Монастырь в Морозных горах

Наполненный заботами и суетой день клонится к закату. Тренировочные мечи отполированы и убраны в оружейную комнату, послушание на кухнях – бадьи с водой и помоями – выполнено, и можно, приличествующее помолившись, сидеть на скамье, бездумно глядя в темнеющие небеса, скользя глазами по невесомым прядям облаков. Отец-наставник, поначалу скептически хмыкавший на бездельника, теперь частенько сам подсаживался (не рядом, упаси Андрасте! Никакой фамильярности с послушниками-первогодками) поблизости, и столь же пространно смотрел в бездонную голубоватую муть. Порой, пока ночная тьма не нависала над хрупкой рукотворной горой монастыря, прилепившейся на горе нерукотворной и несокрушимой мириадами ярко горящих очей, можно было заметить, как на его сухом обветренном лице блуждает отрешенная полуулыбка, прячась среди мерцающих бледным серебром вен и жесткого ершика столь же серебряной бороды. Небо открывало ему свои объятья. По крайней мере, так говорили изредка наведывавшиеся по своим делам в монастырь авары, а уж кому, как не им судить об этом.

Безмятежный покой, пронизанный неумолчным гулом стекающего с вершин ветра, несущего снежную крупу и ледяную свежесть. Густеющая тень c внимательным, испытующе глядящим оком Сатины шелковым покрывалом наваливалась на мир – сливаясь с еще яркой лазурью над чеканным профилем гор, так что глаз не мог бы различить, где еще отсвет солнца, а где уже надвигающаяся мгла. Оттенки синевы. Без единого проблеска ядовитой зелени.

Чаемой, страстно желаемой. Недостижимой.

Отец-наставник считал, что слезы свидетельствовали об откровении. Братья-послушники втихую посмеивались: деревенщина, приютский сосунок. Никто не знал о тоске. Каждый миг – воинское ли правило, послушническая ли работа, молитвенное ли бдение – тоска заливала все вокруг своей горечью. Полынной. Отдающей медью – как разбитая губа, как пригубленная после исповеди чаша. Горечью отдавала еда, горькими были лица, и слова Преподобной, проникновенные и ведущие в стягивающую сияющие звезды морозную пелерину, также расплывались на языке уксусом и чесноком.

Долгая привычка к одиночеству – здесь превратилась в озноб заброшенности. Тьма молчала, хотя каждый вечер была звана. Всей душой, всем существом, зов бился о прозрачную, обжигающую своей пустотой и отчужденностью стену, и всякий раз разлетался тысячами осколков, тающих в ладони лунного света. Голубовато-стального, изжелта-белого. Серебряного. Пока в невообразимой дали, над бескрайним морем Диких земель на пробуждалась нестерпимо-яркая полоса расплавленного золота, обращающая тьму в звонкую лазурь обычного горного неба – и очередной день не вырастал тугим плетением дел, забот, слов.

Жар небесного огня оживлял и осветлял. Золотая пелена – на глазах, мыслях, движениях, лицах и поступках – скрадывала все мелкое, незначительное. И резко очерчивала главное. Колебания прозрачной кисеи в торжественной немоте самого существа ясней ясного говорили, что делать, что говорить, и не важно – правильно ли это вздетый щит, верно ли поставленная нога, чтобы не расплескать ведро, вовремя ли приведенная цитата из Песни. Отец-наставник и Преподобная мать радовались, и радовать их было… Правильно? По крайней мере, это несколько разбавляло горечь и позволяло после всех трудов садиться здесь – и глядеть в небо, обращаясь к Небесам. Снова и снова, вечер за вечером, от новорожденной Сатины до Сатины, ставшей незримым серпом, поглощенной густой тьмой – обращаться к ней, вопрошать ее, рваться к ней:

- Мама!.. Папа!..

Постепенно жизнь превращалась в рутину. Одинаковые молитвы, одинаковые упражнения, одинаковые обязанности, одинаковые наставления – и вновь одинаковые молитвы. Они истирались из сознания, превращались во все ту же светлую кисею солнца, окутывающую собой весь мир, сияющий, яркий, единый. В котором не возникало разделения и не было изъятия, умаления и отсутствия. В котором одно переходило в другое, оставаясь собой в ином и иным в себе. Мир стал четким, выпуклым, зримым, и в его сопряженных гранях сиял, преломляясь, множась, раскидываясь многоцветьем… Свет.

Как солнце преломляется в витражах монастырской молельни.

Завороженные невыразимым множеством и единством, пропадали слова, их смысл и связь. К чему слова, раз они не способны ни описать, ни выразить, ни передать – ни истину мира, единого во множестве, ни пустоту существа, множественного в единстве? Братья-послушники обходили стороной: малахольный. Учителя и монастырские маги пожимали плечами: все выполняет хорошо, а что молчалив… Преподобная мать и отец-наставник внимательно присматривались, стараясь не выпускать из поля зрения: кто поручиться – святой, храмовник или одержимый обретается в стенах обители? Все – просто на всякий случай – обновляли руны на стенах и доспехах. Мало ли.

Ты помнишь тот день?

Церковная почта быстра. Въезд посланцев ферелденской Владычицы нельзя было назвать торжественным. Монастырские служители, клирики и храмовники, маги и послушники выстроились во дворе. На свежем ветру развивались полотнища встречающих и приходящих, произносились слова, приличествующие сану и моменту, вершились благодарственные молебны, переходящие в литургию, и литургия, переходящая в общую трапезу. Окидывая взглядом весь узкий мир на краю беспредельного мироздания, между бездной с востока и бездной сверху, можно было бы сказать: суета правит и низвергает, но она же плодит и преумножает – не сует ли наша жизнь?

Ты помнишь тот день?

Острые взгляды братьев с ледяными глазами в ядовитых одеждах. Плещущееся спокойствие во взглядах матерей, строгих нравом и одеждами. Слова клириков и молчание храмовников, казалось, сплетаются вокруг, подобно солнечной кисее – покровом иной природы, но столь же плотным. Он прорастал сквозь реальность, исподволь меняя ее, замещая безмолвие Света Вечного пламенем и льдом, и пламя бурлило где-то внутри, а лед исходил слезами где-то извне – но определить грань (отделяющую? соединяющую?) между ними, сказав: вот, одно, и вот иное… Яростное пламя рвалось наружу, смыкаясь с миром, проницая его и проникаясь им. Нерушимый лед вминался внутрь, заполняя собой и придавая всему завершенность кристалла, определяя всему свое место и время.

Помнишь ли ты тот день, брат?

Рука отца-наставника на левом плече. Серебро и прохлада горных вершин летним днем. Тяжесть меча и отсвет щитовых рун. Приятная усталость натруженных, но овладевших движением мышц.

Рука Преподобной матери на правом плече. Золото лампад и ладан курильниц. Движение души и порядок слов. Зияющие бездны, расстилающиеся перед умиренной мыслью и воспаряющим духом.

Сила, воплощенная в теле. Любовь, воплощенная в плоти.

Слова, связанные во фразы; фразы, сотканные в гобелен: вопросы, ответы, комментарии и молчание. Дрожание свечей и неколебимость людей, череда событий, что струятся по воле Неба – ты отдавался этой воле с тем же внутренним молчанием, с тем же покойством, что и привычной череде хлопот жизни будущего храмовника. Все это будет, и прейдет, но что поколеблет тебя, стоящего в центре мира, и предстоящего миру? Беседа сменяется чином покаяния. Покаяние – бдением. Бдение переходит в литургию, когда мир сдвигается от прошлого ко грядущему. Полночь.

- Мама, папа… Все хорошо. – ты улыбнулся. – Пойдемте уже домой. – И ты уверенно, но ласково взял руки – отца! матери! – в ладони и повел их к двери, с удовольствием слушая, как с густого, наполненного тяжелым бархатом и отблесками изумруда, неба смеются восседающие на Троне Свет и Тьма

Да, брат. Тогда я и пришел к тебе.




Поскольку Фикбук умер, и все, что было на нем, кануло в Лету - логично здесь переопубликовать