Неудобная

она не была удобной —
дышала не вовремя, чувствовала не к месту,
слишком молчала, когда ждали речи,
и слишком смотрела, когда просили не видеть.
она приходила не с гневом, а с вопросом —
и этим разрывала оболочку привычного.
мир, придуманный мужчинами,
учил её быть аккуратной,
носить скромность как ошейник,
прикусить чувства,
не перегружать собеседника глубиной.
ей объясняли, что мягкость — слабость,
что быть прозрачной — опасно,
что чувства — это как минимум нерационально.
а как максимум — «истерично».
она не пыталась быть сильной в их смысле,
не стремилась вверх, не строила лестниц из воли,
она просто была —
как ветер, как гладь воды, как пауза между нот.
в её внимании — столько любви,
что у них отнимало язык.
но она чувствовала,
как природа говорит с ней на одном языке.
не через формулы.
а через шелест,
через боль в теле,
через чуткость к тем, кто уже не просит помощи.
она смотрела в небо —
и понимала:
бог, если он есть,
точно больше похож на женщину,
чем на того, кто требует доказательств.
она больше не просила позволения быть собой.
не задабривала жестокий порядок
улыбкой, каблуками и одобрением.
она выбрала внимать, а не доминировать.
присутствовать, а не казаться.
ощущать, а не подстраиваться.
она не сражалась —
а слышала.
и от этого рушились крепости.
не потому что она хотела их разрушить —
а потому что она отказывалась в них жить.
в первый раз
она надела платье, потому что ей так хотелось,
а не чтобы кто-то сказал: «идёт».
в первый раз
она расплакалась посреди улицы —
и не извинилась.
в первый раз
она выбрала — ничего не делать,
и не почувствовала вины.
она не стала сверхчеловеком.
она не спасла мир.
но каждое её утро
начиналось с вопроса:
а как тебе дышится сегодня?
и в этом было больше истины,
чем во всех коридорах.
ей больше не говорили, кем быть.
никто не хлопал в ладоши,
не раздавал оценок —
и это оказалось труднее всего.
труднее, чем быть удобной,
успешной,
хорошей.
потому что там,
в свободе,
некому было сказать,
что она всё делает правильно.
туман обволакивал,
мир — будто расползся,
все ответы, что раньше звучали как истина,
вдруг оказались
рекламой.
фоном.
шумом.
и только внутри —
застенчиво, с комком в горле,
начал говорить голос,
который она столько лет
затаптывала чужими требованиями.
он был не громким,
но точным.
не давал гарантий,
но дарил чувство:
так живут живые.
а когда она начала встречать других,
тоже вышедших,
тоже блуждающих,
они не стали строить новый тоннель.
они просто садились вместе,
разжигали костёр,
и говорили друг другу:
ты можешь быть любой.
и этого достаточно.