Вечерняя неосторожная мумификация

Высохшая рука напоминает о неизбежности мумифицирования, и хочется вырвать глазные яблоки, чтобы не видеть ирреальной паутины и паука, выставившего наружу клыки, как ожерелья холмов, праздно покосившихся, излюбленная фантазия взъерошенного циркача, употребившего темный коктейль, закусившего смачно плотью, после отрыгнувшего её из всех пазух вовне, во внешние изюмины; я беру револьвер и стреляю себе в висок, в голове образуется яма, из которой начинают вылезать, ветвясь, длинные зелёные черви, они ползут восвояси, спускаясь по алюминиевой коже, обжигая своей слюною и испражнениями, гнусные черви, безумные отростки, они выпадают из ущелья, с призвуками, с рвотными призвуками, похожими на плач усохшего фавна; я беру огрызок зеркала, и пытаюсь рассмотреть свой профиль, он обезображен, покойник с косым взглядом, с обугленным от внутриличностных терзаний лбом, бросаю этот осколок, оборачиваюсь, но никого не вижу за спиной, а ведь казалось, что там застыл мерзкий пятиярусный рот, готовый вобрать в себя моё тело, пропахшее лечебным раствором, введённым накануне внутривенно; мышцы мои растаяли, кости мои размякли, вся фигура исказилась под натиском космической энергии, это так больно, но так эйфорически гулко, мясное изобилие внутри телесного мешка, извольте откушать; я признан изуродованной формой жизни, выкорчеванным деревом, тусклой и тугой фантасмагорией дальних предков, предавших своих идолов...
Повсюду скелеты и затмение, вогнутая луна совокупилась с новейшим небесным телом, не созданным божественным рассудком, а примкнувшим к видимому из мрачного хаоса первобытного царства; я вспоминаю свои увлечения нежными бархатными мазками, туманно отдалившимися от общего полотна; повсюду чудовища, ядовитые насекомые и птицы, выблеванные из пространства-времени, удручённо так, невзрачно и витиевато, это отражение множества зеркал плотоядных истин; примите меня таким, каким создал меня тремор...
Язвы хищных взглядов полны оскорблённой невинности, полны крови и спермы, и из них вылезают чудовищные растения, сминая прогоркший воздух, растения эти пахнут мертвецами, воском и лекарствами, от них разит местами смертью, местами плотной страстью, и это навевает скуку на утомлённых в пути демонов, которые заглатывают молниеносно копья, подобно мазохистам, чтобы их внутренности вырвались наружу, повиснув, как клочья холстов, притягивая новых учеников, взошедших на ступени постижения собственного ада, меняя наружность под ритм вселенских часов, отравленных болотной кукушкой; слышны голоса великих диктаторов, они работают, как радио, ментально похищая целые континенты на повсеместный ужин; сломленные психические звенья опухают ещё сильнее, превращаясь в настоящую раковую опухоль, поглотившую планетарный зародыш...
Парализованные шлюхи высасывают языками свет божий, роняя гнойные слёзы на запястья, ступни, вонзая осколки в свои чресла, так развязно и так меланхолично, что хочется забиться в угол, освежевав свой мозг изнутри, потом, не приходя в сознание, рефлексировать над образом испорченной святости в собственных биографических путях, как в лопастях вечного механизма, извечной проблематики живучести мрака в конце туннеля и в начале зигзагообразной обречённости, смахивающей на лепру, и предаваться унынию, как самоистязанию...
Я беру ножницы и разрезаю вылезшую пуповину, обрывая контакт с первичным миром, с нервной вселенною, остаются только обрывки фобий, нагнетающее бессмертие и его каверзное послевкусие, отдающее в подушечках тонких аристократических пальцев; мои слуги мертвы, их обезобразило время, оставив одни лишь временные контуры; я ухитряюсь выскользнуть из объятий смертельного наваждения, швыряю свои суставы наружу, как проклятия, беззубый рот полон вековой слизи, глазницы забиты до погребения; сознание пытается двигаться, но всё напрасно; гигантский паук пожирает младенцев, а змеи обволакивают сочные тела девственниц, извлекая податливые соки...
Я беру револьвер и стреляю в свой зрачок, но зрачок обездвижен изначально, он весь соткан из невесомости; пытаюсь ослабить мощность нажима, скульптурно отстраняюсь; вечер казался невзрачным, болезненным от серости, но в итоге оказался настоящий магнитом для дьявольской эпохальности; кувшины разбиты, картины осыпались, каннибалические пейзажи дали о себе знать; подземелье сковало пространство, защемив его с разных сторон; я повержен, я стал обычной мумией...