Хурма

Спустя четверть века жизни влюбленность стала похожа на вяленую хурму.

Скукоженная, маленькая, сухая, отталкивающая. О ней даже не хочется писать.

Раньше была влюбленность — конфеты, красивые и манящие, их было приятно и просто носить с собой, разворачивать и кушать. Хранить фантики в качестве трофеев и воспоминаний, как маленький секрет, о котором знаешь только ты и от которого становилось тепло-уютно. Они были сладкие. Их хотелось съесть как можно больше, а еще лучше совсем кушать только их. 

А потом конфеты кончились. Не знаю, почему так. Может быть, каждому на жизнь выдается определенное число конфет? И надо было их кушать медленнее, чтобы хватило на подольше. Но в детстве об этом никто не сказал.

И теперь влюбленность превратилась в хурму.

Хурма — это вовсе не конфета. Не что-то простое и легкое, что можно предложить к чаю любому гостю. Только тем, кто ее ценит, такую скукоженную, потому что для других она будет всего лишь некрасивой. А между тем — ненавязчивая, естественная, многослойная, с обволакивающим вязким послевкусием — она сахарная.

Влюбленность осталась сладкой, но поменяла свою структуру, стала сложнее. Раньше я просыпалась с мыслями о человеке, он окрылял, занимал собой весь день, казался всеобъемлющим и сияющим. Теперь я могу о нем вспомнить только в середине дня. И, вспомнив, осознать, что я его не забывала, потому что забыть его — все равно что забыть себя. Из его четких и осознанных жестов, светлых глаз, смеха, сложенных рук, мыслей, решений и разговоров соткан мой последний год. Надо ли мне о нем помнить, чтобы он во мне был? Нужна ли ему я, чтобы быть? И кто из нас был — я прожила этот год или год прожил меня? Где-то далеко внутри мы стали очень общими, одинаковыми, соединились, зажгли фонари на пути облаков и теперь вместе наблюдаем за их движением.

«Ну что, я люблю палец свой? Я не люблю, а попробуй, отрежь его...» (Л.Н. Толстой, «Война и мир»)

Восприятие мужчин сместилось с вопроса «Хочу ли я, чтобы этот человек был рядом со мной?» к вопросу «Буду ли я любить его ребенка?» Во влюбленности-хурме ответ шагнул дальше. Я буду любить его ребенка, даже если мы останемся вдвоем. С ощущением выросшего внутри дерева кажется, что моей любви к нему хватит и на его сына. Только бы он родился с Его глазами. С мозаичной серо-синей глубиной, которая все время что-то прячет, и переменчивостью калейдоскопа.

Еще прошла жертвенность. Вместе с влюбленностью-конфетами жила внутренняя готовность «целовать ему ноги». Сейчас — нет, если только позволит неуважительный жест — оттолкну, но любить не перестану. Моей любви без его уважения быть не может, и если внешнее уважение он дать мне не готов, значит, у него не будет меня, а я ограничусь внутренним уважением, которое будет защищать мою внутреннюю любовь, а она, в общем-то, первостепенная и самая большая.

Раньше образ человека был воздушным, плодом исключительно мыслей, воображения, он мог испаряться. Теперь его присутствие ощущается по-земному, реалистично, физически и правдиво. Я настолько живо могу представить, что он сидит напротив меня на диване, что иногда кажется, что образ — это я сама, а он и вправду сидит, настоящий, и воображает меня. 

Откинулся назад, правую ногу положил на левое колено, руки за голову, и игриво-вопросительно, с предвкушением усмешки, но по-доброму, вскинул правую бровь и скривил губы в ставящей все под сомнение улыбке. Всегда готовый включиться в разговор. Всегда знающий, что сказать. Большой, сильный, цельный, с зорким мышлением и такими же зоркими глазами, подмечающими главное в содержании и детали в форме. Быстрый, опережающий и ведущий.

Добрый. Вкусный. Как невиданная ранее, необыкновенная и сладкая хурма.


2025 г.