Портреты на стене

ПОРТРЕТЫ НА СТЕНЕ
(Простые размышления одного пожарника)

I.
Вновь я попал в твою комнату. События прошлого в памяти,
знаю, вы сердце мое сожмете, меня достанете.
Я присел всего на минуту на каком-то поваленном ящике.
Помоги мне не помнить тебя, помоги мне забыть настоящее.
Прошлое нас уже слабо на расстоянии ранит.
Настоящее — вот где боль, и она нас щадить не станет.
Сколько же нужно времени, сколько нам нужно силы,
чтоб настоящее это в прошлое превратилось?

II.
Вновь я попал в твою комнату, где не был сто лет, не менее,
где наши местоимения, обретя себе «место имения»,
были постыдно счастливы. Здесь, кажется, все по-прежнему:
даже на дальней стене плакатик эпохи Брежнева.
Нет, померещилось, это в рамке прямоугольной
сердитый портрет твоей матери, ныне уже покойной.
Но и в те дни, когда мы пламенели от аппетита
друг к другу, на нас она постоянно была сердита.

III.
И зорко ловила мой взгляд, гладивший каждую выпуклость
фигуры твоей, и хмурилась, и прядку волос, что выбилась,
совала под ткань косынки, сжатой узлом на затылке, —
так нервно! — а после на кухне прикладывалась к бутылке.
Это, как говорят, и сгубило — ее не стало,
кажется, лет в пятьдесят с чем-то там: вроде мало
даже для пьющей. Теперь лицо на фоне обоев
закрыто стеклом, но глядит, как прежде, на нас с тобою.

IV.
Вновь я попал в эту комнату, с былыми ее запретами
и радостями, со стеною треснутой и с портретами.
Рядом с женским — мужской портрет предстает воочию.
Вряд ли я ошибусь, предположив, что отчима.
Я его не застал. Из слов твоих, хитрым лисом
слыл этот либерал, женившись на матери лысым,
без денег и без жилья, и старше почти что вдвое.
Теперь и он за стеклом взирает на нас с тобою.

V.
Он помер, когда тебе не было и пятнадцати.
В кресле хватил инфаркт — смотрел он хоккей с канадцами.
Аттестовала его ты одним словом: «гадина».
Но молча терпела и молча рубашки ему ты гладила.
И даже однажды ночью, без единого крика и стона,
когда, по его же словам, спеющего бутона
свежесть решил сорвать, ты в тихих слезах стерпела
бычий его нахрап, поругание детского тела.

VI.
Детство наивно и зло принимает за наказание.
Неизвестно, правда, за что. Авансом, быть может, заранее.
С тех пор оставался надлом, и ложе казалось прокрустовым
всякий раз, как входил в твой дом, и я это тоже чувствовал.
Я чувствовал за твоей пылкостью, жаркой страстью,
боязнь оскорбления, страх остаться в жестоком несчастье,
остаться одной в пустоте, словно сила любви все выжгла
внутри и бесследно ушла. Впрочем, так с нами и вышло.

VII.
И вот я опять попал в твою комнату. Это вмешательство
в твое пространство — отнюдь не дерзость, а обстоятельства.
Так складывается, увы, ситуация современности,
слишком уж часто несущая мысли о нашей бренности.
Смерть стала ближе для молодых, чем была когда-то.
Года, месяца, дня — всех одна умещает дата.
Но создателей этих схем убийств не зовут к ответу.
Они неподсудны хотя бы тем, что живут далеко... А портреты

VIII.
в этой комнате в двух шагах от меня. Но отнюдь не о тлене
этих ликов я думал, нет, а о том, что не всем искупленье
божья власть назначает, есть те, кто поставлены противовесом
добродетели на земле, уж не знаю, кем — богом? бесом?
Или так равновесие зла и добра присудила природа.
Вот гармония, только к ней довеском прими урода.
Такое условие нам в жизни дано исконным.
Ты знаешь сама, что зло стало теперь законно.

IX.
Это зло очевидно мне по огню своему коварному.
Это зло очевидно мне, получившему вызов пожарному.
Здесь осталось лишь то, что само по себе не способно двигаться:
обгоревшие полки томов Теккерея, Флобера, Диккенса,
доски вывороченных шкафов, перевернутого комода,
разнесенный в клочья диван, окна, рухнувшие, как колоды,
и по центру дыра в полу, где соседские домочадцы
еще что-то кричат в пылу, хотя могут с трудом общаться.

X.
Я сижу в твоей комнате вновь, и я вижу вокруг отчетливо,
что не только шкафы и столы — хорошее твердое топливо.
Крайний справа на стенке портрет, третий, с углов обугленный,
где ты снята веселой такой, с завивкой крупными буклями.
Я такой и помню тебя, ты такой меня и любила
в те дни, когда нежно звала «обожаемый мой верзила».
В те дни, когда приходил в эту комнату каждый вечер.
Знать не могла ни ты, ни она про будущие увечья.

XI.
Странно, но эта стена почти сохранилась полностью.
Целы все три портрета, но по закону подлости
этот «прилет» шальной, но роковой тем не менее,
не пощадил тебя, выбрав место падения.
Нас в четыре утра подняли по тревоге,
и когда к знакомому дому подъезжал по знакомой дороге,
я твердил себе лишь одно яростно, неудержимо:
только бы не в твое окно, только бы мимо, мимо...

XII.
Теперь я из этой комнаты уйду навсегда, как из прошлого.
Ни для кого останется на стене слегка перекошенный
твой портрет, где склонилась к цветку, к распустившемуся амариллису.
Еще полминуты, и тело твое на носилках вынесут.
Прошлое — только соль на давно зажившие раны.
Настоящее — это боль, и она теперь постоянна.
Будет мысль возникать по ночам об этом случае диком.
Будет в сердце моем печать с портретным твоим ликом.