светлячок

Светлячок

В старом сарае во дворе еще более старого дома жил черный кот. Вернее,  маленькая черная кошка. И звали ее Светлячок. За крохотную, ярко-белую кисточку на кончике угольно-черного хвоста. Когда она неслышно скользила в сумерках, эта белая точка плясала в воздухе, как крошечный огонек. Но дом наш ее не жаловал.

"Опять эта вредительница под машину норовит броситься! На колесе спит! – ворчал дядя Миша, постукивая гаечным ключом по борту своего вечно пыльного "Москвича".

"Шабаш! Уходи, нечистая сила!" – шипела бабка Марфа из окна первого этажа, суеверно крестясь, стоило кошке появиться у ее палисадника. Для нее черный кот был воплощением дурного предзнаменования.

Даже ребятня, повторяя за взрослыми, дразнили: "Черный кот – хвост трубой, принесет беду домой!". И кидали в нее камешки. Песня про то, что "черному коту не везет", звучала в нашем дворе как жестокая насмешка над жизнью котенка.
Помню, как она появилась. Весна. Слякоть. Из- под покосившегося сарая вышла ее мать, тощая уличная кошка. Мы с сестрой подглядели. Котенок жалобно мяукал. Мать шипела на него злобно, фыркала, не подпускала к соскам, била лапой.

"Смотри, какая злая!" – прошептала сестра.
"Голодная, наверное," – ответил я, глядя, как крошечный, мокрый комочек, больше похожий на крысенка, жалобно мяучит и бежит к матери, несмотря на удары. "Она же его убьет!"

Через пару дней мать исчезла. А котенок, орущий от голода и холода, вышел на трясущихся ножках на середину двора. Он был ужасен: кости, обтянутые кожей, впалый живот, гноящиеся глазки.

"Фу, гадость какая! Уберите!" – сморщилась бабка Марфа, увидев его из окна.
"Дохляк. Не жилец," – констатировал дядя Миша, проходя мимо.

Мама, пожалев, вынесла блюдце с молоком. Котенок, уткнулся мордочкой в блюдце. Он не лакал – он тонул в молоке, захлебывался, но жадно глотал. Я назвал его Заморыш. Все думали – не протянет и дня. Но Заморыш выжил. День за днем. Сила духа в этом отощавшем тельце была невероятной.

Его главной целью стал наш дом. Как только  котенок немножко окреп, он начал войну за тепло. Каждый день совершая попытку прорваться сквозь ненавистную дверь.

"Мяу! Мяууу!" – его тонкий, настойчивый голосок резал уши.
"Опять орет! Выгоните!" – командовали взрослые.
Я открывал дверь – черный комочек тут же норовил юркнуть внутрь. Я аккуратно выталкивал его ногой. Он падал на ступеньку, смотрел на меня огромными, уже прояснившимися желтыми глазами – и снова бросался вперед. Его выгоняли ведром воды, шваброй, громкими криками. Он возвращался. Снова и снова. Выгоняли, выгоняли... да и смирились.

Потом он, вернее, она (оказалось, кошечка) обнаружила миску роскошной персидской кошки, Муськи. Муська жила в доме, ела деликатесы и была образцом породистого достоинства. Увидев тощую черную тварь у своей миски, Муська зашипела, как змея, шерсть дыбом.

"Кссс-шшш! Убирайся!"
Заморыш отпрыгнула, но не убежала. Она присела на расстоянии, уставившись на полную миску и на величественную Муську. Голод в ее глазах боролся со страхом. Потом, когда Муська отвернулась, она метнулась, схватила кусок и отскочила. Муська возмущенно заворчала, но не погналась. Так началось их «дружба». Заморыш приходила каждый день. Она ела остатки из Муськиной миски на крыльце. Она наблюдала, как Муська умывается, как ходит, как требует внимания. Она сидела в метре от порога и смотрела на дом – теплый, запретный мир, к которому так отчаянно стремилась. Муська шипела, но терпела. А Заморыш все приходила.

Прошли месяцы. Голодный Заморыш превратился в стройную, гладкошерстную черную кошку с гипнотическими желтыми глазами и все той же белой кисточкой на хвосте. Ненависть двора немного поутихла, превратившись в привычное равнодушие.  Пока однажды весной  она не исчезла. А через пару месяцев вернулась – заметно округлившаяся. "Брюхатая!" – с отвращением сказала бабка Марфа. "Еще целый выводок чертенят расплодит!"

Кошка снова поселилась под тем же сараем. И вскоре оттуда послышалось тонкое пищание. Мы с сестрой, терзаемые любопытством, осторожно заглянули. В гнезде из тряпок и сена лежала Заморыш и… два крошечных, пушистых комочка. Не черных. А пестрых – черно-бело-рыжих. Трехцветных!

"Смотри! Трехцветные!" – ахнула сестра. "Говорят же, они счастье приносят!"

Новость разлетелась по двору мгновенно. Бабка Марфа сначала бурчала что-то про "нечистую силу", но любопытство взяло верх. Она, кряхтя, принесла к сараю блюдце с молоком.

"На, черномазая... Котят-то береги," – пробормотала она.

Дядя Миша, проходя мимо, остановился.
"Хм... Трехцветные, говорите? – почесал затылок. – Эх, жалко, у меня дочь замуж никак не выйдет... Может, примета сработает?" Он вдруг неловко положил рядом с блюдцем кусочек колбасы. "Для мамки... чтоб молоко было."

Ребятишки, еще вчера кидавшие камешки, теперь толпились у сарая, ахая: "Ой, какие хорошенькие! Смотри, рыжие пятнышки! Мамка-то вся черная!"

Когда котята подросли и начали вылезать из-под сарая, резвясь на солнышке, двор изменился окончательно. Теперь кошку стали называть Светлячок  и не гнали. Ей подкладывали еду. Ее котят ловили, чтобы погладить. Бабка Марфа даже удостоила ее кивком: "Ну что, Светлячок, нянчишься?"

Однажды  вечером я сидел на крыльце. Светлячок, уже признанная дворовая кошка, подошла и села рядом, свернув хвост кольцом. Белая кисточка, как маленький фонарик, лежала на темных досках. Она посмотрела на меня своими спокойными желтыми глазами. В них не было ни страха, ни злобы, ни прежней отчаянной мольбы. Было достоинство. Достоинство существа, прошедшего через голод, холод, ненависть и предательство, и не сломавшегося. Существа, которое упорством заслужило свое место под солнцем и даже – по иронии судьбы – стало символом удачи.

Я протянул руку, погладил ее гладкую черную шерсть. Она заурчала – тихим, глубоким, довольным мурлыканьем. Говорят, не повезет, если черный кот дорогу перейдет. А Светлячок перешла дорогу всем нашим предрассудкам. И принесла не беду, а двух пестрых котят. Дом, который ненавидел черную кошку, теперь наблюдал, как она ведет своих трехцветных малышей через двор, невольно улыбался. Удача уже поселилась здесь, за углом. И пела тихим, размеренным мурлыканьем.