Старик у моря

Только не говорите, что вы любите море.
Давайте не делать вид, будто нам дано знать, что такое любовь.
Давайте не говорить тогда, когда можно слушать.
 
Ведь старик уже берет свой стул, надевает старые чуть великоватые, но бесконечно удобные сандалии, чтобы возвратиться к морю.

Уходишь навсегда и всегда возвращаешься.
Возраст — не хватает сил ни чтобы остаться, ни чтобы не вернуться.

Возраст — ничто уже не страшит, кроме вечности.
Вот, и спасаешься от неё, наматывая круги.



Старик был стариком уже давно.
Море было вечно.
И они всегда жили по соседству.

Старик иногда пропадал ненадолго, но возвращался по выщербленной лестнице, перегретому асфальту, пересохшему песку.
Возвращался, не чувствуя жары, мягко, без усилий, будто и не был стариком, и песок не набивался в сандалии.
Знал, что море не ждет его, но встретит без обид и укоров.

Море огромно, оно вместит всех. Надо только хотеть быть принятым. Хотеть дышать с ним в одном ритме.

Шёл к нему — возвращаясь к себе. Даже в себя, каким был до одиночества, до растраченных лет, до накопленной боли. Шел радуясь, что ещё может вспомнить направление. Шёл в восторге от того, что способность вспоминать не исчезает вместе со способностью думать.

Шёл и шёл, становясь частью своих воспоминаний.

Дойдя до влажного песка, осмотрел старый деревянный складной стул. Перекошенный стул скрипел, но выглядел крепким. Как я, — сказал вслух старик, —  еще посидим.

Поставил стул, так чтобы тающие волны едва касались ножек, и сел —  вернулся.

Стул, кстати, нашёлся там же — на берегу. Нашелся очень вовремя, когда старик ощутил, что с трудом встаёт с песка, и уже на может подолгу стоять на пирсе. Нашёлся, будто был подброшен морем, вероятно, из сострадания.

Приносил с собой только термос, тепла в котором не хватало даже на дорогу. Чай не утолял жажду, но помогал помнить.

Людей у моря было немного.
Они проходили мимо, входя в воду и выходя из неё. Старались обойти стул подальше. Никто не подходил, тем более — не останавливался рядом.

Не потому что рядом — это почти вместе. А инстинктивно ощущая недопустимую мимолетность остановки.

Каждое утро всё повторялись: пыльный спуск, неторопливые шаги, ненадежный стул, не ищущий взгляд. Иногда — вздох. Иногда — кашель. Чаще — просто пауза. Длинная. Как нечто недосказанное, что и не стоило произносить вслух.

В этот день, как и в другой, он сидел, а море двигалось медленно и лениво, словно припоминая что-то почти ими забытое.



Она появилась бесшумно. Как тень, вдруг решившая воплотиться.

Старик не заметил, как она возникла. Просто вдруг рядом ощутилось движение. Небольшое. Лёгкое.

Девочка села метрах в трёх от него.
Лет семнадцати, мокрые тёмные волосы, темные, почти чёрные глаза, казались близорукими.

Она не смотрела на него. Не смотрела на море. Смотрела в точку, где вода касалась камня. На самом краю пирса, где тоже ничего не происходило.

Он не говорил. И она — тоже.

Прошло пятнадцать минут. Или полчаса. Или час.
Не важно — прошло время, когда она спросила:
— Вы давно тут?
Он кивнул. Не в ответ. А соглашаясь.
— Зачем?

Заговорил не сразу. Потому что «зачем» — самый трудный вопрос. Не из-за поисков смысла, а из-за ожидания, что смысл как-нибудь появится сам.
— Чтобы слушать, — произнёс он наконец.
Удивилась.
— А вы что-то слышите?
Он повернул голову:
— Не всегда. Но когда надеюсь услышать, прихожу сюда.

Она молчала. Во всяком случае, он слышал только море.

Неизвестно откуда возникло яблоко.
Девочка начала есть его, не откусывая — просто скребла плоть зубами. Яблоко было зелёным, наверное шершавым.
Он слышал хрупкий, хрустящий звук, как от первого снега.

— У меня бабушка умерла, — сказала она, — хорошая.

Старик не ответил. Не потому, что не сочувствовал — не мог найти подходящих слов.

— Она тоже всегда сидела на одном месте, в парке. Говорила, что так легче помнить.
Он кивнул. Опять — не ответ, а безмолвное согласие.

Девочка рисовала на песке веткой. Не картинки — линии, как на гравюрах.
Волна смывала всё, но она начинала заново, надеясь, что новый рисунок будет ближе к ей одной ведомому идеалу.
Уже вставая, — Завтра я тоже приду.
Он кивнул на море, — Оно не возражает.

Она пошла вверх по ступеням, медленно, будто не доверяя ни одной из них.

Он остался с новым звуком — хрустом яблока в шуме прибоя.



Шёл как всегда— шаг, ветер, спуск, берег.
Не помнил как, но почему-то поставил стул не на песке, а на пирсе.
 
Ни людей ни девочки, ни яблока.
Только привычная влажность воздуха, рябь в лужицах, да чайка, которая улетела раньше, чем он успел её заметить.

Море было спокойным.
Он слушал — детство, дождь, ночной поезд.

Когда-то он писал письма.
Часто тому, кто их не ждал. Иногда себе.
В одном из них — не отправленном — было: "Хочешь узнать будущее — вспомни прошлое."

Он тогда не понял, что это значит — просто записал.
Чтоб не запоминать.

С годами будущее сокращалось, и прошлое теряло определенность.
"Почему?" всё чаще вытесняло "Зачем?"

Эта девочка, например.
Что-то искала? Почему пришла именно в это место? Почему остановилась, села?

Достал термос. Открыл крышку. Выпил глоток.
Вкус — как всегда: чуть горчит, немного терпкий.
Не напиток —  повторение.

За спиной — город, который не помнит, сколько он пробыл. Впереди — море, которое не знает, сколько ему осталось.

Между ними — он.
Ни здесь, ни там.
Просто есть.

Вспомнил женщину.
Не имя — голос.
Говорила так, будто боялась, что каждое слово станет последним.
Он внимательно слушал — но не тогда, а сейчас.
Именно теперь — её "останься", её "не надо", её "я боюсь", звучащие оттуда, где уже нет времени, казались необъяснимо важными.

Только тогда он заметил, что рядом лежит яблоко. Такое же. Зелёное, шершавое. Недогрызенное.

Яблоко не тронул. Только посмотрел подольше.
Как бы со стороны, из безвременья: море, пирс, яблоко — распадаются на нарисованные девочкой черточки и смываются волной.



В какой-то день она снова была. Без яблока. Не появилась, а именно была немного ближе. Не рядом, но ближе.

Старик не повернулся.
Море было чуть громче. Как-будто хотело отвлечь его от её присутствия.
Они сидели молча.
Ветер продувал их насквозь, как колоннаду на бульваре.

На пирсе были люди, но редкие, тусклые, неразличимые и неузнаваемые. Кто-то бросил окурок, кто-то фотографировал чайку, кто-то говорил по телефону слишком громко, как будто время можно придержать голосом.

Старик не двигался. Девочка тоже. Они были двумя точками, между которыми трудно провести прямую, даже только одну.

— Сегодня другое, — сказала она.
Он понял, что она говорит про море. Хотя "другим" может быть что угодно: день, шум, взгляд.
— В нём больше пауз, — ответил он.
Она кивнула.
— А вы знаете, куда уходят волны?

Он подумал. Не потому что не знал, а потому что знать, что случилось — не значит понимать, что произойдет.
— Не важно  — вернутся.
— А если не вернутся?
— Тогда море больше не будет морем.

Она нахмурилась, но не спросила, что это значит. Не всё сказанное требует объяснений.

Потом они сидели долго. Слишком долго, чтобы считать.

В какой-то момент она сказала:
— Вы похожи на море.
Он посмотрел на неё. В первый раз прямо.
— Чем?
— Вы ничего не просите, и вы всё время здесь.

Он хотел ответить. Но не успел.

Она встала.
— Я приду, когда будет ветер.
— По утрам тут всегда ветрено — произнёс он.

И она ушла.
Волна вскарабкалась почти до его ног. Почти замочив сандалии.



Она стала приходить реже.
Иногда не появлялась дня три.
Иногда — дольше.

Он не спрашивал, не гадал.
Ставил стул, открывал термос, смотрел на волны.
И ждал не её, а ощущение её присутствия.

Дни стали короче. Воздух — более влажным, но не холодным. Ступени казались круче, термос — тяжелее, ветер — чуть более пронизывающим. Те же действия стали требовать больших усилий.

Нежданно она пришла.
Села рядом, почти касаясь его локтя. Он вздрогнул — не от прикосновения, от близости.

— Я научилась слышать, — сказала она, не глядя.
— Это надолго, — сказал он.
— Не знаю, — ответила она. — Одни мне говорят, что нужно говорить громче. Другие — что тише. Здесь нужно слышать. А это совсем другое.
Он кивнул.
— Море тоже меняется. Раньше оно шептало. Теперь — будто дышит. Глубже.

Он понял, что она взрослеет.
Не по словам — по тембру голоса и по глубине взгляда.
Словно в ней стало больше пространства.

Уже не мог подняться так же легко, как раньше. Садился осторожно. Поднимался медленно.
С каждым днём — как будто стул становился ниже, а камни — острее.
Он не жаловался. Просто учитывал.

— Вы стареете? — спросила она однажды.
— Да. Это — нормально.
— А вы боитесь?
— Больше — нет. Хотя иногда — всё ещё да.

Она держала ладони на коленях. Не двигаясь. Словно берегла что-то, что нельзя показать.

— Мне тоже страшно, — сказала она.

Он не ответил. Не потому что нечего. А потому что страх — это не для разговора.
Просто был рядом.

Так они и сидели.
Один — с прожитым внутри.
Другая — с непрожитым впереди.
И — море. Тоже только слушающее.



В этот день её точно не было.

Время тянулось медленнее, и было чуть холодней, чем обычно. Он сидел, немного наклонившись вперёд, будто прислушиваясь. Но волны лишь лениво плескались у пирса.

Ни шума, не ветра.
К вечеру появился мелкий, висящий в воздухе дождь.

Старик было решил, что это брызги.
Но вкус на губах был неприятный — пресный.
Дождь почти не намочил старика, но сидеть в нем было неприятно, и он засобирался домой.

Встал со стула, глянул как-бы напоследок на потемневшую под дождем воду.
Почему-то всплыло, —  не надо, я боюсь, останься. Всплыло, как нечто, что ещё можно исправить...

Он недоверчиво улыбнулся, огляделся, никого не увидел,  и всё же задержался подольше. Смотрел, как расширяется просвет между облаками.

Потеплело, но тепло было какое-то несвоевременное, тревожное.



Она хотела прийти.
Собиралась с самого утра. Но задержали какие-то дела-делишки, потом оказавшиеся мелкими и никчемными. И ещё дождь, мелкий и едва моросящий у моря, в городе был ливнем, показавшимся ей адским.

Гром и молния, черт побери!
Возможно, одна из молний и разорвала вечность.
И еще вероятно, она тоже ощутила тревогу. И тоску, как в последние дни болезни бабушки.

Побежала.

На пирсе было почти пусто —  стул с выгоревшим на солнце и истертым временем лаком, как обычно стоял у самого края.
Только старика и не хватало.

Волны накатывались, как будто стирая нечто, что стоило забыть как можно скорее.

Девочка понимающе кивнула морю.

Оно просто приняло старика, как любящие принимают любимых. Как что-то неведомое приняло бабушку.

Вздохнула, —  бестолковое, стул  забыло. Подошла к стулу, взглянула на его пустоту, и бережно сдвинула его в воду.
Стул ушёл под воду быстро, будто и не был рассохшейся деревяшкой.

Девочка больше не возвращалась.
Иногда говорила, что не любит море.



В его возрасте инфаркт не редкость.
Ещё и повезло —  упал не в воду, головой не ударялся.
Медленно осел на бетон, опираясь на стул.
 
Кто-то заметил, кто-то позвонил в скорую. В общем, обошлось.
Выпуская из больницы, его приободрили — ещё у внуков на свадьбах погуляете.

Ну и ладно, обошлось и забылось.



В первый день старик пришёл не позже обычного.
Не ждал открытия магазина. Кто-то купил бы новый стул тоже — хороший. Пластиковый. Не рассохнется, и высыхает мгновенно.
Но старик доверял морю и был уверен, что уж оно-то не подведет.
 
Шёл медленно. Ветер был резким. Асфальт и песок — мокрыми.
Море — громким, будто не ждало, а призывало его.
Берег был пуст. Это дождь принес с собою осень. Но в свитере было ещё тепло, а стул действительно лежал на песке, будто кто-то, может быть и сам старик, уронил его ненароком.

И опять каждый день они бывали вдвоем — старик и море.
А девочки не было.
Иногда, но не очень часто, он пытался вспомнить, была ли она.
Но, кажется, пока не вспомнил.



Старик почувствовал приближающиеся шаги. Немолодые, шаркающие, принадлежащие кому-то не очень здоровому. Так могла-бы ходить её бабушка, если бы она не умерла.
— Не съел опять ничего, полдник даже не тронул, ни печеньки, ни яблочко. А я уже и ужин, принесла.
Неприятный голос был усталым и укоризненным, но не враждебным.

Движение прекратилось и за его спиной что-то сдавленно скрипнуло. Так скрипела кровать в месте, куда он всё чаще и чаще попадал, уходя от моря.
Место было неуютным, каким-то казенным - кровать, стол и тумбочка намертво привинчены к полу.
Только пластиковый стул, вероятно благодаря свой лёгкости, был оставлен на свободе.

Старик отодвинул его подальше от неприятного звука.
— На прогулку бы сходил. Парк у нас замечательный. На людей бы поглядел. Ходить тебе побольше надо. И поешь. Усохнешь ведь на одном чае, — Посидев недолго, выдохнула, — Ну, нет так нет.
Уселась поудобней, разгладила на коленях свежевыстиранный халат. Взяла со стола яблоко начала грызть, медленно и опасливо скребя его вставными зубами.



Сидели молча, не желая нарушить устраивающую обоих тишину.

Он — на пластиковом стуле, глядя вдаль на уходящее за горизонт море.
Она — на кровати, глядя через стол и его плечо, на незамысловатую выцветшую гравюру, приклеенную скотчем к давно не белой стене, — кусок песчаного пляжа, пирс, бескрайнее море...

"Одесса. Ланжерон. 1958"