Я бы хотела жить с Вами маленьком городе...

«Я бы хотела жить с Вами
В маленьком городе,
Где вечные сумерки
И вечные колокола…»
А. Ахматова

Аня: “Пустой коридор. Четырехместные палаты. Вечный запах хлорки и чего-то медицинского. Медсестра всегда рядом. Наблюдает.
Заточена в ватную куклу… Туман в голове, доносящиеся издалека ощущения. Солнце за окном — просто пятно света. Чей-то плач за стеной — фоновый шум. Никаких желаний…
Я часто смотрела на свои руки — чужие, бледные. Жизнь тянулась, как черно-белая кинолента под мутным стеклом. Порой, отмотав чуть назад, я видела, как попала сюда. Это не вызывало эмоций. Я хотела убить себя, но мне не дали закончить…
Часы на стене отделения показывали одно и то же время. Но когда в палату входил Макс со шваброй, казалось, стрелки чуть вздрагивали. Его халат санитара был накинут на джинсы и футболку, не скрывая хаотичные непрофессиональные татуировки... Я почему-то находила связь со свежим шрамом у меня на запястье. «Если есть шрамы, значит, есть жизнь» — мелькало в голове. После выписки — полгода в селе, под надзор тётки-психолога. “Социальная ремиссия”. А потом… наверное, снова сюда. Может быть, я смогу ближе познакомиться с Максом… Хотя, зачем?”.

Макс: “Я хлопнул дверью отделения и, перепрыгивая через ступеньки, побежал во двор больницы. В отделении вслед мне орала Пална — дородная сестра-хозяйка уже давно пенсионного возраста.
Год назад я сам лежал в этом же отделении, глядя в потолок и не находя причин вставать по утрам. Тогда я учился в медицинском колледже. Мой белый халат не мог скрыть татуировки, так злящие преподов. Я помню их крики, унижения, свои попытки что-то доказать им. Не смог я что-то доказать и родителям, попытавшись стать мастером тату в Москве. Вернулся домой от одиночества.
Крик Палны перестал доноситься из открытого решетчатого окна. Как же она достала! Ну, поменял бы я воду, перемыл бы пол… Подумаешь! Когда я мыл очередную палату, позвонила мать, и я вышел поговорить… И тут в ведро с тряпкой «ради прикола» пописал один из пациентов. Я этого не видел, зато видела вездесущая Пална… Вернувшись, я успел пару раз мазнуть тряпкой по полу, прежде чем мои перепонки начали лопаться.
Сигарета дрожала в пальцах. Сумерки растекались по парку, превращая скамейки в сизые пятна. На одной из них сидела Аня. В конце зимы она лежала в нашем отделении. Босые ноги, тапочки, сброшенные на траву, словно балласт. В руках — книга с потрепанным корешком”.

Максим замедлил шаг и присел рядом с Аней. Его татуировки казались сейчас частью этого вечера: такие же неровные, как тени от ветвей.
— «Где вечные сумерки…» — прочитала Аня вслух. Колокола церкви по ту сторону ограды, начавшие отбивать начало вечерни, допели строчку за неё. Звук разлетелся вокруг, преодолевая заборы, решётки, преграды.
Макс достал из кармана блокнот. Между списками дежурств там прятались эскизы — вороны с крыльями серафимов, причудливые орнаменты, герои греческой мифологии, лицо матери, которое он так и не решился набить.
— Я тоже хочу тату, — неожиданно сказала Аня. — Только не какие-то символы, что-то живое.
— Например?
— Ворону, — Аня указала на стаю над куполами. — Они не боятся даже колоколов. Летают где хотят.
Она закрыла книгу, пальцы скользнули по корешку.
— Не знаю, — усмехнулся Макс. — Под золофтом хоть в космос взлети — всё равно приземлишься… Чего уставилась? Да, я тоже через это прошёл. — Взгляд скользнул по ограде. — Двор психушки. «Он», застрявший в пятнадцати годах, и «она»…
— Которая не смогла допрыгнуть до края.
Зажглись фонари, и снова запели колокола. Одному — назад к Палне и ведру с вонючей тряпкой, иначе выгонят. Другой — глотать таблетки, превращающие мысли в вату. Но вороны над куполами не боялись ни колоколов, ни крестов.