Спор у последней черты

В конторе тихой, где печаль витает,
Где пахнет воском, хвоей и тоской,
Собрались те, кто в путь сопровождает,
И завели свой спор между собой.

Поднялся гробовщик, суровый, статный,
Сказал: «Коллеги, спор наш предрешён.
Мой труд — основа, вид его опрятный —
Последний дом, где будет дух смирён.
Я стружку глажу, подгоняю доски,
Чтоб телу дать достойнейший приют.
Без ложа моего — все ваши броски
Усилий в вечность попросту падут.
Я создаю ковчег для скорбной были,
В нём человек плывёт в последний путь.
Без мастерства, что вы бы говорили?
Я — первый здесь, вот ремесла вся суть!»

Ему в ответ, с лицом бледней бумаги,
Работник морга, взвешивая речь,
Промолвил: «Друг, оставь свои бумаги.
Мой долг — покой усопшего сберечь.
Я придаю лицу благообразье,
Скрываю след болезни и конца.
Чтоб не осталось в памяти несчастья,
А лишь покой любимого лица.
Я — страж порога, первого и зыбкого,
Готовлю к встрече с близкими его.
Без моего уменья, пусть и тихого,
Не будет в проводах тех ничего».

Но тут вмешался кладбища работник,
Чьи руки знали тяжесть всех лопат:
«Вы оба — лишь прелюдия, охотники
До слов, а я — свершаю ритуал.
Я рою дом последний, дом из глины,
Куда ваш ящик бережно сойдёт.
Я знаю все тропинки и низины,
Где каждый свой покой земной найдёт.
Я опускаю в землю, ставлю крест я,
И мой обряд — всему тому венец.
Без моего последнего известья,
Где был бы, право, повести конец?»

И в этот миг, когда спор стал горячим,
Вошёл священник, светел и седой.
Обвёл их взглядом, тихим и незрячим
На суету, и молвил: «Бог с тобой,
Народ усердный. Каждый труд ваш важен,
И каждый нужен в этот скорбный час.
Но гроб, и тело, и погост со скважин
Могильных — тлен, что ждёт любого нас.
А я пришёл не к телу, а к душе я,
Чтоб дать ей мир, прощенье и покой.
Чтоб скорбь родных молитвою унять,
И указать ей путь на свет иной.
Вы служите лишь праху и обряду,
А я — тому, что вечно, вне времён.
И в том моя единственная правда,
Чтоб дух над телом был превознесён».

И все умолкли. В тишине конторы
Понятен стал им главный уговор:
Что в деле том бессмысленны все споры,
Где милосердье — главный приговор.

Едва священник речь свою закончил,
Как встал водитель, в чёрном пиджаке.
«Мой труд, — сказал он, — может, и не звонче,
Но он лежит в основе, на руке
Нести покойных — дело не простое.
Я — рулевой последней колесницы,
Везу я тело в царство неземное,
Пересекая города границы.
Я — Харон новый, но не через реку,
А по асфальту скорбному веду.
Без моего пути — и человеку
Не обрести последнюю звезду.
Я — нить дороги, что связала точки:
От морга к храму, к кладбищу потом.
Без катафалка моего нет строчки
Последней в длинной повести о том».

Ему в ответ, поднявшись грациозно,
Хозяйка зала, где прощались все,
Сказала: «Ваши речи так серьёзны,
Но вы забыли о живой слезе.
Я создаю для скорби атмосферу,
Где музыка и тишина царят.
Я помогаю сохранить и веру,
И добрый, светлый о покойном взгляд.
Расставить свечи, положить цветы,
Сказать слова поддержки и участья —
Вот моего призванья суета,
Чтоб горе не разверзлось в одночасье.
Вы с телом все, а я — с душой живых,
Чтоб их печаль не стала непосильной.
Мой труд — в заботах тихих, но таких,
Что делают прощанье светлым, стильным».

И тут же слово взял простой рабочий,
Что памятники ставит на века.
«Вы все — про миг, — сказал он, — между прочим.
А моя доля вовсе не легка.
Пройдут года, забудутся все лица,
Истлеет гроб, утихнет боль утрат.
А мой гранит, как каменная птица,
Хранить воспоминания будет рад.
Я высекаю имя, даты, строки,
Чтоб правнук мог ушедшего узнать.
Я ставлю вечной памяти уроки,
Чтоб нить времён вовеки не прервать.
Вы все — для дня сегодняшнего, право.
А я — для будущего, для времён.
И в камне — вот она, последней слава,
И вечный для потомков бастион».

И снова спорщики в молчаньи замерли,
Поняв, что дело их — одна цепь.
Где каждое звено, как в Божьей камере,
Сплетает воедино жизнь и степь
Забвения. И нет главнейшего в печали,
А есть лишь долг, что каждый нёс, как мог,
Чтоб те, кто здесь, достойно провожали,
А те, кто там, нашли свой тихий слог
В поэме вечности, что пишет время,
Где каждый внёс своё сплетенье строк.

Уже казалось, спору нет причины,
И каждый понял общий свой удел,
Как встал флорист, виновник той кручины,
Что красит зал, где скорби есть предел.
«Вы все о важном, — молвил он с поклоном, —
Но чем унять безудержную боль?
Лишь языком цветов, векам знакомым,
Я исполняю главнейшую роль.
Венок из хвои — символ вечной жизни,
А лилий белизна — души покой.
Я говорю без слов о той отчизне,
Куда уходят все на упокой.
Мои букеты — слёзы молчаливы,
Последний дар, последний нежный жест.
Без них обряды были бы черствы,
Лишённые любви святых невест».

И тут же поднялась, вздохнув устало,
Та женщина, что в офисе сидит.
«Цветы, гранит... всего вам, видно, мало, —
Сказала та, чей труд не знаменит. —
А кто бумаги все за вас заполнит?
Кто справку о кончине соберёт?
Кто все детали мелкие исполнит,
И родственников бремя заберёт?
Я — ваш агент, невидимый устроитель,
Что согласует морг, и храм, и час.
Я — нервный центр, я — главный ваш смотритель,
Чтоб всё прошло достойно и без фраз
Ненужных. Ваша скорбная работа
Стоит на мне, на цифрах и звонках.
Мой труд — невидимая всем забота,
Что держит весь процесс в своих руках».

И воцарилась тишина такая,
Что слышно было, как летит пыльца.
И все, друг друга взглядом обтекая,
Увидели единство без конца.
Что нет здесь первых, нет и второстепенных,
А есть лишь цепь, где всё соединено:
От первого звонка в слезах смятенных
До камня, что стоять осуждено.
И в этом общем, скорбном механизме,
Где каждый винтик — важен и учтён,
Есть высший смысл служения отчизне
Людской души, что покидает сон
Земной. И спор их стих, как ветер в поле,
Оставив понимание простое:
Чтоб проводить достойно поневоле,
Нужны все вместе. Дело-то святое.               

Когда умолкли все, признав единство,
И в воздухе покой установился,
Вошёл скрипач, чьё грустное искусство
Над суетой людскою возносилось.
Он скрипку нёс, как собственное сердце,
И молвил тихо, не вступая в спор:
«Вы все открыли в вечность дверцу,
И каждый внёс свой вклад в сей приговор
Судьбы. Но чем измерить боль утраты?
Как выразить тоску, что давит грудь?
Слова порой бессильны и измяты,
Им не под силу всё перечеркнуть.

А я беру свой инструмент послушный,
И плачет он, и говорит без слов
О том, что было в жизни самой лучшей,
О нежности, прощении, про любовь.
Моя мелодия — души рыданье,
Надежды тихий, угасавший свет.
Она — само прощание, страданье,
Которому названья в мире нет.
Вы служите обряду, телу, камню,
А я — воспоминаниям живым.
Я музыкой своей, как будто дланью,
Касаюсь сердца близким и родным.

И в этот миг, когда смычок мой плачет,
Все ваши споры — только суета.
Ведь музыка одна так много значит,
Когда уста молчат, а скорбь чиста».

И он заиграл. И звуки скрипки
Наполнили контору до краёв.
В них были и прощенье, и улыбки,
И горечь невозвратных, светлых дней.
И каждый в этой музыке услышал
Не правоту, но истину одну:
Чтоб проводить того, кто в вечность вышел,
Нужна не слава, а лишь в тишину
Одета скорбь, любовь и состраданье.
И в этом — высший смысл и оправданье.

А высоко, над крышей той конторы,
Где смертные вели ничтожный спор,
Свои потусторонние просторы
Покинул смерти и печали хор.

Сидел Танатос, мрачный и безликий,
Чей взгляд тушил огонь последних свеч.
И рядом с ним, внимая в доле дикой,
Скорбь прятала лицо от горьких встреч.
И Фобос с Деймосом, сыны раздора,
Что сеют ужас в трепетных сердцах,
С усмешкой слушали пустые ссоры
Людей, что служат им на их путях.

«Ты слышишь, Скорбь? — промолвил бог Танатос, —
Они делить пытаются меня!
Как будто в их руках мой вечный статус,
И суть последнего, земного дня.
Один гордится ящиком сосновым,
Другой — бальзамом, что скрывает тлен.
Но разве в этом деле, вечно новом,
Есть место для подобных перемен?
Я прихожу — и нет ни слуг, ни власти.
Я — уравнитель, я — всему итог.
А эти смертные, рабы своей же страсти,
Не видят главный, мой простой урок».

И Скорбь ему ответила, вздыхая,
В её глазах — всех вдов и матерей слеза:
«Они, мой брат, о главном забывая,
Глядят на ремесло, не в небеса.
Я прихожу не в бархате и в хвое,
Я — в пустоте, что в сердце у живых.
Моё владенье — горе мировое,
А не цена их хлопотов пустых.
Они торгуют формой, ритуалом,
Но разве можно вымерить тоску?
Им кажется, что делом их удалым
Они смягчают смертную муку».

А Фобос с Деймосом захохотали,
Их смех был словно похоронный звон:
«Они наш Ужас в ремесло сковали!
И спорят, чей важней для мира стон!
Но страх пред бездной, леденящий душу,
Не в их руках, он — вечный спутник наш.
Они лишь суетливо, неуклюже
Возводят пред лицом его мираж.
Они — лишь тени, что за нами ходят,
Пытаясь скрыть наш истинный размах.
И в споре этом лишь себя изводят,
Забыв, что все они — лишь смертный прах».

И боги скорби, смерти и печали
С презреньем отвернули лики прочь.
Внизу их слуги спорить продолжали,
Не в силах истину свою превозмочь.
Они не знали, что над ними вечность
С усмешкой смотрит на их суету.
И что вся их земная безупречность —
Лишь миг один на огненном мосту.