Чёрный окунь

Дорога настолько верила в себя, что не сомневалась в своей бесконечности. Как лента Мебиуса. Она извивалась над оврагом первым своим полукольцом, уходя вторым за горизонт, и на дальнем холме перекрещивала саму себя в восьмёрку, где в недоступном для глаз месте на спуске выворачивалась наизнанку и предлагала идти по ней с обратной стороны.

Эта мысль показалась Паше не новой и не смешной. Он, подняв ногу, прочертил перед собой каблуком полоску по грязи, поглубже, как метку, похожую на ту, что чертил в школе учитель физкультуры в виде стартовой линии для бега, и шагнул через неё в овраг.

Но не упал. Тут начинались ступеньки к мосткам, почти невидимые за проросшей сквозь деревянные щели травой. Зимой по ним было не пройти из-за сугробов, весной – мешал паводок. Осенью они различались яснее. Сейчас, в августе - хуже. Но это был самый короткий путь к Поганому озеру, чтобы выйти на ту же дорогу с обратной стороны оврага. И Паша оставил отметку для спуска идущим за ним друзьям. Они договорились обо всём еще вчера вечером, но те, как всегда, проспали. Ждать их Паша не стал и ушёл к озеру первым, чтобы утренний клёв не пропустить.

Кто и когда эту лестницу и мостки соорудил, местным было непамятно. Да и непонятно, зачем они были сделаны, потому что вели в никуда. Шахтные выработки здесь были давно брошены.

Ступени обрывались на самой глубине, а до самих мостков через топкий ручей надо было балансировать метров пятьдесят по зыбкой гати из скользких старых брёвен, бывших крепей из штолен. Они потревожено прокручивались под ногами, недовольно чавкая, но позволяли дойти до низкого мостика над ручьём, опирающегося на устойчивые сваи, почти не намочив ноги.
 
С той стороны оврага лестничный подъём был круче и опасней: многих ступенек не доставало, а место под ними было выбито в глине и в тонком пласте бурого угля, выходящего тут прямо на поверхность. Когда-то, век назад, его ковыряли здесь обушком, кайлом и лопатами. Но с тех пор овраг осыпался, зарос и заматерел. Сквозь него дорогу себе пробил безымянный ручей, соединявший реку с ржавыми торфяными болотцами, тёмными цветом, тихими и тайными. Они не обещали какого-то дна. Только покрышку – твёрдой, стальной водой.
 
Пашу несколько удивляло то, что дерево ещё не разобрали на свои нужды бедные аборигены. Хотя, при их лени и пьянстве, а также километровой удалённости от жилья, равнодушие к брошенному в овраге материалу из морёного дуба было легко объяснимым: едва нашёлся бы силач, рискнувший поднять такую тяжесть к дороге. Правда, часть дубовых перил у лестницы всё же кто-то украл, их остатки сохранились ближе только к самому дну оврага, откуда таскать их на дорогу вору, видимо, было «в лом». Ну, и продать в этой глуши тяжёлое дубьё было некому. А дров, сушняка и берёзы для зимних нужд – в ближнем к селу подлеске валом валялось, только собирай…

Траву в овраге не косили. Она годами переплеталась здесь метровыми космами, живя своей заброшенной жизнью. Иван-чай цвёл высокими куртинами среди чахлых ивовых кустов на самых высоких местах по краю оврага. Ниже розовые соцветия редели, переходя в жирную осоку, а та в приболотье уступала место тростнику и желтым стрелкам коровяка, выстреливающих из кочек заброшенной породы бывших угольных штолен.

Это был лисий рай. И комариный ад. Для людей, конечно. Пройти через овраг могли разве что лоси или кабаны, да и те не утруждали себя такими испытаниями. Вытаптывать тропы среди запущенного всеми дикого буйства ненужных растений и отмерших на топях корней деревьев никому из животин не хотелось. Овраг оставался царством насекомых и птиц. Тех, кто чурались хождению по твёрдой земле и зыбкой воде, пользуясь преимуществом полёта. Их симбиоз был оправдан природой, которая всеми силами пыталась восстановить хоть в каком-то виде место, некогда порушенное людьми. И местные жители смирились с её потугами, всё реже год от года беспокоя овраг своим посещением. Он прозывался у них «Громовой ямой».

На памяти были три несчастья, произошедшие на этом месте в его колхозном прошлом. Первой сгорела шахтная постройка с инвентарём, лебёдкой и конюшней. Молния ударила прямиком в деревянную вышку с блоками и полиспастом, с помощью которых вытаскивали тачки с углем наверх. Это Паше ещё дед рассказывал. А когда отец был подростком, молния угодила в свиноферму, стоявшую перед склоном. Свиньи с деревянной постройкой и со всеми кормами погорели начисто, останки их свалили в овраг и, облив соляркой, дожгли уже ручным способом. А в третий раз молния угодила прямиком в соседского деда Гришу, который в грозу вылезал из оврага, возвращаясь с рыбалки, да, видно, высоко над головой удочки поднял. Его похороны Паша помнил. Дед лежал в гробу с застывшими на мёртвом лице удивлёнными бровями, словно силился сказать: вот как бывает, не думал не гадал, и – на тебе!

 В общем, не хорошее было место, гиблое - вплоть до Жёлтой кручи, осыпающегося к реке песчаного склона высотой с колокольню, крутого и яркого под солнцем, которым овраг заканчивался перед впадением ручья в реку в паре километров отсюда. Редко кто его насквозь проходил или проезжал. Пару раз, правда, по распутице с другой стороны кручи вниз сваливался трактор с тележкой, но его успешно вытягивали со дна оврага другие пьяные трактористы и на том всё заканчивалось. Слава Богу, без серьёзных последствий, не считая сломанных рук и мятой кабины «Беларуси».

Последним из пострадавших был Пашин дядя. Дядя Коля, только что пришедший из армии отчаянный рыжий парень, танкист, перепутавший наутро с похмелья колёсного коня с гусеничным. Но это лет пять назад было, тогда Паша ещё в школе учился. Сейчас дядя Коля «вахтовал» на большом сейнере у берегов Камчатки, а Паша уж с год как числился московским студентом, на лето приезжавшим сюда на каникулы помочь деду по хозяйству, ну, и порыбачить, и побродить по знакомым с детства местам.

Его редкие друзья, тоже горожане, прожигавшие свои короткие каникулы перед призывом в армию у стариков в деревне, были тяжелы на утренний подъём. К их расслабленной необязательности он привык, но первое чувство обиды у Паши проходило нескоро. Он хоть и пробовал объяснить им, что нужно бы почаще встречаться в эти редкие часы безделья, когда сенокос уже кончился, а жатва не началась, что это время драгоценно и невозвратимо. Но кудлатые парни разъезжались ночью на мотоциклах по девкам в соседний совхоз и возвращались к утру, напрочь забывая о предстоящей рыбалке.

Хотя это была не совсем рыбалка, а скорее мистический ритуал.

Когда-то бабка Моня, жена погибшего от молнии деда Гриши, упрашивала их, пацанов, не ходить через Громовую яму на Поганое озеро. Что к добру такое не приведёт. А они блудили по его окрестностям, не прислушиваясь к её словам. Им тогда не давала покоя мечта поймать знаменитого Чёрного окуня, о котором среди деревенских ходила древняя шахтёрская сказка.

Будто бы в залитых водой угольных штольнях в овраге плавают погибшие шахтёры, а главный среди них – Володька Окунев, тело которого пропало ещё до войны.

Из семерых, заваленных и затопленных в лаве, достали только его одного, чёрного с зеленью, страшного, с выпученными глазами, похожего на огромную полосатую костистую рыбу.  Да так и положили в гроб не отмытого. Вернее, пробовали, его оттереть, да не получилось. Бабы все руки себе искололи, аж язвы и нарывы по ним пошли. Ну, и плюнули на это дело.

Да тут ещё вонь от него случилась. Гроб вынесли в палисадник, чтобы дом не опоганить. А ночью приключилась гроза и ливень такой, что полный воды деревянный ящик опрокинулся с табуреток и Володька вывалился в лужу. Его и смыло дождём. И уплыл он назад к своим товарищам в Громовую яму и плавает там по залитым штольням чёрным окунем до сей поры.

Но есть поверье, что тому рыбаку, кому он даст себя поймать и похоронить в землю, по-человечески, с остальными покойными, Володька подарит свою бессмертную жизнь. Якобы в обмен за доброту и честность перед шахтёрским трудом.

Если же рыбак не узнает его и уморит на берегу, в землю не закопав, небеса разверзнуться, ударит молния и самого ловца окуней предаст мгновенной смерти. Чёрный же окунь воскреснет и вернётся опять с дождевой водой назад в штольни, и будет ждать следующего спасителя, обречённого или на вечную жизнь, или на мгновенную смерть от молнии.

Как узнать в окуне Володьку, о том легенда Громовой ямы скромно умалчивала. Дед Гриша вот, верно, не догадался и поплатился за это.

Паша с друзьями, услышав такое от бабки Мони, супруги покойного деда, всех пойманных окуней живыми закапывали на берегу, забирая с улова только белую рыбу: ельца, плотву и карася. А за голавлём и язём ходили ещё дальше, за «ржавицы» у села Рогового.

Позже, чтобы не искушать судьбу, отказались и от червей, которые шли на наживку, пользуя в этом качестве хлеб и перловку, к которым полосатые плотоядные были равнодушны. Но иногда окуньки цеплялись на муху или кузнечика, или на самих, попавшихся на крючок блестящих беленьких плотвичек или уклейку, как на живца, не спрашивая у рыбаков разрешения.

Тогда их чёрных, огромных и неповоротливых пацаны выкладывали на траву и собирались вокруг, заглядывая в круглые глаза безмолвной рыбе, пытаясь определить, Володька она или нет. Рыба не подавала знака. И потом её всё-таки закапывали живьём, тоже вместе, каждый в тайне мечтая, что бессмертие достанется именно ему.

О размерах водившихся на Поганом и его притоках окуней ходили отдельные байки.
Изрытые штольнями затопленные пещеры опускались до известняка и на самом деле позволяли рыбе плавать под землёй, в чём ничего странного никто не усматривал. Не раз в окрестных мелких ручьях были замечены полосатые метровые тени с красными плавниками, которые исчезали также скоро, как и появлялись неведомо откуда. Иногда к вечеру на поверхности озера слышались неожиданные тяжёлые всплески, после чего клином, будто от движения огромной рыбы, в стороны расходились волны, покачивающие прибрежный тростник. А то и широким буруном в воронку закручивалась ни с того ни с сего вода, увлекая за собой поплавок и леску, словно проваливаясь в невидимую яму, которой мгновенье назад на этом месте не было.

И ещё в минуты предутренней тишины Поганое озеро утробно вздыхало всей поверхностью, издавая щемящий низкий звук, ни с чем не сравнимый. От него сердце опускалось в пятки и, замерев, с трудом поднималось на место, чтобы застучать испуганно и часто. Никакие качели или снежные горки такого ощущения паузы в жизни не оставляли. Тут состояние падения сердцем в землю было почти космическим.

Так что на Поганом, на самом деле было, чему подивиться…

Паша ступил на мостки и задрал голову, чтобы снизу взглянуть на знакомые склоны и полоску обновлённого неба над собой. Полоса, в отличие от дикой, аляповатой поросли на земле, была чиста и чуть белёса от высоких перистых облаков, походя на застиранный фартук покойной бабушки, молочно-голубой, будто сыворотка с простокваши.

Под Пашиными ногами неслышно, извиваясь в траве, струилась вода. Синие стрекозы покачивали тонкими брюшками на салатовых стрелках осоки. Где-то за ольховым кустом пискнула птица и тут же замолкла, видно, перепутав время своей песни. Ветка под пичугой вздрогнула. Стайка блестящих мальков, потревоженная движением, кинулась в рассыпную из-под ольхи в подводные травяные кудели, прячась сами не зная, от кого. Но тут под водой колыхнулось что-то тёмное, которое Паша принял поначалу за притопленное бревно, и неспешно переместилось под мостки. С обратной стороны рыбина не выплыла, затаившись точно под Пашей.

Паша встал на колени и сбоку заглянул туда. Из воды за ним наблюдал человеческий глаз, принадлежащий, несомненно, рыбе.

«Володька! – догадался Паша без всякого испуга. – Ну и как же я тебя достану? Разве что сам на берег выйдешь…»

Встреча для Паши не была такой неожиданной. Удивительными были скорее полутораметровые размеры окуня и место, где он был обнаружен. И первое Пашино решение тоже было правильным: глаз с него не спускать, наблюдать и ждать друзей, которые скоро придут по меткам к нему в овраг. А уж вчетвером на такой мели парни и акулу на берег выкинут…

А пока человек и рыба глядели друг на друга с интересом.

«Отец-то, поди, тоже шахтёр?» - как будто спрашивал окунь.
«Ну, да, - как будто отвечал Паша. – А что такое?»
«Да так, для разговора… И много зарабатывает?»
«Нормально. На жизнь хватает. А у тебя как?»
«Да тоже ничего. Не жалуюсь… Сегодня выводок утиный проглотил. Они здесь доверчивые утята, непуганые совсем… Ну и лягушек с десяток на гарнир…»
«И куда теперь?»
«Как обычно. Через седьмую штольню на Поганое озеро, в холодок поплыву. Надо отлежаться немного. Если ты не похоронишь…»
«Ты не торопись, Володь. Ты ведь на пенсии уже, наверно. Трудовой опыт товарищам передаёшь. Учишь молодёжь уму разуму. Так вот скажи, почему именно мне сдаться решил? Вроде и в почёте, и жизнь устроена, зачем с ней кончать?»
«Понимаешь, Паш, хочется помереть человеком… Тебе, молодому, не понять ещё… Ведь как тут у нас, у рыб всё устроено? Жрём друг друга, кусок отнимаем, место блюдём лакомое… Надоело!.. Что попусту икру метать? Перед кем?.. Хочется лечь уже в настоящую могилу рядом с хорошими людьми и успокоиться.  Навсегда. Понимаешь?»
«Не-а…»
«Перерос я тут всех. Боятся меня местные. Конкурентов нет. Перспективы никакой. Ни тебе войн, ни катаклизмов, ни катастроф. Месторождение прикрыли. Ни людей, ни техники, ни цели существования. Сплошное болото. Вечное сегодня и ни шиша больше. Смысла в такой жизни нет.»
«А в смерти есть?»
«Есть! В смерти-то как раз и вся движуха! Черви меня сожрут да опарыши, а на них, глядишь, нового окуня поймают. Как тебе такой вариант?.. Всё какое-никакое, а движение в природе. Опять же память. Могилка. Памятник. Кто-нибудь, глядишь, и вспомнит, что был такой Володька Окунев. Человек, а не тварь болотная!»

Глаз под водой блеснул солёной слезой.

«За такие похороны, Паша, и жизнь вечную отдать не жалко!.. Теперь понимаешь?»

Паша вздохнул осуждающе, по-комсомольски.

«И как же, Володь, я тебя отсюда вытащу? Один? Или товарищей подождать?»
«Да мне какая разница?.. Вот только не придут твои товарищи…»
«Думаешь, зассут?»
«Зассут, Паш, зассут… К бабке не ходи… Меня, как в рыбах живу, пока ты один и не испугался.»
«А дед Гриша?»
«Он старый, а дурак. Дед мне не поверил. Похвастаться решил перед всеми, что меня поймал. А как из оврага вылезать начал, удочки поднял, тут его молнией и ударило. Он – на дорогу упал, а я – опять в овраг.»
«Значит, случайно?!»
«Конечно! Простое совпадение… Но я его сразу раскусил. Он бы меня не похоронил. Сожрали бы они меня с бабкой Моней, точно бы сожрали…»

Паша вздохнул во второй раз, сочувствующе.

«Послушай, Володь, у меня и лески-то такой нету, чтобы тебя вытянуть. Как тащить-то?»
«Не переживай. Я тебе с Поганого озера сейчас сеть брошенную приволоку. У меня она давно для такого дела заготовлена. Потерпи немного. Я сейчас через третью штольню мигом обернусь. Подождёшь? Не обманешь?»
«Конечно подожду, Володь. Какой разговор!»
«Вот и славно! А, чтобы не скучал, тебе плотвы сюда подогнать или пескариков? Половишь в охотку, а?»
«Гони пескарей. У меня их дед с лучком да на постном масле жареных любит очень.»
«Мигом, Паш! Сейчас молодёжи команду дам, они пригонят. Полста штук хватит?»
«Вполне.»
«Ну, я поплыл! До встречи!»

Рыба, круто развернувшись, устремилась под брёвна перед мостками. Бывшие дубовые крепи заходили ходуном, закрутились, зачавкали как живые, а на середине гати даже вздыбились, подброшенные чёрным хвостом и, плюхнувшись на прежнее место, вдруг замерли как ни в чём не бывало. Между брёвнами показались было мутные пузыри, да и те скоро полопались, обдав потревоженное комарьё духом болотного газа. Паша правильно решил, что вход в третью штольню находился именно тут…

Минут через двадцать он уже таскал пескарей на выковырянных неподалёку дождевых червей, таких живых и упругих, что, насаженные на крючок, они, как хорошие гимнасты, легко с него сползали и сами падали в воду. Но равнодушные окуни, неподвижно стоявшие в карауле вокруг пескариной стаи, не обращали на это внимания.

Когда ведёрко почти наполнилось рыбой, старые крепи вздрогнули и зашевелились, прокручиваясь в воде. Где-то под ними происходила отчаянная работа. Ясно, что Володька тащил под ними сеть, она цеплялась за траву, корни, палки. Несколько раз он возвращался, подпихивая её с разных сторон, рвал, пускал пузыри, но, наконец, вытянул часть спутанных нитей под мостки. Паша отложил удочку в сторону и свесился к воде, пытаясь ему помочь. Паше удалось подхватить один из пенопластовых поплавков и за него вытянуть сетку на доски.

Пескари с мелочью заранее разбежались в разные стороны. Кое-как распутав часть снасти, он опустил её в воду.

«Можно?» - как будто спросил Володька, выглядывая из-под мостков.
«Валяй!» - якобы скомандовал ему Паша.

Окунь подплыл к сетке поближе и начал накручивать её на себя, поворачиваясь в воде то чёрной спиной, то полосатым боком, то жёлтым пузом. Наконец, когда сквозь ячейки стали едва проглядываться красные плавники, рыба затихла. И человеческий глаз из неё подмигнул Паше:

«Готово! Тащи помаленьку!»

И Паша поволок свою ношу.

Весил Володька не меньше его самого…

Хорошо, что дождь начался, когда он уже вытащил окуня на дорогу. И по грязи, по лужам, по размытой колее тащить сеть было, конечно, легче. Только сил оставалось всё меньше и терпение заканчивалось. А когда началась гроза, Паша слышал, как среди раскатов грома Володька кричал ему в спину: «Удочки! Удочки не поднимай!» И тода Паша бросил их у дороги, как и ведро с пескарями, и потащил сеть с окунем двумя руками, благо кладбище уже было видно сквозь редеющие струи ливня…

Гроза ушла за деревню и дождь  прекратился только тогда, когда Паша уже затащил сеть в кладбищенскую калитку. Справа от неё у каменного забора были свалены старые обломки крестов, венков, скамеек и другого хлама, которого на погосте накапливается обычно больше, чем у жилья, хотя на кладбище люди бывают гораздо реже. Нашёлся здесь и обломок с ржавой лопатой.

Оставив Володьку валяться при входе, Паша, мокрый, продрогший, ринулся на поиски могилки с фамилией «Окунев». После получаса хождений, он понял, что такой фамилии на кладбище нет.

Он вернулся. Человеческий глаз в сети потух, а жабры не вздымались у окуня уж больше часа. Тогда он вспомнил, что ему попадалась на каком-то памятнике фамилия «Чернов». Паша пошёл отыскивать эту могилу и ещё с полчаса проходил по колючей, мокрой траве, а памятник словно сквозь землю провалился.

Тогда, сцепив зубы, он решил копать у входа, где посвободнее, подумав, что разницы нет. Главное – с людьми рядом. Так же Володька завещал?..

Были у него и другие вопросы. И Паша, ковыряя обломком лопаты яму в мокрой земле, задавал их сам себе, но ни на один не мог ответить.

«Зачем я это делаю? Для кого? Почему я в это верю? Чего боюсь? Чего хочу?.. Кто сказал, что бессмертие возможно?»

***

 Дома Пашу встретили друзья, которые нашли на дороге удочки и ведерко с пескарями рядом с глубокой лужей, от которой по колее тянулся едва видимый след в сторону кладбища. Дождь к тому времени кончился. Друзья были на мотоциклах и по разбитой колее на погост не поехали, а вернулись в деревню, почему-то решив, что Пашу молнией сожгло до мокрого места. Или так ударило, что его волки или медведь подобрали да утащили к лесу. А если нет, то куда же он делся?

Так деду и доложили.

Дед их не прогнал. Пескарей и удочки принял и усадил их просохнуть в горнице (мокрые они были с головы до ног). Выслушал каждого ещё раз и тогда совсем успокоился:

- Дураки вы все! – сделал он вывод. – Вот придёт Пашка и сам всё, как было, расскажет. Чаю вам с малиной налить?

И налил.

А когда Пашка вернулся как ни в чём не бывало, умытый и просохший, (от него рыбой даже не пахло), и рассказал всё, как было, ему никто кроме деда не поверил.

- Да ладно тебе! – сказали друзья. – Лучше ляг, отдохни… Это тебя молнией у Громовой ямы контузило. Завтра сходим на кладбище и посмотрим, кого ты там закопал.

И сходили.

И никакой могилы и ржавой лопаты у кладбищенской калитки не нашли. Никаких следов. Будто водой их смыло.

Паша не смог указать на точное место с чёрным окунем. Будто выбило всё из головы за ночь.

Друзья потыкали палками в твёрдую землю. Пошутили. Посмеялись. И посоветовали не рассказывать никому об этом. Чтоб россказня Пашкина не вышла курам на смех…

***

С тех пор прошло пятьдесят долгих лет. Дед помер. Пашиному отцу, шахтёру с двадцатипятилетним подземным стажем, исполнилось девяносто пять. И мысль о подаренном окунем бессмертии вернулась к Пал Палычу будто бы невзначай. Он спросил у отца на юбилее:

- Пап, а ты о Володьке Окунёве что-нибудь слышал? Может в детстве когда-нибудь?

- А как же! – сказал отец. – Говорили, и забойщиком, и рыбаком он слыл отменным. Ну, и треплом, как все рыбаки. Рассказывал, что с рыбой будто разговаривать может. И что главная среди всех рыб ему вечную жизнь обещала, если он её на деревенском кладбище как человека похоронит.

- Да ну! – удивлялся Пал Палыч. – И что же? Похоронил?

- Не успел… Плывуном всю их смену затопило.

- И никого не нашли?

- Кого-то нашли… Они все там, на кладбище, справа от входа лежат. Человек шесть… Рядком… Я же тебе показывал. Не помнишь?.. Ну, сразу за помойкой…

- А Чёрный окунь тоже там? – тихо спросил Пал Палыч.

- Какой Чёрный окунь? – пожал плечами отец. – Не слышал про такого… Давай-ка сынок лучше за всех погибших шахтёров выпьем! Сколько их под землёй осталось лежать, жизни сосчитать не хватит! Похороненных без всяких могил…

Они выпили. Отец вздохнул и шёпотом добавил:

- И ты меня, сынок, когда придёт время, там похорони. С дедушкой, с товарищами моими рядом. Будем опять под землёй все вместе, как в молодости. Нам есть, о чём поговорить. Вечности не хватит вспоминать… Может, и о твоём Чёрном окуне кто-нибудь расскажет. Ты на могилку-то приходи почаще, слухами вся земля полнится, я тебе намекну тогда, что это за рыба такая…