Бой с тенью

Темная, ярко-алая, стертая как мираж и темпераментная как граната. Комната, обнажённая и стервозная, как надкусанное яблоко, затаилась в предвкушении прыжка.

Линялые шторы подыгрывают симфонию в тональности ля мажор и дразнят вальсовыми па расстроенное пианино.

Гортензия цветет. Её никто об это не просил, но три месяца назад кожаный мандат в затхлом переплёте упал с полки и приземлился рядом. На пожелтевшей странице давно забытый поэт древности провозглашал цветы вершиной вселенной. Гортензия прониклась.

Мистический в своей непреклонности комод собирает мироздания из собственных ящиков. Горит камин. Свечи на алебастровой полке постигают дзен и мотают кисточками огня в знак солидарности со снежным человеком.

Внутри кактуса солнечно-желтой стрелкой взорвалась любовь. Горшок с драконом не выдержат страстного напора корней и тоже взорвался. Земля рассыпалась вокруг, как избыток взопревшего теста в квашне мироздания.

Стол, гладкий как замерзшее озеро, оскверняет янтарная трубка, ещё не остывшая после соития с табаком. Её вишнёвый чубук указывает на третью полку сверху, структурируя мечты мордастых либералов. Толстые тома в атласных мантиях не оставляют надежды не только либералам, но и оппозиции.

Трава и разноцветные лилии отражаются в голубоглазой глади пруда и притворяются ковром. Комната не возражает. Собственное мнения в этом доме позволяется иметь только шкафу, но он слишком переполнен внутренним содержанием и не имеет времени для протеста.

Темно-лиловые дома и золотистые драконы на боковинах, хвост русалки на спине. Кресла гордятся собой и негодуют. Шкаф доподлинно утверждает, что к оформлению их тел приложила руку сама Екатерина Вторая, императрица российская. Но что изображает вышивка — хвост или веер?

На этот вопрос могло бы ответить Зеркало. Огромное, как сердце Кая, ледяное поле без обрамления. Чёткое чистое, светлое. Смотрит в душу и не знает пощады.

Нелепая как град мизансцена. Горит камин, проклиная погоду. С камином, рельефно осознавая собственную ненужность, обречённо спорят свечи. Шкаф затих. Кресла задержали дыхание под тяжестью двух тел.

— Выпьем?

— Миражи не могут пить.

— Ты ошибаешься. Миражи — такие же дети Бога, как и все сущее. Я люблю кьянти.

— Почему?

— Оно пахнет тобой.

— А чем пахну я?

— Весной. Пороком. Чем-то несбывшимся, но вот сейчас начинающим сбываться.

— Не превращай трагедию в фарс. Я тоже читала Макса Фрая.

— Хорошо. Ты пахнешь сыром. Который девочка нашла в магазине в самой глубине полки. Она спрятала сыр в карман пальто и всю дорогу грела его рукой, чтобы мама не ругалась.

— Ты честен только наполовину.

— Хорошо. Девочка знала, что мама на самом деле хочет водки. Но и это не поможет. Потому что мама хочет комнату, которой никогда не видела — с камином и цветущей гортензией. И мама прибьет девочку и выкинет сыр на мороз.

— Мне больно.

— Хорошо. Пусть в этот момент войду я и подарю маме цветок. А девочке — смеющуюся марионетку в фатиновой юбке.

— Тебя нет.

— Вот теперь больно мне. Три года мы танцевали, ели мороженное и сплетни, учили соседей играть в шахматы. Устав ломать стереотипы и перекраивать обстоятельства, ты засыпала у меня на плече. Плечо затекало по-настоящему. Это справедливо?

— Я могу сделать тебе массаж.

— Нет. Пьеса подходит к концу. Довольно актерам играть друг в друга.

Он протягивает молоток. Она берётся за ручку, и орудие убийства и созидания соединяет их крепче чем любовь. Древесина молодеет, выпускает ветки и крепко обвивает четыре бледные ладони.

— Бей.

— Не могу.

— Хорошо.

Две мраморно-мертвые руки делают замах. Зеркало вопросительно стонет и протягивает навстречу кровавые осколки души.

Чёрная комната. Серый пепел покрыл алебастр и драконов, усмирил воздух и мысли подстольников-гномов. Девушка, чёрная как эбонитовая статуэтка, тянет окровавленные руки к разбитому Смыслу.