Три плюс два

Память – штука коварная. Лепишь из нее фигурки, а они рассыпаются в прах, оставляя ароматы несбывшихся надежд и чего-то сладковато-соленого, юности, что ли? Вот и сейчас, глядя на пожелтевший угол фотографии, где мы все пятеро щуримся на крымском пляже, чувствую этот привкус.
Конец семидесятых. Каникулы. Крым. Море. И мы – смешные студенты, как в том стишке, что потом сложился сам собой, будто всегда висел в воздухе.

Как мы собрались? Филфак МГУ, весна, экзамены позади. Идея родилась стихийно – махнуть на море, дикарями. Загорелись сразу человек десять. Планы строили грандиозные: палаточный городок, гитары у костра, купания до рассвета. Мы, филологи, легко воспаряли в мечты о свободе и романтике. Но реальность, как водится, внесла коррективы. Кто-то сдал билет, узнав, что придется ночевать в палатке – «ой, а я думала, там домики…». Кто-то банально не наскреб денег – стипендия кончилась. Двое наших, Рома и Света, самые «цивилизованные», в последний момент объявили, что достали путевки в соседний пансионат. Помню, как Рома, поправляя модные очки, цитировал с легким пренебрежением: «Говорили мне: Ромка, поезжай в санаторий. ВЦСПС, МИД, ВТО, ДДТ, УКАКА… Трёхразовое питание… Пижама в полоску…. А вы тут – палатки, комары… Не, ребята, это не отдых, это экстрим какой-то!» Мы посмеялись, пожелали им мягких постелей и стерильных пляжей. А сами – радовались. Потому что остались самые стойкие. Самые… свои. Те, для кого «экстрим» палаток был слаще казенного комфорта. Те, кто верил, что настоящие приключения  пахнут не хлоркой бассейна, а морской солью, водорослями и дымом костра. Так и получилось – три плюс два. Пятерка, спрессованная общим порывом и отсевом всех сомневающихся. Наше маленькое, брезентовое братство перед лицом бескрайнего моря…

Две палатки. Девичья – тесная, мальчиковая – попросторнее.
С палатками возился, конечно, Виталик. Основательный, с руками, умеющими и гайку закрутить, и костер разжечь в дождь. Он еще в Москве, на перроне, командовал погрузкой, ворча на хлипкие рюкзаки остальных: «Эх, филологи… Слова – ваше всё, а вещмешок упаковать – уже проблема». Но ворчал добродушно.

Резо…горячий, как кавказские специи, с глазами, искрящимися азартом. Помню, как галантно подавал руку девчонкам, спускающимся по тропинке к пляжу. Казалось, мог подхватить и солнце, если бы оно споткнулось. На той же станции, пока мы копошились с багажом, он уже успел раздобыть у местных мужиков арбуз – «для красавиц!», и сиял, как победитель.

Оксанка… Одесситка. Баламутка. Копна черных, невероятно упругих кудрей – шевелюра Анджелы Дэвис с плаката в университетском коридоре. Шутки ее – острые, как запах чеснока в сале на ржаном хлебе. Она несла с собой гул Привоза, цветение акаций и безудержную, пышную радость бытия. Ей шла эта пышность – в теле, в смехе, в самой ауре. Одежда на ней казалась временной условностью – короткие шорты, майка, готовая соскользнуть с загорелого плеча в любой миг. Она первой выпрыгнула из вагона, вдохнула полной грудью и закричала: «Мо-о-оре! Свобо-о-ода! Рома со своей пижамой – лох!»

А рядом – Полина. Поля.  Тихая заводь. Но за тишиной – бескрайность Поволжья в серых, глубоких глазах. Утонуть можно. Говорила мало. Но смех… Смех ее, низкий, грудной, заставлял смолкать даже Резика. Она взяла с собой внушительную сумку с книгами. «На море читать?» – удивился я. «А вдруг дождь?» – ответила она просто, и в глазах мелькнула та самая глубина.
А я – желторотик с Арбата, со всклокоченными патлами и  наивными глазами, всюду таскавший гитару, разрывался между этими двумя девчонками.
Рядом с Полей на душе становилось тепло и надежно. Ее тихий голос, редкий грудной смех – все это тянуло быть рядом постоянно, оберегать от любого ветра, чувствовать под собой какую-то незыблемую почву. Желание защитить ее и просто находиться в ее спокойном поле было глубинным, как корни кипарисов на обрыве. В ней виделось что-то вечное.
Оксанка… Ее смех, дерзость, пышность и тот запах солнца-пота-радости сводили с ума по-другому. Она пробуждала во мне чисто мужское желание – жгучее, физическое, почти звериное. Не защитить, а прикоснуться, обладать, нырнуть в этот вихрь, даже зная, что сожжет. Рядом с ней я чувствовал себя не рыцарем, а перышком, подхваченным ураганом и несущимся навстречу скалам. Она была ослепительным, обжигающим пламенем, втягивающим в свою орбиту без спроса.
Я еще и не подозревал, что выбор скоро сделают за меня – резким рывком горячей руки в темноте…

Компания наша зажила беззаботным весельем. Дурачились дружно. Пляж, кипарисы, море – теплое, как парное молоко. Жизнь измерялась выпитыми бутылками и смехом, будившим чаек.
Вечером четвертого дня нашего пребывания в Крыму Виталик объявил, что пойдет в пансионат навестить Ромку и Светку. Будто почувствовал себя не совсем на своем месте, пятым "лишним". Как киношный Сундуков, который на фоне вспыхнувших у его друзей романов расщеплял ставридку, читал глупый детектив и тихо переживал за прокатные квитанции спортивного инвентаря. Он был здесь, но где-то рядом, в параллельной реальности забот и практичности.

Закатное солнце зажигало небо, мы – угли в мангале. Шаманил Резик. Мастер бараньего шашлыка. Шептал что-то на своем звучном языке, дым вился вокруг него джинном. Поля, поджав ноги на полотенце, дегустировала вино. Не французское – Бордо нам и не снилось. Наше. Грузинское.
Она протянула мне стакан, и наши пальцы едва коснулись – ее взгляд на миг задержался на моем, теплый и чуть смущенный, прежде чем она передала вино Резо.
«Пей, Поля, пей!» – подбадривала сильно захмелевшая Оксанка. – «Это же наше, родное! ВасясКубани!» Коверкала название. Смех. Мы пили. Сквозь грани стаканов жизнь казалась розовой, вечной.
И вот, бутылки пусты, угли в мангале – малиновые звездочки. Оксанка вскочила —  «Музыку!» «Спидола» хрипло выдавила чарльстон —  и  сорвала с себя майку. Постояла в задумчивости, тряхнула кудрями – и стянула шорты. Тело, пышное, смуглое, ловило отблески углей. «Чего смотрите? Танцуем! Слабо?!» Смех – без стыда, без вызова, чистая, животная радость бытия. Море шумело в такт.

Сигнал. Ритуал. Стесняться? Чего? Полинка, сдержанная Поля, с вызовом сбросила сарафан. Тело другое – стройное, почти хрупкое, белизна, не тронутая солнцем до конца. Но в движениях – гибкость и глубина затягивающей омути. Резо скинул шорты. Я – за ним. Мы были голы. Четыре обнаженных тела, отбрасывающих дикие тени на песок под сумасшедший чарльстон. Огонь лизал ноги. Море подпевало. Миллионы звезд смеялись нам, безумным детям огромной, еще не треснувшей страны. Оксанка кружилась, груди колыхались свободно. Поля – плавно, как тростник. Резик выбивал дробь, тело – сгусток энергии. Я пытался не отстать, кровь в висках, взгляд прилипал то к пышной наготе Оксанки, то к таинственной грации Поли. Не эксгибиционизм. Гимн. Гимн молодости, свободе, телу, морю, этой секунде перед...
Эротизм? Да. Дикий, как запах полыни и соли. Но часть большего. Часть нашей хрупкой, нагой правды под крымским небосводом. Нагой перед миром, который вот-вот перевернется.
Чарльстон закончился. Мы стояли и странно разглядывали друг друга. «Прохладно», — вдруг сказала Поля и смущенно накинула на себя валявшийся плед.
Тут Оксанка сделала то, чего я никак не ожидал. Резик, как всегда, порывистый, шагнул было к ней – видимо, чтобы галантно предложить руку, как при спуске с обрыва. Но Оксанка опередила его одним прыжком. Не к Резо. Ко мне. Ее рука – горячая, влажная от пота и танца – впилась в моё запястье с силой, не оставляющей сомнений.
"Ты – мой!" – прошептала она мне в ухо, и ее смех, в этот миг лишенный одесской иронии, прозвучал как приказ, как щелчок замка. Ее глаза, огромные в полутьме, сверкнули азартом и чем-то первобытным, что заставило мое сердце колотиться еще сильнее. Она не спрашивала. Она брала. И потащила за собой к палатке. Я оглянулся, на миг зацепившись взглядом за Полинку. Она стояла, вдруг ссутулившись, ее фигура в отсветах костра казалась хрупкой, потерянной. И в ее глазах, широко открытых и на мгновение поймавших мой взгляд, я прочитал не просто растерянность – а что-то глубокое, щемящее, обращенное именно ко мне, словно немой вопрос или последнюю надежду, которую я не успел, не сумел поддержать. Резик, на мгновение ошарашенный, пожал плечами, затем легко шагнул к Поле и что-то сказал ей тихо. Она секунду колебалась, ее взгляд метнулся ко мне, но я уже исчезал за брезентом, увлекаемый ураганом по имени Оксана.

Палатка поглотила нас. Темнота, разорванная лишь узкой полоской света от костра. Оксанка не дала мне опомниться. Ее губы – влажные, соленые, требовательные – нашли мои. Ее руки, сильные и быстрые, исследовали мое тело без стеснения. Никакой неловкости, никаких сомнений. Она знала, чего хотела, и брала это. Ее пышность обрушилась на меня, ее смех перешел в сдавленные стоны. Это был огонь, шквал, вихрь ощущений. Я тонул в ней, отвечая на ее страсть с той же дикой отдачей, что и в танце. Но сквозь этот вихрь, сквозь жар ее тела и влажность ее поцелуев, где-то на краю сознания маячил другой образ: стройный силуэт у потухающего костра, серые глаза, полные невысказанного вопроса. Мысли путались, тело отвечало Оксане, а душа... душа рвалась к той, чью руку я не успел взять. Это было одновременно и ослепительно, и... пусто. Как будто я участвовал в спектакле, где моя роль была уже прописана без моего ведома.

Утро. Я проснулся первым. Оксанка спала, раскинувшись, ее рука тяжело лежала на моей груди. Солнечный луч пробился сквозь щель в палатке. Я осторожно высвободился, вышел. Воздух был свеж и прохладен. У потухшего мангала сидели Резик и Поля. Они пили чай из жестяных кружек. Поля сидела чуть ближе к Резо, чем обычно. На ее шее, над ключицей, алел маленький, едва заметный след – как от прикосновения горячих губ или укуса. Она увидела меня, быстро отвела взгляд, легкий румянец залил ее щеки. Резик улыбнулся своей ослепительной улыбкой, поднял кружку: "С добрым утром, Антоха! Ночь удалась?" Его взгляд был спокоен, доволен. Полинка молчала, смотря в чашку. В тот миг меня пронзило острое, жгучее чувство – не ревность даже. Сожаление. Глупая, навязчивая мысль: "А если бы... Но выбор был уже сделан. Не мной. За меня."
Последующая неделя прошла в странной раздвоенности. Оксанка была рядом – яркая, смеющаяся, требовательная. А я ловил взгляды Поли, видел, как она избегает оставаться со мной наедине, как иногда ее глаза становятся невыразимо печальными.
Через неделю наши крымские каникулы закончились…

Москва. Универ. Наша компания пыталась держаться вместе, но трещина, появившаяся в Крыму, только расширялась. Мы расписались с Оксанкой и стали жить вместе в квартире, которая мне перешла по наследству от бабушки. «А детей нам заводить еще рано, – говорила Оксанка, – ты у меня сам, как пацаненок!»
Помимо институтских занятий, мы пересекались с Резо и Полей на студенческих посиделках, но только там, где участвовали и другие. Пару раз встретились и впятером, как в Крыму – три плюс два, с участием Виталика.
Он видел нашу странную динамику, но молчал, лишь изредка ловил на мне взгляд, в котором читалось: «Ну что, Антон, доволен выбором?» И я отводил глаза.

Во время нашей последней такой встречи Виталик объявил по-деловому: «Я подал заявление в военкомат. Добровольцем. Еду в Афган». Мы остолбенели.
«Ты с ума сошел, Виталик?! Ты же филолог! Там война! Зачем тебе это?!» – вырвалось у Оксанки.
Виталик пожал плечами, его спокойные глаза смотрели куда-то вдаль: «Надо. Страна зовет. Кто-то должен». В его тоне не было бравады. Была простая, непоколебимая убежденность. От этой простоты становилось жутко.
Резо удивленно молчал. Я тоже не находил слов. Мы к таким поступкам готовы не были. Уютная московская студенческая жизнь не располагала к подвигам.
Помню проводы Виталика – скромные, в его же комнате в общаге. Он был собран, как всегда. «Я вернусь», – сказал он просто, пожимая руки. Его рука, сильная и привычная к делу, крепко сжала мою на прощание.
Письма от него приходили редко. Короткие, сухие строчки: «Жив, здоров. Служба. Жара. Пыль. Скучаю по нормальной книге». Ничего лишнего. Последнее письмо пришло в начале зимы. «Здесь холодно, неожиданно. Странно.» Потом – похоронка. Подорвался на мине. Его точка на карте исчезла навсегда. Мы потеряли не просто друга – мы потеряли часть той незыблемости, что была в нас в Крыму. От этого удара компания так и не оправилась…

По окончании университета Резо женился на Поле. Через год у них родилась девочка. Мы виделись с ними все реже.
А потом грянуло. Оксана. Всегда жаждавшая адреналина, огня, новых ощущений. Ей наскучило мое «унылое» общество, как она выражалась. Она соблазнила Резо. Понятия не имею, как и  где.
Полина все узнала. Ее тихая, глубокая боль обернулась не криком, а ледяным молчанием. Она собрала вещи, взяла дочь и уехала в родной город. Исчезла. Перестала общаться со всеми.
Об измене я узнал от самого Резо. Он пришел ко мне пьяный, с безумными глазами. Говорил что-то бессвязное про жизнь, которая пошла наперекосяк, про Полину, которая его бросила, про Оксану, которая «хоть живая, хоть огонь». И просил прощения. Умолял: «Пожалуйста, дай мне в морду!»
«Ты же предал и Полю, и нашу дружбу» – вертелось у меня на языке. Но потом вспомнил, как Оксанка в ту ночь закрутила меня, и понял: первым предателем оказался я…
Наш брак с Оксанкой тоже рухнул. Я уже было подумал, что придется разменивать бабкину квартиру (может, на ней и держался наш брак), но Оксанка, к моему удивлению, не стала на нее претендовать. А вскоре она снова вышла замуж и эмигрировала в Израиль.

Резо сильно страдал. Несколько раз ездил к Поле, каялся, но прощения не нашел. А вскоре он разбился на мотоцикле. Мне кажется – не случайно. Будто подсознательно хотел этого. Ведь он был, по существу, хорошим парнем...
И мне надо было бы тогда рвануть к Поле и все исправить. Но я испугался, что она меня прогонит. А может, что самое страшное – не прогонит...
Теперь мои патлы давно сменились лысиной. Москва стала другим городом. Гитара – в углу, под пыльным саваном. Я давно простил Резо и Оксану, но не себя.
А в памяти – вечно, обжигающе ярко – то Чёрное море. И тот танец. Нагой. И тот миг у костра, когда Оксанка сказала "Ты – мой!", и колесо судьбы качнулось, унося меня в одну сторону, а Полю – в другую.
Она часто снится мне. В моей памяти Полинка навечно – та девушка у потухающего костра с алым следом на шее. Та, кого я не выбрал. Не успел. Не смог.
Иногда, особенно под утро, когда призраки прошлого навязчивы, я ловлю себя на бесконечном прокручивании той развилки. Что, если бы Оксана не схватила меня? Что, если бы я шагнул к Поле? Увидел бы тогда в ее глазах не растерянность, а ту самую бескрайность, обращенную ко мне? Услышал бы ее грудной смех не для Резо, а для меня? Была бы та ночь с ней теплее, глубже, чем огненный вихрь с Оксанкой? Стала бы несостоявшаяся тогда связь нашим якорем в бурные годы?
Бесплодные вопросы. Песчаные замки. Но именно эти не случившиеся "если бы" гложут порой сильнее горьких потерь. От них тянется долгая тень несбывшегося...

Смешные студенты.
Каникулы.
Море.
Не ведали многого, главное – горя.
Деньжат – кот наплакал, а нам трын-трава!
Есть пляж, кипарисы, и мы – три плюс два.
Давно это было, но помню детали.
С палаткой привычно возился Виталий.
Резо так горяч! Но при том – джентельменист.
Оксана, с копной, как у Анджелы Дэвис,
в компании нашей слыла баламуткой,
и пышность ей шла, и одесские шутки.
В Полине зато – та бескрайность Поволжья,
что если затянет – ничто не поможет.
Ах да, ещё я – желторотик с Арбата,
конечно, с гитарой и очень патлатый.
С восторгом смотрели мы все на Оксанку,
когда оставалась на ней лишь панамка,
и мы не стесняясь – стесняться чего нам? –
вот так танцевали под звуки чарльстона.
Пустели бутылки. Хвалила Полина,
французских не знавшая, местные вина –
Чинури, Чхавери и Вазисубани,
пока наш Резо над мангалом шаманил.
На жизнь мы смотрели сквозь грани стаканов,
не зная – полгода всего до Афгана...
Теперь кто в разлуке, кто в длительной ссоре,
но в памяти – общее Чёрное море.