети жили кто где, в разных городах, так что дружной семьи не вышло. Много рассказать не получалось: бабушка засыпала от усталости на полуслове.

Мы же с бабушкой испытали все тяготы военной и послевоенной жизни - не было одежды, угля или дров, чтобы нагреть избу, очереди за керосином и спичками, не достать было сена для скота.
Когда появилась школа и вся ребятня от 7 до 13-14 лет пошла в первый класс, не было тетрадей, карандашей, да и учителя учили не каким-то предметам, а жизни: как сосчитать трудодни, как одевать противогаз, ну и в промежутках – читать и писать ( на газетах, обёрточной бумаге, что оставалась на почте от посылок; считать же учились по выструганным дома палочкам).
И был на всю деревню у Альки Глазуновой один карандаш алого, неестественного цвета. Неизвестно, откуда он взялся - говорили, что немец подарил, когда «зачищали» деревню. Уходя, немцы разорили наше прежде красивое село Красное подчистую, походя расстреливая даже жилые землянки, где копошились то ли взрослые, то ли дети, то ли собаки - пройдут, не глядя, вкруговую автоматной очередью и идут дальше, не оглядываясь.
Алькину же хату облюбовали немцы для остановки - хата, поблескивавшая красной железной крышей, осталась нетронутой. Сама Алька помнила вкус кускового сахара, которым угощал её немец, во дворе долго валялись банки из-под тушенки и печенья, от которых мы аккуратно отклеивали картинки и берегли потом эти красочные кусочки, обмениваясь и украшая ими другие «сокровища» своего послевоенного деревенского детства - баночки, коробочки - у кого что было.
А карандаш заветный она давала нам иногда и следила зорко, чтобы много не исписали - только один цветок или лепесток.

Медленно отступала война из деревни: обрывки парашютов, остатки разбитых самолётов, незарастающие огромные ямы от разорвавшихся бомб… А в прорастающем весной чертополохе, цветах и травах долго оставались трупы врагов - в фирменных касках, добротных сапогах, с предсмертным белозубым оскалом на мертвых лицах. Убирать тела было некому, ходить полями боялись и этот тлен отравлял добрую родную израненную землю…
Женщины с опиской поглядывали на дорогу, ведущую в районный центр - Прохоровку. По ней вдоль редких столбов иногда ходил почтальон. Его ждали, замерев у заросшего окопа у края села: газет тогда не было, а значит, нёс почтальон скорее всего извещение - похоронку.
Почти всегда так и было, и чуткие женские сердца по лицу почтальона угадывали, кому в этот раз придётся больнее всех.

И всё-таки приходила весна, распускались привычные мальвы и любисток, и от этого тихая радость вливалась в наши детские сердца, появлялся во всем какой-то порядок и надежда на лучшую жизнь.