Есть город, которого нет

Было время

Было время. Не помню когда.
Только помню, что было такое:
Мы сидели на склонах Днепра
И вино пили очень сухое.

Помню время – каштаны цвели.
И весна прорывалась упруго.
В недалекие эти деньки
Мы навеки любили друг друга.

И когда поцелуй на губах
Застывал и когда мы молчали,
Нам неведом был подленький страх
И неведомы были печали.

Нам казалось, что все ерунда
И что осень любовь не остудит.
Так сегодня на склонах Днепра
Молодые целуются люди.

И как раньше, всегда и теперь,
Кто-то шепчет «люблю», «дорогая» ...
Ни измены, ни боли потерь
В этой жизни пока что не зная.

Апрель

В городе снова стало тепло.
Стал раем бульвар для влюбленных.
Не ходят женщины больше в трико‚
Мужчины не ходят кальсонах.

Природа вздрогнула. Кончен сон.
И снова бушуют страсти.
Когда–то безумно я был влюблен!
И был даже дважды счастлив.

В любви‚ как в работе‚ я видел цель.
Играя, её растратил.
Чёрт с ней! Всё забылось‚ но тут Апрель
Задрал над коленками платья.

Как странно‚ на плащ поменяв пальто‚
Хоть этого быть не может‚
Стать легче на два или три кило
И на год один моложе.

Весна

Весна! И нелады в желудке.
Но тянет на бульвар погреться,
Где молодые проститутки
Холодным взглядом плавят сердце.

Они смеются зло и грубо.
Они загадочны и строги.
У них накрашенные губы
И накрест сложенные ноги.

Пришла весна, пришла баюкать
Бульвар и старенькую площадь.
Здесь чьи-то пальцы, чьи-то руки
Впервые пробуют наощупь.

Ах, эта молодость! Такая,
Всегда украдкой, как в запрете,
Она волнуется, играя,
И исчезает на рассвете.

Памятник Шолом -Алейхему
 
«Остановился он в заезжем Алтера Каневера‚
в нижней части города‚ называемой Подолом‚
где разрешалось жить евреям.
Я говорю – ”разреша-лось жить евреям‚”
но должен тут же оговориться‚
чтоб не подумали‚ упаси Б–г‚
что любому еврею разрешалось там жить».


Он жил на Украине‚ реб Шолом.
Писал на идише‚ язык теперь не в моде.
Зачем писать на языке таком‚
Который словно молодость проходит?

Зачем им вечно видеть чужака,
Когда свои писатели забыты?
Прописку выдали‚ – а царь сказал нель-зя‚–
Богдана недостойные пииты.

Есть памятник – и даже в полный рост‚
Но почему–то видится другое:
Дома пустые‚ выцветший погост…
Потомков нет на родине героя.

Ты слышишь эту музыку? Мой Б–г‚
Зачем тебе печальные мотивы?
Казалось мне‚ что я давно оглох‚
Как человек спокойный и счастливый.

Так долго я не думал. Я забыл‚
Что быть богатым – это лишь пол дела.
И вдруг скрипач‚ упрямый‚ он пилил
Смычком плечо свое – и музыка задела.

Он жил на Украине‚ реб Шолом.
Смешил людей‚ раввин с душой поэта.
Всех‚ кто не дожил – вычти‚ а потом
Поймешь и ты‚ что значит имя это.

Размышления у памятника Паниковскому

Прорезная‚ Прорезная‚
Мы по ней идем вдвоем.
А куда идем не знаем‚
Только знаем‚ что идем.
Ян. 196Х

Добрались как–то мы до этих дней.
Грехи отпущены. Забыто‚ что когда–то
Ты так не мог не воровать гусей‚
Как я не мог прожить без самиздата.

Был долог век‚ но ты его проспал.
Уснуть под НЭП – прекрасная затея!
Семнадцать – лишь начало из начал.
Преамбула - а дальше веселее.

Друзья мои по свету разбрелись,
Зато твои в почёте нынче снова.
Всё так же тянет Прорезная ввысь.
У них промашка вышла со «Свердлова».

Когда–то здесь стоял городовой.
Ходили тут крестьяне и вельможи.
На переходе‚ временно слепой‚
Работал вор на Гердта чуть похожий.

Был у него гешефт. Была семья.
Был самовар и кошка на диване.
Политика – большая ерунда,
Когда тепло и есть мочалка в бане.

Но главное‚ что Город есть‚ такой
Красивый‚ вечный – будто на картинке!
Другие нравы - самостийный строй…
И женщины… особенно‚ блондинки.

Мне согревает душу‚ как бальзам‚
Простая мысль – ведь мы опять на взлё-те:
Ты – памятник‚ на радость голубям‚
А я уехал в Сан Франциско к тёте.

Крещатик вымер. Ночь. Зима. Мороз.
Снег на деревьях голых – что за диво!
Я опустил на плитку‚ – вместо роз‚–
Тот камень‚ что привёз из Тель Авива.

Бульвар
 
До и после самостийности
А неплохо жили киевляне -
С той поры прошло немало лет.
Раз в неделю мы купались в бане.
Во дворе был белый туалет.

Для души, но более для форса
Каждый вечер, как солдат на пост,
Мы шагали к памятнику Щорса,
Там был конь, а у коня был хвост.

Приносили пиво и гитару,
Оторвавшись от насущных дел.
И искали средь прохожих пару
Там, где Щорс навек окаменел.

Мы курили Приму на бульваре.
И считали ночи, а не дни.
А когда весна была разгаре
Пели песне о большей любви.

Это сцена, а не просто сценка.
Или исторический роман…
Бибиковский‚ а потом – Шевченко
Был всегда душою киевлян.

Город – как живительная влага.
Удивляет это каждый раз.
Там внизу‚ где цирк с универмагом‚
Раньше был базар, то есть Евбаз.

А повыше — здание ОВИРа.
Он был на решения не скор.
Но решился всё же, и пол мира
Я проехал с некоторых пор.

Ну‚ а дальше‚ в университете‚
Что, конечно, не совсем секрет,
В старом доме зодчего Беретти‚
Не всегда был университет.

Я бы вам‚ как дорогому гостю‚
Весь бульвар на память подарил.
Здесь учился Паустовский Костя‚
Тут взрослел Булгаков Михаил.

Бродят удивительные тени‚
Днем и ночью сами по себе.
Надсон‚ Лобановский. Даже Ленин
Без картуза – вышел налегке.

Приходите‚ трезвый или пьяный.
Пусть вы даже выросли не здесь.
Ближе к маю зацветут каштаны.
А потом тюльпаны — в вашу честь.

****************************

Снова ночь‚ бульвар и гимназисты.
Тихий сквер. Владимирский собор.
Щорс исчез. Ни медленно, ни быстро
Он не скачет с некоторых пор.

Нет, бульвар не близко от Подола.
Это не Одесса, не Москва.
Там звучали рижские «Спидолы»
В дорогие сердцу времена.

Я иду. Теперь больной и старый.
Медленно, оттуда и сюда.
Вверх и вниз по старому бульвару.
Это Киев – родина моя.

И при всякой смене декораций,
Пусть он там, а я в стране иной,
Киев, - и не надо сомневаться, -
Был всегда и вечно будет мой.