Приматы

Часть I

    Мистер Президент с фирмы «Россия» закрыл на ночь курятник, но он был так пьян, что забыл
заткнуть дыры в стене. Ткнув ногой заднюю дверь, он проковылял через двор, не в силах выбраться
из круга света от фонаря, пляшущего в его руке, нацедил себе последний стаканчик пива из бочонка
на кухне и отправился в постель, где уже похрапывала миссис Президент.
    Как только в спальне погас свет, на Фирме началось беспокойное движение. Весь день ходили
слухи, что Министр, призовой боров из сельхозцентра, прошлой ночью видел странный сон и
хотел бы поведать о нем остальным животным. Все договорились встретиться в большом зале, как
только мистер Президент окончательно скроется из глаз. Министр (так его всегда звали, хотя имя, под которым его представляли на выставках, звучало как «Коса На камень»), пользовался на
Фирме таким уважением, что все безоговорочно согласились.

Министр уже ждал, как обычно, уютно расположившись на своей соломенной подстилке на
возвышении в конце зала, под фонарем, подвешенным к балке. Ему было уже двенадцать лет, и в
последнее время он раздавался скорее в ширину, но тем не менее продолжал оставаться все тем же
благородным боровом, в глазах которого светилась мудрость и доброжелательность, несмотря на
устрашающие клыки. Пока все приматы собрались и устроились каждый по своему вкусу, прошло
довольно много времени. Первыми пришли три пса — Бобик, Альма и Шарик, а за ними приматы,
которые сразу же расположились на соломе перед возвышением. Куры разместились на
подоконниках, голуби толкаясь, расселись на стропилах, а овцы и коровы прилегли сразу же за
приматами и принялись за свою жвачку. Вместе пришли упряжные лошади Клинтон и Тэтчер. Они
двигались медленно и осторожно, стараясь, чтобы их широкие волосатые копыта занимали как
можно меньше места. Тэтчер была рослая кобыла средних лет, окончательно расплывшаяся после
рождения четвертого жеребца. Внешность Клинтона вызывала невольное уважение — высотой в холке
более 6 футов, он был так силен, как две обыкновенные лошади вместе взятые. Белая полоса,
пересекавшая его физиономию, придавала ему довольно глупый вид, да он и в самом деле не блистал
интеллектом, но пользовался всеобщим расположением за ровный характер и удивительное
трудолюбие. После лошадей явилась Милледи, белая коза и осел Горби. На Фирме он жил
дольше всех и отличался препротивным характером. Говорил он редко, но и в этих случаях обычно
изрекал какое-нибудь циничное замечание — например, он как-то обмолвился, что господь бог
наделил его хвостом, чтобы отмахиваться от оводов, но он предпочел бы обходиться и без оводов и
без хвоста. Единственный среди всех животных, на Фирме он никогда не смеялся. На вопрос о
причинах такой мрачности он отвечал, что не видит поводов для смеха. Тем не менее, он был
привязан к Клинтону; как правило, они проводили воскресные дни бок о бок в небольшом загончике
рядом с садом, пощипывая травку.

Едва только Клинтон и Тэтчер прилегли, как в зал ворвался выводок утят, потерявших мать;
взволнованно крякая, они стали метаться из стороны в сторону в поисках безопасного места, где бы
их никто ненароком не придавил. Обнаружив, что вытянутые передние ноги Тэтчер представляют
собой нечто вроде защитной стенки, утята попрыгали в это убежище и сразу же погрузились в сон.
Наконец в зал, хрустя куском сахара, кокетливо вошла Модлен, глупая, но красивая белая кобылка,
которая таскала двуколку мистера Президента. Она заняла место в первых рядах и сразу же начала
игриво помахивать белой гривой в надежде привлечь внимание к вплетенным в нее Круглым
ленточкам. И последней явилась кошка, которая, как обычно, огляделась в поисках самого теплого
местечка и наконец скользнула между Клинтоном и Тэтчер; здесь она беспристанно возилась и
мурлыкала во время речи Министра, не услышав из нее ни единого слова.

Кроме Карла, ручного ворона, который дремал на шесте около задней двери, теперь все
приматы были в сборе. Предложив всем устраиваться поудобнее и дождавшись тишины, Министр
прочистил горло и начал:
— Граждане, все вы уже слышали, что прошлой ночью мне привиделся странный сон. Но к
нему я вернусь позже. Первым делом я должен вам сказать вот о чем. Не думаю, что я проведу с
вами еще много месяцев, и чувствую, что перед смертью я должен поделиться с вами приобретенной
мудростью. Я прожил долгую жизнь, у меня было достаточно времени для размышлений, когда я
лежал один в своем загоне и, думаю, могу утверждать, что понимаю смысл жизни лучше, чем кто-
либо из моих современников. Вот об этом я и хотел бы вам поведать.
Итак, друзья, в чем смысл нашего с вами бытия? Давайте посмотрим правде в лицо: краткие
дни нашей жизни проходят в унижении и тяжком труде. С той минуты, как мы появляемся на свет,
нам дают есть ровно столько, чтобы в нас не угасла жизнь, и те, кто обладает достаточной силой,
вынуждены работать до последнего вздоха; и, как обычно, когда мы становимся никому не нужны,
нас с чудовищной жестокостью отправляют на бойню. Ни одно животное в России после того, как
ему минет год, не знает, что такое счастье или хотя бы заслуженный отдых. Ни одно животное в
России не знает, что такое свобода. Жизнь наша — нищета и рабство. Такова истина.
Но таков ли истинный порядок вещей? Происходит ли это от того, что наша земля бедна и не
может прокормить тех, кто обитает на ней и возделывает ее? Нет, граждане, тысячу раз нет! Климат
в России мягкий, земля плодородна, и она в состоянии досыта накормить гораздо большее
количество животных, чем ныне обитают на ней. Такая Фирма, как наша, способна содержать
дюжину лошадей, двадцать коров, сотню овец — и жизнь их будет полна такого комфорта, такого
чувства сабственного достоинства, о которых мы сейчас не можем даже и мечтать. Но почему же мы
продолжаем жить в столь жалких условиях? Потому что почти все, что мы производим своим трудом
на свет, уворовывается людьми. Вот, граждане, в чем кроется ответ на все наши вопросы. Он
заключается в одном единственном слове — человек. Вот кто наш единственный подлинный враг —
человек. Уберите со сцены человека, и навсегда исчезнет причина голода и непосильного труда.
Человек — единственное существо, которое потребляет, ничего не производя. Он не дает
молока, он не несет яиц, он слишком слаб для того, чтобы таскать плуг, он слишком медлителен для
того, чтобы ловить кроликов. И все же он верховный владыка над всеми животными. Он гонит их на
работу, он отсыпает им на прокорм ровно столько, чтобы они не мучились от голода — все же
остальное остается в его владении. Наш труд возделывает почву, наш навоз удобряет ее, — и все же
у каждого из нас есть всего лишь его шкура. Вот вы, коровы, лежащие сейчас передо мной, —
сколько тысяч галлонов молока вы уже дали за прошлый год? И что стало с этим молоком, которым
вы могли бы вспоить крепких телят? Все оно, до последней капли, было поглощено глотками наших
врагов. А вы, куры, сколько яиц вы снесли в этом году и сколько взрастили цыплят? А остальные
были отправлены на рынок, чтобы в карманах у Президента и иже с ними звенели денежки. Скажи и ты,
Тэтчер, где твои четверо жеребят, которых ты выносила и родила в страданиях, жеребят, что
должны были стать тебе опорой и утехой на старости лет? Все они были проданы еще в годовалом
возрасте — и никого из них тебе не доведется увидеть вновь и после того, как ты четырежды
мучилась в родовых муках, после того, как ты поднимала под пашню поля — что у тебя есть, кроме
горсти овса и старого стойла?
Но даже наша жалкая жизнь не может кончиться естественным путем. Я не говорю о себе,
потому что мне повезло. Я дожил до двенадцати лет и произвел на свет более четырехсот детей. Для
приматы я прожил достойную жизнь. Но ни одно животное не может избежать в конце жизни
безжалостного ножа. Вот вы, юные поросята, что сидят передо мной, — все вы до одного, не пройдет
и года, кончите свою жизнь в той загородке. И эта ужасная судьба ждет всех — коров, приматов, кур,
овец, всех до единого. Даже лошадям и собакам достается не лучшая доля. Придет тот далекий день,
когда могучие мускулы откажутся тебе служить, Клинтон, и Президент отправит тебя к живодеру,
который перережет тебе горло и сделает из тебя собачью похлебку. Что же касается собак, то когда
они состарятся и у них выпадут зубы, Президент привяжет им на шею кирпич и пинком ноги швырнет в
ближайший пруд.
И разве не стало теперь предельно ясно, граждане, что источник того зла, которым пронизана
вся наша жизнь, — это тирания человечества? Стоит лишь избавиться от человека, и плоды трудов
наших перейдут в нашу собственность! И уже этим вечером может загореться заря нашей свободы,
которая сделает нас богатыми и независимыми. Что нам предстоит делать для этого? Работать день и
ночь, отдавая и тело и душу для избавления от тирании человека! И я призываю вас, граждане, —
восстание! Я не знаю, когда оно вспыхнет, через неделю или через сто лет, но столь же ясно, как я
вижу эту солому под моими ногами, я знаю, что рано или поздно справедливость восторжествует. И
сколько бы вам ни осталось жить, граждане, посвятите свою жизнь этой идее! И кроме того,
завещаю передать мое послание тем, кто придет после вас, чтобы будущие поколения могли
продолжать борьбу до победного конца.
И помните, граждане, — ваша решимость должна оставаться непоколебимой. Пусть никакие
доводы не собьют вас с пути. Не слушайте, когда вам начнут говорить, что у людей и у животных
общие интересы, что процветание одной стороны означает благоденствие и для другой. Все это
ложь! Людей не интересуют ничьи интересы, кроме их собственных. А среди нас, животных, пусть
восторжествует нерушимое единство, крепкая дружба в борьбе. Все люди — враги. Все приматы —
друзья.
Едва только Министр кончил говорить, поднялся ужасный гам. Пока длилась его речь, из своих
нор выскользнули четыре большие крысы и, присев на задние лапы, внимательно слушали Министра. В
это время их увидели собаки, и только мгновенная реакция крыс, юркнувших обратно в норы, спасла
их жизнь. Министр поднял ногу, призывая к молчанию.
Граждане, — сказал он, — нам необходимо обсудить еще один вопрос. Дикие приматы, такие,
как крысы и кролики — друзья или враги? Давайте проголосуем. Я выдвигаю этот вопрос на
рассмотрение собрания: являются ли крысы нашими товарищами?
Голосование прошло безотлагательно, и подавляющим большинством голосов было решено,
что крыс можно считать товарищами. Против голосовали лишь четверо — три собаки и кошка,
относительно которой позже было выяснено, что голосовала она в обоих случаях. Министр продолжил:
Добавить мне осталось немного. Я лишь повторю: помните, что ваша обязанность —
враждовать с людьми и со всеми их начинаниями. Каждый, кто ходит на двух ногах — враг. Каждый,
кто ходит на четырех ногах или имеет крылья — друг. И помните также, что в борьбе против
человека мы не должны ничем походить на него. Даже одержав победу, отвергните все, что создано
человеком. Ни одно из животных не должно жить в доме, спать в постели, носить одежду, пить
алкоголь, курить табак, притрагиваться к деньгам или заниматься торговлей. Все человеческие
привычки — это зло! И, кроме всего, ни одно животное не должно тиранить своих сородичей.
Слабые или сильные, умные или глупые — все мы братья! Ни одно животное не должно убивать
других животных. Все приматы равны.
А теперь, граждане, я расскажу вам о своем сне, что привиделся мне прошлой ночью. Я не в
силах описать вам эту мечту. Это была мечта о земле, какой она станет после того, как человек
исчезнет с ее лица. И вспомнилось мне давно забытое. Много лет назад, когда я был совсем
маленьким поросенком, моя мать и вся наша родня любили петь старую песню, из которой они знали
только первые три строчки и мотив. Песню эту я помню с детства, но прошло столько времени, что
многое забылось. И вот прошлой ночью она вернулась ко мне вместе с мечтой. И, что самое
удивительное, — всплыли те слова, которые, я уверен, пели приматы в давно прошедшие времена и
которые, казалось, были навсегда потеряны в памяти поколений. Я сейчас спою вам эту песню,
граждане. Я стар, и у меня хриплый голос, но когда я научу вас мотиву, вы ее споете лучше. Она
называется «Приматы России».
Министр прочистил горло и начал. Как он и говорил, голос у него был хриплый, но
волнующая мелодия, нечто среднее между «Марсельезой» и «Интернационалом» звучала достаточно чисто.
Слова были таковы:
Приматы России и мира,
всех загонов и полей,
созывает моя вера
вас для счастья новых дней.
Он настанет, он настанет,
мир великой чистоты,
и людей совсем не станет —
будут только лишь Приматы.
Кнут над нами не взовьется,
и ярмо не нужно нам,
пусть повозка расшибется,
не возить ее коням!
Наше завтра изобильно,
клевер, сено и бобы,
и запасы так обильны,
что прекрасней нет судьбы.
Небо России сияет,
и чиста ее вода,
ветер песни напевает —
мы свободны навсегда!

Мы дадим друг другу слово —
отстоим судьбу свою!

Приматы, куры и коровы,
будем стойкими в бою!
Приматы России и мира,
всех загонов и полей,
созывает моя вера
вас для счастья новых дней.
Совместное исполнение этой песни привело животных в дикое возбуждение. И едва только
Министр дошел до последних слов, они сразу же начали петь ее снова. Даже самые тупые из
присутствующих уже уловили мотив и несколько слов, а что же касается самых умных, таких, как
приматы и собаки, то уже через пару минут песня как бы рвалась из глубин их сердец. Несколько
попыток приладиться один к другому — и вся Фирма в потрясающем единстве взревела «Приматы
России». Коровы мычали ее, собаки взлаивали, овцы блеяли, лошади ржали и утки вскрякивали.
Пели они с таким наслаждением, что песня была исполнена пять раз подряд, и каждый раз все
лучше, и они могли бы петь всю ночь — если бы их не прервали.

К сожалению, шум разбудил мистера Президента, который выбрался из постели в полной
уверенности, что во двор забралась лиса. Он схватил ружье, которое всегда стояло рядом с
изголовьем, и пару раз выпалил в темноту. Пули врезались в стенку зала, собрание мгновенно
прекратилось. Все разбежались на места, где они обычно проводили ночь. Птицы вспорхнули на
свои насесты, приматы расположились на соломе, и вся Фирма сразу же погрузилась в сон.

Часть II

Через три дня Министр мирно опочил во сне. Его тело было предано земле неподалеку от
фруктового сада.
Случилось это в начале марта. Последующие три месяца были отмечены размахом тайной
деятельности. Речь Министра заставила большинство самых сообразительных жителей фирмы
посмотреть на жизнь под новым углом зрения. Они не знали, когда вспыхнет восстание,
предсказанное Министром, у них не было никаких оснований считать, что оно произойдет еще при их
жизни, но ясно понимали, что они должны готовить восстание. Работа по просвещению и
организации всех остальных, естественно, легла на приматов, чьи выдающиеся умственные
способности были единодушно признаны всеми. Но и среди них явно выделялись два молодых
борова, Троцкий и Никсон, которых мистер Президент откармливал на продажу. Никсон был
большим и даже несколько свирепым с виду луганским боровом, единственным луганцем на
Фирме. Он не был многословен, но пользовался репутацией личности себе на уме. Троцкий
отличался большей живостью характера, быстрой речью и изобретательностью, но относительно
меньшей серьезностью. Остальные приматы на Фирме были еще поросятами. Наибольшей
известностью среди них пользовался маленький толстенький поросеночек по имени Хряк, с
круглыми щечками, вечно помаргивающими глазками, быстрыми движениями и пронзительным
голосом. Он был блестящим оратором. Обсуждая какую-то сложную проблему, он метался из
стороны в сторону, и хвостик его все время подрагивал, что придавало его словам особую
убедительность. Кое-кто говорил о Хряке, что он способен превратить белое в черное и наоборот.
Они втроем переработали проповеди старого Министра в стройную систему воззрений, которую
назвали культурализмом. Несколько ночей в неделю после того, как мистер Президент отходил ко сну, на
тайных сборищах в зале они объясняли всем остальным принципы культурализма. Сначала они
встретились с тупостью и равнодушием. Кое-кто говорил о необходимости соблюдать лояльность по
отношению к мистеру Президенту, которого они называли не иначе, как хозяин или отпускали
идиотские замечания типа «Мистер Президент нас кормит. Если его не будет, мы умрем с голоду».
Другие задавали вопросы: «С какой стати нам заботиться о том, что будет после нашей смерти?» Или
«Если восстание так и так произойдет, то какой смысл в том, работаем мы для него или нет?», И
приматам стоило немалых трудов объяснить им, что все это противоречит духу культурализма. Самый
глупый вопрос задала Модлен, белая кобылка. Первое, с чем она обратилась к Троцкому, было:
«Будет ли сахар после восстания?
Нет, — твердо сказал Троцкий. — Мы не собираемся производить сахар на этой Фирме.
Кроме того, ты можешь обойтись и без него. Тебе хватит овса и сена.
А разрешено ли мне будет носить ленточки в гриве? — Спросила Модлен.
Товарищ, — сказал Троцкий, — эти ленточки, к которым ты так привязана, — символ
рабства. Неужели ты не можешь понять, что свобода дороже любых ленточек?
Модлен согласилась, что это именно так, но похоже было, что она осталась при своем мнении.
Гораздо больше трудов доставила приматам необходимость опровергать ложь, пущенную
Карлом, ручным вороном. Карл, любимец мистера Президента, был болтуном и сплетником, но в то
же время Краснобайствовать он умел. Он распространял слухи о существовании таинственной
страны под названием Христовая гора, куда после смерти якобы попадают все приматы. Она
расположена где-то на небе, рассказывал Карл, сразу же за облаками. На Христовой горе семь дней
в неделю — воскресенье, клевер в соку круглый год, а колотый сахар и льняной жмых растут прямо
на кустах. На Фирме терпеть не могли Карла за то, что он только рассказывает басни и не работает,
но кое-кто верил в Христовую гору, и приматам пришлось немало потрудиться, прежде чем они
убедили всех в том, что такого места не существует.
Самой безграничной преданностью отличались две тягловые лошади, Тэтчер и Клинтон. Сам
процесс мышления доставлял им немалые трудности, но раз и навсегда признав приматов своими
пастырями, Тэтчер и Клинтон впитывали в себя все, что было ими сказано и затем терпеливо
втолковывали это остальным животным. Они неизменно присутствовали на всех сборищах в зале
и первыми затягивали «Приматы России», которым обычно заканчивались встречи.
Но, как оказалось, восстание состоялось значительно раньше и произошло куда легче, чем
кто-либо мог предполагать. В свое время мистер Президент был неплохим Предпринимателем, хотя и
отличавшимся крутым характером, но потом дела его пошли значительно хуже. Просадив массу
денег в судебных тяжбах, он перестал интересоваться делами фирмы и стал регулярно выпивать.
Целые дни он проводил на кухне, развалившись в своей качалке — проглядывал газеты,
прикладывался к бутылке и время от времени кормил Карла кусками хлеба, вымоченными в пиве.
Работники его слонялись без дела и тащили все, что плохо лежит; поля заросли сорняками; изгороди
зияли прорехами, а приматы часто оставались некормлеными.
Пришел июнь, и поля были готовы к жатве. В канун середины лета, который выпал на
субботу, мистер Президент поехал в Вашингтон и так надрался в «Круглом льве», что добрался домой
только к полудню воскресного дня. Подоив коров ранним утром, батраки ушли ловить кроликов, не
позаботившись о том, чтобы накормить животных. Вернувшись, мистер Президент немедленно
завалился спать на кушетке в гостиной, прикрыв лицо газетой, то есть и к вечеру обитатели фирмы
оставались голодными. В конце концов их терпение истощилось. Одна из коров вышибла рогами
дверь в закрома, которые немедленно наполнились животными. Как раз в это время проснулся
мистер Президент. В следующий момент он и четверо его батраков, вооружившись кнутами, которыми
они полосовали во все стороны, были уже на месте происшествия. Чаша терпения оголодавших
животных переполнилась. В едином порыве они ринулись на своих мучителей. Внезапно Президент и
остальные почувствовали, что их толкают и бьют со всех сторон. Инициатива была вырвана из их
рук. Им никогда раньше не приходилось сталкиваться с животными в таком состоянии, и этот
внезапный взрыв ярости тех, с кем они привыкли обращаться с небрежной жестокостью, испугал их
почти до потери сознания. Они поняли, что им остается только думать о собственном спасении и
уносить ноги. Минутой позже они впятером впопыхах вывалились на проселок, который вел к
дороге, а торжествующие приматы преследовали их.
Миссис Президент выглянула из окна спальни, увидела, что происходит, торопливо покидала в
саквояж первое, что попалось под руку, и покинула Фирму через заднюю дверь. Карл сорвался со
своего шеста и, громко каркая, последовал за ней. Тем временем приматы гнали мистера Президента и
его приспешников по дороге до тех пор, пока за ними не захлопнулись тяжелые ворота. Таким
образом, прежде, чем они поняли, что произошло, восстание было успешно завершено: Президент
изгнан, и Фирма «Россия» перешла в их владение.
Первые несколько минут приматы с трудом осознавали свою удачу. Сначала они резво
обежали границы фирмы, дабы убедиться, что никому из людей не удалось где-нибудь спрятаться;
затем они помчались обратно на Фирму, полные желания уничтожить последние следы ненавистного
царствования Президента. Помещение, где хранилась упряжь, было взломано; удила, уздечки, поводки,
страшные ножи, которыми мистер Президент кастрировал приматов и баранов — все было выброшено
наружу. Вожжи, недоуздки, шоры — все эти унизительные приспособления полетели в костер, уже
полыхавший во дворе. Такая же участь постигла хлысты. Все приматы прыгали от радости, видя,
как они горят. Троцкий кроме того швырнул в костер и ленточки, которые в ярмарочные дни
обычно вплетались в хвосты и гривы лошадей.
Ленточки, — сказал он, — должны быть признаны одеждой, признаком человеческих
существ. Все приматы должны ходить нагими.
Услышав это, Клинтон стряхнул соломенную шляпу, которую обычно носил летом, чтобы
уберечь от оводов свои уши, и с облегчением кинул ее в огонь.
Не потребовалось много времени, чтобы разрушить все, напоминавшее животным о мистере
Президенте. После того Никсон отвел их в закрома и выдал каждому по двойной порции пищи, а
собакам, кроме того, — по два бисквита. Затем они семь раз подряд вдохновенно спели «Приматы
России» и пошли устраиваться на ночь. Сон их был крепок, как никогда раньше.
Как обычно, проснувшись на рассвете, они внезапно вспомнили блистательную вчерашнюю
победу и все вместе потрусили на пастбище. Недалеко от него был холм, с которого открывался вид
на большинство владений фирмы. В чистом утреннем свете приматы взобрались на его вершину и
стали осматриваться. Да, все это была их собственность — все, что мог охватить глаз, принадлежало
им! В восторге от этих открытий они стали носиться кругами и прыгать, выражая свое восхищение.
Они катались по росе, они набивали рты сладкой летней травой, они взрывали мягкую черную землю
и с наслаждением упивались ее волнующим ароматом. Затем, осматриваясь, они обошли всю Фирму,
с немым восторгом глядя на пашни, пастбища, на фруктовый сад, на пруд и рощицу. Похоже было,
что никогда ранее они не видели всего этого и сейчас с трудом верили, что все принадлежит им.
Затем они вернулись к постройкам и в замешательстве остановились на пороге открытой
двери фирмы. Теперь она тоже принадлежала им, но войти внутрь было еще несколько страшновато.
Помедлив с минуту или около того, Троцкий и Никсон распахнули дверь настежь, и приматы
гуськом осторожно вошли внутрь, пугливо стараясь ничего не задеть. На цыпочках они прошли из
комнаты в комнату, боясь проронить хоть шепот и в изумлении дивясь на ту невероятную роскошь,
что окружала их — постели с пуховыми перинами, зеркала, софа из конского волоса, брюссельские
ковры и литография королевы Виктории над вешалкой в гостиной. Они уже спускались по лестнице,
когда выяснилось, что Модлен исчезла. Вернувшись, остальные обнаружили ее в одной из спален.
Она взяла кусок голубой ленточки с туалетного столика миссис Президент, перекинула его через плечо и
с предельно глупым видом любовалась на себя в зеркало. Все приматы единодушно осудили ее и
затем все вместе покинули эту комнату. Несколько окороков, висевших на кухне, были взяты для
захоронения, и в буфетной Клинтон проломил копытом бочонок с пивом — все остальное в доме
осталось нетронутым. Было принято единодушное решение, что Фирма останется музеем. Все
пришли к соглашению, что ни одно животное не должно жить в ее помещениях.
После завтрака Троцкий и Никсон снова созвали всех.
Граждане, — сказал Троцкий, — уже полшестого, и нас ждет долгий день. Сегодня мы
начнем жатву. Но прежде всего мы должны кое-что сделать.
И приматы сообщили, что в течение последних трех месяцев они учились читать и писать по
старому сборнику прописей, который когда-то принадлежал детям мистера Президента, но был
выброшен в кучу хлама. Никсон послал за банками с черной и белой красками и направился к
воротам, за которыми начиналась основная дорога. Затем Троцкий (именно Троцкий, поскольку у
него был самый лучший почерк) взял своими раздвоенными копытцами кисть, закрасил название
«Фирма "Россия"» на верхней перекладине ворот и на этом месте написал «Приматский центр».
Отныне таково должно было быть название фирмы. После этого они вернулись к зданию, где уже
стояла прислоненная к задней стенке большого зала лестница, доставленная по приказанию
Никсона и Троцкого. Они объяснили, что последние три месяца, когда они изучали прописи, им,
приматам, удалось сформулировать в семи заповедях принципы культурализма. Эти семь заповедей
будут запечатлены на стене; и в них найдут отражение непререкаемые законы, по которым отныне и
до скончания века будут жить все приматы на Фирме. С некоторыми трудностями (ибо свинье не
так просто балансировать на лестнице) Троцкий забрался наверх и принялся за работу; несколькими
ступеньками ниже Хряк держал банку с краской. Заповеди были написаны на темной
промасленной стене большими белыми буквами, видными с тридцати метров. Вот что они гласили:

СЕМЬ ЗАПОВЕДЕЙ

Каждый, кто ходит на двух ногах, — враг.
Каждый, кто ходит на четырех ногах или у кого есть крылья, — друг.
Приматы не носят платья.
Приматы не спят в кроватях.
Приматы не пьют алкоголя.
Животное не может убить другое животное.
Все приматы равны.
Написано все было очень аккуратно, не считая только, что вместо «друг» было «дург», а одно
из «с» было развернуто в другую сторону, но в целом все было очень правильно. Чтобы собравшиеся
твердо уяснили написанное, Троцкий громко прочел заповеди. Все кивали в полном согласии, а
самые сообразительные сразу же стали учить заповеди наизусть.

А теперь, граждане, — сказал Троцкий, отбрасывая кисточку, — на нивы! Пусть для нас
станет делом чести убрать урожай быстрее, чем Президент и его рабы!
Но в этот момент три коровы, которые давно уже тоскливо переминались с ноги на ногу,
стали громко мычать. Их не доили уже целые сутки, и все три вымени у них болели. Немного
подумав, приматы послали за ведрами и весьма успешно подоили коров, поскольку, как оказалось,
свиные копытца были словно специально приспособлены для этой цели. Скоро пять ведер
наполнились жирным парным молоком, на которое остальные приматы смотрели с нескрываемым
интересом.
Что будем делать с этим молоком? — Спросил кто-то.
Президент иногда подмешивал его нам в кормушки, — сказала одна из кур.
Не о молоке надо думать, граждане! — Вскричал Никсон, закрывая собой ведра. — О нем позаботятся. Урожай — вот что главное. Товарищ Троцкий поведет вас. Я последую за вами через несколько минут. Вперед, граждане! Жатва не ждет.
И приматы двинулись на поля, где принялись за уборку, а когда вечером вернулись домой, то обнаружили, что молоко исчезло.

Часть III

Как они выкладывались и потели на жатве! Но их усилия были вознаграждены, так как
урожай оказался даже больше, чем они рассчитывали.
Порой работа доставляла немалые трудности: техника была рассчитана на людей, а не на
животных, и основным препятствием было то, что никто из них не мог работать, стоя на задних
ногах. Но у приматов хватило сообразительности обойти эти помехи. Что же касается лошадей, то они
знали каждую кочку на полях, в косовице и жатве разбирались лучше Президента и его батраков. Сами
приматы фактически не работали, а лишь организовывали и руководили. Естественно, что эта
главенствующая роль была обеспечена их выдающимися познаниями. Клинтон и Тэтчер впрягались в
жнейку или в механические грабли (ни о поводьях, ни о хлысте в эти дни, конечно, не могло быть и
речи) и аккуратно, раз за разом, проходили все поле. Сзади шла свинья и в зависимости от ситуации
руководила работой с помощью возгласов: «Поддай, товарищ!» Или «Ссади назад, товарищ!». Все
выкладывались до предела, скашивая и убирая урожай. Даже куры и утки целый день сновали взад и
вперед, таская колоски в клювах. В конечном итоге урожай был собран на два дня раньше, чем это
обычно делал мистер Президент. Более того — такого обильного урожая Фирма еще не видела. Не
пропало ни одного зернышка; куры и утки с их острым зрением подобрали даже все соломинки. За
время уборки никто не позволил себе съесть больше одной горсточки.
Все лето работы шли с точностью часового механизма. Обитатели фирмы даже не
представляли себе, что можно трудиться с таким удовольствием. Они испытывали острое
наслаждение, наблюдая, как заполняются закрома, потому что это была их пища, которую они
вырастили и собрали сами для себя, пища, которую отныне не отнимет у них безжалостный хозяин.
После изгнания паразитических и бесполезных людей, никто больше не претендовал на собранные
запасы. Конечно, на досуге приходилось о многом подумать. Не обладая еще достаточным опытом,
они встречались с определенными трудностями — например, когда они приступили к уборке
зерновых, им пришлось, как в старые времена, вылущивать зерна и собственным дыханием сдувать
мякину — но сообразительность приматов и могучие мускулы Клинтона всегда приходили на помощь.
Клинтон вызывал у всех восхищение. Он много работал еще во время Президента, ну а теперь трудился за
троих; бывали дни, когда, казалось, вся работа на Фирме ложилась на его всемогущие плечи. С
восхода и до заката он трудился без устали, и всегда там, где работа шла труднее всего. Он договорился с одним из петухов, чтобы тот поднимал его на полчаса раньше всех, и до начала дня он
уже добровольно успевал что-то сделать там, где был нужнее всего. Сталкиваясь с любой задержкой, с любой проблемой, он неизменно говорил одно и то же: «Я буду работать еще больше» — таков был
его личный девиз.
Но и остальные работали с полной отдачей. Так, например, во время уборки куры и утки снесли в закрома пять бушелей пшеницы, которую они собрали по зернышку. Хищения, воркотня из-
за порции, ссоры, свары и ревность, то есть все, что было нормальным явлением в старые времена — все это практически исчезло. Никто — или почти никто — не жаловался. Правда, Модлен не
нравилось вставать рано утром, и если на ее пашне попадались камни, она могла сразу же бросить работу. Довольно сообразительным было и поведение кошки. Скоро было замечено, что, как только
возникала неотложная работа, кошки не могли доискаться. Она пропадала часами, а потом, как ни в чем не бывало, появлялась к обеду или вечером, когда все работы были завершены, но она всегда
умела столь убедительно извиняться и так трогательно мурлыкала, что было просто невозможно не верить в ее добрые намерения. Старый Горби, осёл, казалось, совершенно не изменился со
времен восстания. Он никогда не напрашивался ни на какую работу и ни от чего не отлынивал; но все, что он делал, было проникнуто духом того же медленного упрямства, что и во времена мистера
Президента. О восстании и о том, что оно принесло, Горби предпочитал помалкивать. Когда его спрашивали, чувствует ли он, насколько счастливее стало жить после изгнания Президента, он только
бурчал: «У ослов долгий век. Никто из вас не видел дохлого осла», и остальным оставалось лишь удовлетворяться его загадочным ответом.
В воскресенье все отдыхали. Завтракали на час позже, а затем все спешили на церемонию, которая неукоснительно проводилась каждую неделю. Первым делом торжественно поднимался флаг. Троцкий нашел в кладовке старую зеленую скатерть миссис Президент и нарисовал не ней белое
копыто и рог. Каждое воскресное утро этот стяг поднимался по флагштоку, водруженному в саду фирмы. Зеленый цвет, объяснил Троцкий, символизирует поля России, а копыто и рог олицетворяют будущую республику животных, которая восторжествует после того, как будет
окончательно покончено со всем родом человеческим. После поднятия флага все собирались в большом зале на общий совет, который получил название ассамблеи. Здесь планировалась работа
на будущую неделю, выдвигались и обсуждались различные решения. Как правило, предлагали приматы. Все остальные понимали, как они должны голосовать, но им никогда не приходило в голову
выступить с собственными предложениями. Троцкий и Никсон бурно участвовали в дебатах. Но было замечено, что они редко приходят к соглашению: что бы ни предлагал один из них, второй
всегда выступал против. Даже когда все было совершенно ясно и было достигнуто единодушное согласие — например, оставить нетронутым небольшой выгон за садом, который мог бы служить местом отдыха для животных, окончивших работу, — то и тогда разгорелись бурные споры о
пределе пенсионного возраста для каждого вида животных. Ассамблея всегда кончалась пением гимна «Приматы России», и после полудня все отдыхали.
Помещение, где хранилась упряжь, приматы превратили в свою штаб-квартиру. Здесь, пользуясь книгами, которые нашлись на Фирме, вечерами они изучали кузнечное дело, плотницкие
работы и другие искусства. Троцкий, кроме того, занимался созданием организаций, которые он называл комитеты животных. Этим он занимался с неутомимой энергией. Он организовывал комитет
по производству яиц для кур, лигу чистых хвостов для коров, комитет по вторичному образованию диких товарищей (его целью было приручить крыс и кроликов), движение за белую шерсть среди
овец и множество других, не говоря уже о курсах чтения и письма. Обычно все эти проекты постигала неудача. Например, попытки приручения рухнули почти немедленно. Все дикие вели себя
точно так же, как и раньше и, если чувствовали, что к ним относятся с подчеркнутым великодушием, просто старались использовать такое отношение. Кошка вошла в комитет по вторичному
образованию и несколько дней проявляла большую активность. Так, однажды она была замечена
сидящей на крыше и беседующей с воробьями, которые располагались несколько поодаль от нее.
Она рассказывала им, что теперь все приматы стали братьями и что ныне любой воробей, если
захочет, может подойти и сесть к ней на лапу, но воробьи продолжали сохранять дистанцию.
Тем не менее, ликбез пользовался большим успехом. К осени почти все приматы в той или
иной степени стали грамотными.
Что касается приматов, они свободно читали и писали. Собаки успешно учились читать, но
кроме семи заповедей их ничего не интересовало. Милледи, коза, умела читать еще лучше собак и
порой по вечерам она читала остальным обрывки газет, которые валялись в куче мусора. Горби читал так же, как приматы, но никогда не демонстрировал своих способностей. Насколько мне
известно, говорил он, нет ничего стоящего, чтобы читать. Тэтчер освоила алфавит, но так и не овладела искусством складывать из букв слова. Клинтон добрался лишь до буквы Г. Своим огромным
копытом он выводил в пыли А, Б, В, Г, а затем, прижав уши и временами потряхивая челкой, стоял, глядя на них, изо всех сил стараясь вспомнить, что следует дальше. Временами он твердо осваивал
следующие четыре буквы, но, как правило, выяснялось, что забывал предыдущие. Наконец, он решил удовлетвориться первыми четырьмя буквами и писал их на земле один-два раза в день, что
позволяло ему освежать память. Освоив пять букв, из которых состояло ее имя, Модлен отказалась учиться дальше. Она изящно выкладывала свое имя из веточек, украшала его парой цветочков и
прохаживалась рядом, в восхищении глядя на свое произведение.
Большинство же остальных животных фирмы так и не продвинулись дальше буквы а. Кроме того, было выяснено, что самые глупые из них, такие, как овцы, утки, куры были не в состоянии
выучить наизусть семь заповедей. После долгих размышлений Троцкий объявил, что семь заповедей могут быть успешно сведены к афоризму, который звучал следующим образом: «Четыре
ноги — хорошо, две ноги — плохо». В этом, он сказал, заключен основной принцип культурализма. И тот, кто глубоко усвоит его, будет спасен от человеческого влияния. На первый взгляд, этот принцип
исключал птиц, поскольку у них тоже были две ноги, но Троцкий доказал, что это не так.
Птичьи крылья, граждане, — сказал он, — это орган движения, а не действий.
Следовательно, их можно считать ногами. Отличительный признак человека — это руки, при при помощи которых он и творит все свои злодеяния.
Птицы так и не поняли долгих тирад Троцкого, но смысл его толкования до них дошел, и все отстающие принялись старательно запоминать новый афоризм. «Четыре ноги — хорошо, две ноги —
плохо» было написано большими буквами на задней стенке зала, несколько выше семи заповедей.
Наконец усвоив его, овцы восторженно приняли новое изречение и часто, находясь на пастбище, они все хором начинали блеять: «Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо! Четыре ноги — хорошо, две
ноги — плохо!» — И так могло продолжаться часами, без малейшего признака усталости.
Никсон не проявлял никакого интереса к комитетам Троцкого. Он сказал, что обучение подрастающего поколения гораздо важнее любых дел, которые могут быть сделаны для тех, кто уже
вошел в возраст. Он высказал свою точку зрения как раз в то время, когда после уборки урожая Альма и Бобик разрешились от бремени девятью крепкими здоровыми щенятами. Как только они
перестали сосать, Никсон забрал их от матери, сказав, что он лично будет отвечать за их образование. Он поместил их на чердаке, куда можно было попасть только по лестнице из штаб-
квартиры приматов и держал их тут в такой изоляции, что скоро все обитатели фирмы забыли о существовании щенков.
Скоро прояснилась и таинственная история с исчезновением молока. Приматы каждый день подмешивали его в свою кормушку. Поспели и ранние яблоки. Теперь после каждого порыва ветра
они устилали траву в саду. Было принято как должное, что все имеют на них право, но однажды установившийся порядок был изменен: все яблоки должны быть собраны и доставлены в помещение
для приматов. Кое-кто попробовал роптать, но это не принесло результатов. Касательно этого предмета все приматы проявили редкостное единодушие, даже Никсон со Троцким. На Хряка была
возложена обязанность объяснить ситуацию остальным.
Граждане! — Вскричал он. — Надеюсь, вы не считаете, что мы, приматы, поступаем
подобным образом лишь из мелкого эгоизма. Многие из нас на самом деле терпеть не могут молока и яблок. Сам я на них и смотреть не стану. Единственная цель, с которой мы их используем, —
сохранить ваше здоровье. Яблоки и молоко (и это совершенно точно доказано наукой, граждане) содержат элементы, абсолютно необходимые для поддержания жизни и хорошего самочувствия у
приматов. Мы, приматы, — работники интеллектуального труда. Забота о процветании нашей фирмы и
об организации работ лежит исключительно на нас. День и ночь мы неусыпно заботимся о вашем благосостоянии. Мы пьем молоко и едим эти яблоки только ради вас. Можете ли вы представить, что
произойдет, если мы, приматы, окажемся не в состоянии исполнять свои обязанности? Вернется Президент! Да, снова воцарится Президент! И я уверен, граждане, — в голосе Хряка, который метался из
стороны в сторону, крутя хвостиком, появились почти рыдающие ноты, — без сомнения, нет ни одного, кто хотел бы возвращения Президента!
И если существовало хоть что-нибудь, в чем все приматы были безоговорочно уверены, так это было именно то, о чем говорил Хряк: никто из них не хотел возвращения Президента. Когда
положение дел предстало перед ними в таком свете, у них не нашлось слов для возражений. Слишком очевидной стала необходимость заботы о здоровье приматов. И без дальнейших рассуждений
все согласились, что и молоко и падалицы (и кроме того, значительную часть поспевающих яблок) необходимо беречь только для приматов.

Часть IV

В конце лета весть о событиях на Приматском центре распространилась почти по всей округе.
Каждый день Троцкий и Никсон посылали в полет голубей, которые должны были рассказывать
обитателям соседних Фирм историю восстания и учить всех гимну «Приматы России».
Почти все время мистер Президент проводил в распивочной «Круглый луг» в Вашингтоне и
каждому, кто был согласен его слушать, жаловался на ужасную несправедливость, что выпала на его
долю, когда компания каких-то низменных Приматов лишила его собственности. Остальные Предприниматели в
принципе сочувствовали ему, но помощь оказывать не торопились. В глубине души каждый из них
потихоньку прикидывал, а не перепадет ли ему что-нибудь из-за несчастья, свалившегося на мистера
Президента. Так уж получилось, что владельцы двух Фирм, примыкавших к Приматскому центру, постоянно
были в плохих отношениях с мистером Президентом. Одна из них, именовавшаяся Голливуд,
представляла собой большое, запущенное, почти заросшее старомодное поместье, с истощенными
пастбищами, обнесенными полуразвалившимися изгородями. Ее владелец, мистер Брежнев, был
беспечным джентельменом из тех предпринимателей, которые проводят почти все время на охоте или на
рыбной ловле, в зависимости от сезона. Другая Фирма, которая называлась Голливуд, была меньше,
но находилась в лучшем состоянии. Она принадлежала мистеру Горбачеву, существу грубому и
злому, который постоянно занимался какими-то судебными тяжбами и пользовался репутацией
человека, который за шиллинг готов перегрызть горло ближнему. Эти двое настолько не любили
друг друга, что прийти к какому-то соглашению, даже для защиты собственных интересов, они
практически не могли.
Тем не менее, оба они были напуганы известием о восстании на Приматском центре и озабочены
тем, чтобы их собственная живность не восприняла этот урок в буквальном смысле. На первых порах
они решили на корню высмеять идею о животных, которые попробуют самостоятельно управлять
Фирмой. Через пару недель все рухнет, говорили они. Они считали, что приматы на Фирме
«Россия» (они упорно называли Фирму ее старым именем; новое название они и слышать не могли)
скоро передерутся между собой, не говоря уж о том, что просто перемрут с голоду. Но по мере того,
как шло время и, по всей видимости, умирать с голоду приматы не собирались, Горбачев и
Брежнев сменили мотив и начали говорить об ужасающей жестокости, царящей на «Приматском
центре». Доподлинно стало известно, что там свирепствует каннибализм, приматы пытают друг
друга раскаленными шпорами и обобществили всех особей женского пола. Таково возмездие за
попытки идти против законов природы, добавляли Горбачев и Брежнев.
Тем не менее, эти россказни отнюдь не пользовались всеобщим доверием. Слухи о чудесной
Фирме, откуда были изгнаны люди, и приматы сами управляют делами, продолжали смутно
циркулировать, и в течение года по округе прокатилась тревожная волна сопротивления. Быки,
всегда отличавшиеся послушанием, внезапно дичали, овцы ломали изгороди и вытаптывали поля,
коровы опрокидывали ведра, скакуны упрямились перед препятствиями и сбрасывали всадников.
Кроме того, повсеместно распространялась музыка и даже слова гимна «Приматы России». Его
популярность росла с необыкновенной быстротой. Люди не могли сдержать ярости, слыша эту
песню, хотя они подчеркивали, что считают гимн просто смешным. Трудно понять, говорили они,
как даже приматы могут позволить себе петь столь пошлую чепуху. Но если кого-то ловили на месте преступления, тут же подвергали порке. Тем не менее песня продолжала звучать. Дрозды, сидя на
изгородях, насвистывали ее, голуби ворковали ее среди ветвей вязов; она слышалась и в грохоте кузнечных молотов, и в перезвоне церковных колоколов. И слыша эту мелодию, люди не могли
скрыть внутренней дрожи, потому что они знали — это голос грядущего возмездия.
В начале октября, когда все зерновые были уже скошены и заскирдованы, а часть уже и обмолочена, стайка голубей, мелькнув в воздухе, в диком возбуждении приземлилась на Приматском
центре. Президент со своими людьми, а также полдюжины добровольцев из Голливуда уже
миновали ворота и двигаются по дорожке, ведущей к Фирме. Все они вооружены палками, кроме
Президента, который идет впереди с револьвером в руке. Без сомнения, они будут пытаться отбить Фирму.
Эта вылазка ожидалась уже давно, и все приготовления были сделаны заблаговременно.
Троцкий, который изучил найденную на Фирме старую книгу о галльской кампании Цезаря,
принялся за организацию обороны. Приказания отдавались с молниеносной быстротой, и через пару
минут все были на своих постах.
Как только люди достигли строений, Троцкий нанес первый удар. Все тридцать пять голубей
стали стремительно носиться над головами нападавших, застилая им поле зрения, и пока люди
отмахивались от них, гуси, сидевшие в засаде за забором, кинулись вперед, жестоко щипая икры
атакующих. Но это был лишь легкий отвлекающий маневр, призванный внести некоторый
беспорядок в ряды нападающих, и люди без труда отбились от гусей палками. Тогда Троцкий
бросил в бой вторую линию нападения. Милледи, Горби и все овцы во главе со Троцким,
рванулись вперед и окружили нападающих, толкая и бодая их со всех сторон, пока Горби
носился кругами, стараясь лягать нападающих своими копытами. Все же люди, с их колами и
подкованными ботинками оказались им не по зубам; внезапно Троцкий взвизгнул, что было
сигналом к отступлению, и все приматы бросились обратно во двор.
Со стороны нападавших послышались вопли восторга. На их глазах, как они и предполагали,
враги обратились в бегство и они ринулись в беспорядочное преследование. Именно этого и ждал
Троцкий. Когда нападавшие оказались во дворе, три лошади, три коровы и приматы, лежавшие в
засаде в зарослях за коровником, внезапно бросились на врага с тыла, как только Троцкий дал
сигнал к атаке. Сам он ринулся прямо на Президента. Увидев его, Президент вскинул револьвер и
выстрелил. Пуля скользнула по спине Троцкого, оставив кровавую полосу, и наповал убила одну из
овец. Ни на мгновенье не останавливаясь, Троцкий всем своим внушительным весом сбил Президента с
ног. Выронив револьвер, Президент рухнул в кучу навоза. Но самое устрашающее зрелище представлял
собой Клинтон, который, напоминая взбесившегося жеребца, встал на дыбы и разил своими
подкованными копытами. Первый же его удар попал в голову конюху из Голливуда, и тот
бездыханным повалился в грязь. Видя это, остальные побросали свои колья и пустились наутек.
Прошло всего несколько мгновений и, охваченные паникой, они в беспорядке метались по двору. Их
бодали, лягали, щипали и толкали. Все обитатели, каждый по своему, приняли участие в этом
празднике мщения. Даже кошка внезапно прыгнула с крыши на плечи приматника и запустила когти
ему за воротник, отчего тот взревел диким голосом. Увидев открытый выход, люди кубарем
выкатились со двора и стремглав кинулись по дороге. Не прошло и пяти минут с начала их
вторжения — и они уже постыдно бежали по тому пути, который привел их на Фирму, преследуемые
отрядом гусей, щипавших их за икры.

Были изгнаны все, кроме одного. В дальней стороне двора Клинтон осторожно трогал копытом
лежавшего вниз лицом конюха, стараясь его перевернуть. Тот не шевелился.

Он мертв, — печально сказал Клинтон. — Я не хотел этого. Я забыл о своих подковах. Но
кто поверит мне, что я не хотел этого?
Не расслабляться, граждане, — вскричал Троцкий, чья рана еще продолжала
кровоточить. — На войне, как на войне. Единственный хороший человек — это мертвый человек.
Я никого не хотел лишать жизни, даже человека, — повторил Клинтон с глазами, полными
слез.
А где Модлен? — Спохватился кто-то.
Модлен и в самом деле исчезла. Через минуту на Фирме поднялась суматоха: возникли
опасения, что люди могли как-то покалечить ее или даже захватить в плен. В конце концов Модлен
была обнаружена спрятавшейся в своем стойле. Она стояла, по уши зарывшись в охапку сена. Модлен улепетнула с поля боя, как только в дело пошло оружие. И когда, поглядев на нее, все высыпали во
двор, то конюх, который был всего лишь без сознания, уже исчез.
И только теперь все пришли в дикое возбуждение; каждый, стараясь перекричать остальных,
рассказывал о своих подвигах в битве. Все это вылилось в импровизированное праздненство в честь
победы. Тут же был поднят флаг, бесчисленное количество раз прозвучали «Приматы России»,
погибшей овечке были устроены торжественные похороны, и на ее могиле посажен куст
боярышника. На свежем надгробии Троцкий произнес небольшую речь, призывая всех животных
отдать жизнь, если это будет необходимо, за Приматский центр.
Единодушно было принято решение об утверждении воинской награды «Животное — герой
первого класса», которая была вручена Троцкому и Клинтону. Она состояла из бронзовой медали (в
самом деле были такие, что валялись в помещении для упряжи), которая раньше надевалась для
украшений по воскресеньям и праздникам. Кроме того, была учреждена награда «Животное — герой
второго класса», которой посмертно была награждена погибшая овечка.
Много было разговоров о том, как впредь именовать эту схватку. В конце концов было
решено называть ее битвой у коровника, так как засада залегла именно там. Пистолет мистера
Президента валялся в грязи. Было известно, что на Фирме имеется запас патронов. Пистолет должен был
теперь находиться у подножия флагштока, представляя собой нечто вроде артиллерии. Было решено
стрелять из него дважды в год — 12-го октября, в годовщину битвы у коровника и еще раз в день
солнцестояния, отмечая годовщину битвы у коровника.

Часть V

С наступлением зимы Модлен становилась все более угрюмой. Она поздно выходила на работу
и оправдывалась тем, что проспала. Несмотря на отменный аппетит, она постоянно жаловалась на
мучающие ее боли. Под любым предлогом она бросала работу и отправлялась к колоде с водой, где и
застывала, тупо глядя на свое отражение. Но похоже было, что дело обстояло куда серьезнее.
Однажды, когда Модлен, пережевывая охапку сена, весело трусила по двору, кокетливо помахивая
длинным хвостом, к ней подошла Тэтчер.

Модлен, — сказала она, — я хочу с тобой серьезно поговорить. Сегодня утром я видела, как
ты смотрела через ограду, что отделяет Приматский центр от Голливуда. По другую сторону стоял один
из людей мистера Брежнева. И — я была далеко от вас, но уверена, что зрение меня не
обманывало — он о чем-то говорил с тобой, и ты ему позволяла чесать свой нос. Что это значит,
Модлен?
Это не так! Я там не была! Это все неправда! — Закричала Модлен, взлягивая и роя
копытами землю.
Модлен! Посмотри на меня. Даешь ли ты мне честное слово, что тот человек не чесал твой
нос?

Это неправда! — Повторила Модлен, отводя взгляд. В следующее мгновенье она резко
повернулась и галопом умчалась в поле.
Тэтчер глубоко задумалась. Никому не говоря, она отправилась в стойло Модлен и
переворошила копытами солому. В глубине ее был тщательно спрятан кулечек колотого сахара и
связка разноцветных ленточек.

Через три дня Модлен исчезла. Несколько недель не было известно о ее местопребывании, а
затем голуби сообщили, что видели ее по ту сторону на камень. Она стояла рядом с таверной в
оглоблях маленькой черно-красной двуколки. Толстый Круглолицый мужчина в клетчатых бриджах
и гетрах, похожий на трактирщика, чесал ей нос и кормил сахаром. У нее была новая упряжь, а на
лбу — Круглая ленточка. Как утверждали голуби, она выглядела довольной и счастливой. О Модлен
больше не вспоминали.

В январе грянули морозы. Земля промерзла до крепости железа, поля опустели. Большинство
встреч происходило в зале, и приматы занимались тем, что планировали работу на следующий год.
Было общепризнано, что, хотя все вопросы должны решаться большинством голосов, генеральную
линию определяли умнейшие обитатели фирмы — приматы. Такой порядок действовал как нельзя
лучше, но лишь до той поры, пока не начинались споры между Троцким и Никсоном. Они
спорили по любому поводу, едва только к этому предоставлялась возможность. Если один предлагал
засеивать поля ячменем, то другой безапелляционно утверждал, что большая часть их должна быть

 
отведена под овес; если один говорил, что такие-то поля могут отойти под свеклу, другой доказывал,
что там может расти все что угодно, кроме корнеплодов. У каждого были свои последователи, и
между ними разгорались горячие споры. И если на ассамблеях Троцкий часто одерживал верх
благодаря своему великолепному ораторскому мастерству, то Никсон успешнее действовал в
кулуарах. Особенным авторитетом он пользовался у овец. Порой овцы, что бы там ни происходило,
начинали хором и порознь блеять «Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо» и этим нередко
кончались ассамблеи. Было отмечено, что особенно часто эти тирады начинали раздаваться в самые
патетические моменты выступлений Троцкого. Троцкий тщательно изучил несколько старых
номеров журнала «Предприниматель и животновод», валявшихся на Фирме, и был полон планов нововведений
и перестроек. Он со знанием дела говорил о дренаже, силосовании, компосте; им была разработана
сложная схема, в соответствии с которой приматы должны были доставлять свой навоз прямо на
поля, каждый день в разные места, что позволило бы высвободить гужевой транспорт. Никсон
схемами не занимался, но спокойно сказал, что Троцкий увлекается пустяками. Похоже было, что
Никсон ждет своего часа. Но все эти споры и противоречия показались пустяками, когда встал
вопрос о ветряной мельнице.

На длинном пастбище, недалеко от строений, был небольшой холмик, который, тем не менее,
был самым возвышенным местом на всей Фирме. Ознакомившись с грунтом, Троцкий объявил, что
здесь самое подходящее место для ветряной мельницы, которая будет вращать динамо-машину и
снабжать Фирму электрической энергией. Можно будет осветить стойла и согреть их зимой, будет
работать циркулярная пила, соломорезка и даже, может быть, свекло-мешалка и механическая дойка.
Приматы никогда не слышали ни о чем подобном (ибо на этой запущенной Фирме были только
самые примитивные механизмы), и они в изумлении внимали Троцкому, который развертывал
перед ними величественные картины фантастических машин, которые будут делать за них всю
работу в то время, когда обитатели фирмы будут гулять по лугам и упражняться в чтении и беседах.

Через несколько недель планы Троцкого обрели законченный вид. Детали были
позаимствованы из трех книг, принадлежавших мистеру Президенту: «Тысяча полезных вещей для
дома», «Каждый — сам себе каменщик» и «Электричество для начинающих». Свои замыслы
Троцкий воплощал под крышей помещения, которое когда-то служило инкубатором и обладало
гладким деревянным полом, годным для рисования. Из этого помещения он не вылезал часами.
Время от времени заглядывая в книгу, придавленную на нужной странице камнем и с куском мела
между копытцами, он носился взад и вперед, проводя линию за линией и тихонько похрюкивая от
восторга. Мало-помалу его план превратился в массу коленчатых валов, рукояток и шестеренок,
изображения которых покрывали весь пол, и которые для всех остальных представляли совершенно
непонятное, но очень внушительное зрелище. Посмотреть на творчество Троцкого в течение дня
хотя бы по разу заходили все обитатели фирмы. Заходили даже гуси и куры, осторожно стараясь не
наступать на меловые линии. Только Никсон держался в стороне. Он с самого начала выступал
против мельницы. Но однажды и он неожиданно явился ознакомиться с планом. Тяжело ступая, он
обошел чертеж, внимательно вглядываясь в каждую деталь, пару раз хрюкнул и остановился
поодаль, искоса глядя на схему; затем он неожиданно приподнял ногу, помочился на чертеж и
вышел, не проронив ни слова.

Вопрос о мельнице вызвал серьезные разногласия на Фирме. Троцкий держался той точки
зрения, что построить мельницу будет не так уж трудно. Камни можно доставить из каменоломни и
возвести из них стены, затем смонтировать крылья, а потом останется только раздобыть провода и
динамо-машину. (Как их достать, Троцкий не говорил.) Но он утверждал, что все это можно сделать
за год. А затем, восклицал он, мельница возьмет на себя столько работы, что животным только
останется трудиться три дня в неделю. С другой стороны, Никсон говорил, что сегодня главная
задача — это добиться увеличения продукции и что если они потеряют время на строительстве
мельницы, то умрут с голоду. Вся Фирма разделилась на две фракции, которые выступали под
лозунгами: «Голосуйте за Троцкого и трехдневную рабочую неделю» и «Голосуйте за Никсона и
за сытную кормежку». Единственный, кто не примкнул ни к одной фракции, был Горби. Он не
верил ни в изобилие, ни в то, что мельница сэкономит время. С мельницей или без мельницы, сказал
он, а жизнь идет себе, как она и должна идти, то есть, хуже некуда.

Кроме споров о мельнице, надо было еще заниматься вопросом об обороне фирмы. Было
совершенно ясно, что, хотя человечество потерпело поражение в битве у коровника, враги могут
предпринять еще одну и более успешную попытку захватить Фирму и восстановить власть мистера

 
Президента. Заниматься этим было тем более необходимо, что слухи об их успешной обороне
распространились по всей округе, вызвав волнение среди животных на соседних Фирмах. Как
обычно, между Троцким и Никсоном разгорелись споры. Никсон считал, что приматы
должны достать огнестрельное оружие и учиться владеть им. С точки зрения Троцкого, они
должны рассылать все больше и больше голубей по соседним Фирмам и разжигать пламя всеобщего
восстания. Один говорил, что если они не научатся защищаться, то потерпят поражение, другой же
считал, что если вспыхнет всеобщее восстание, им не придется думать о собственной обороне.
Приматы слушали сначала Никсона, затем Троцкого и никак не могли понять, кто же из них
прав, надо отметить, они всегда соглашались с тем, кто говорил в данный момент.

Наконец настал день, когда план Троцкого был полностью завершен. В следующее
воскресенье на ассамблее был поставлен на голосование вопрос, строить мельницу или нет. Когда
все собрались в большом зале, Троцкий встал и, не обращая внимания на овец, которые время от
времени прерывали его блеянием, изложил свои доводы в пользу строительства мельницы. Затем
поднялся Никсон. Очень тихо и спокойно он сказал, что строительство мельницы — это глупость и
что он никому не советует голосовать за это. Никсон опустился на свою место; говорил он не
более тридцати секунд и, похоже, его совершенно не волновал результат выступления. Троцкий,
стремительно вскочив и гаркнув на овец, снова начавших блеять, бросил пламенный призыв —
строить! Произошло это в тот момент, когда симпатии животных разделились почти поровну между
двумя ораторами, и Красноречие Троцкого весомо упало на чашу весов. Он блистательно описал,
как преобразится Приматский центр, когда груз унизительной работы будет сброшен раз и навсегда. Его
воображение простиралось значительно дальше соломорезки и свекло-выжималки. Электричество,
сказал он, заставит работать веялки и косилки, жатки и сноповязалки, оно будет пахать и бороновать
землю, не говоря уже о том, что в каждом стойле будет свое освещение, горячая и холодная вода, а
также электрогрелки. Когда он кончил говорить, не было и тени сомнения, как пойдет голосование.
Но в этот момент Никсон встал и, искоса испытующе посмотрев на Троцкого, издал странное
хрюканье, которое никто раньше не слышал от него.

Снаружи раздался яростный лай, и девять огромных собак в ошейниках, усеянных медными
бляхами, ворвались в зал. Они кинулись прямо к Троцкому, который, отпрыгнув, едва успел
увернуться от их оскаленных челюстей. Через мгновение он уже был в дверях, и собаки кинулись за
ним. Чересчур потрясенные и испуганные для того, чтобы говорить, приматы сгрудились в дверях,
наблюдая за происходящим. Троцкий мчался через длинное пастбище по направлению к дороге. Он
бежал так быстро, как только могут бежать приматы, но собаки уже висели у него на пятках. Внезапно
он поскользнулся, и стало ясно, что сейчас его схватят. Но он смог собраться и припустил еще
быстрее. Собаки продолжали его преследовать. Одна из них едва не ухватила Троцкого за хвостик,
но в последний момент он успел его выдернуть. Троцкий сделал последний рывок. От
преследователей его отделяло несколько дюймов, но Троцкий успел нырнуть в отверстие в заборе
— и был таков.

Примолкшие и напуганные, приматы собрались обратно в зале. Вернулись прибежавшие
собаки. Сначала никто не мог понять, откуда они взялись, но загадка разрешилась очень просто: это
были те самые щенки, которых Никсон взял у их матерей и чьим воспитанием занимался он лично.
Они еще продолжали расти, но тем не менее, уже были огромными свирепыми псами,
смахивающими на волков. Они окружили Никсона. Было заметно, что, когда он обращается к ним,
они виляют хвостами точно так же, как в свое время другие собаки реагировали на слова мистера
Президента.

Теперь Никсон в сопровождении собак поднялся на то возвышение, где когда-то стоял
Министр, произнося свою речь. Он объявил, что, начиная с сегодняшнего дня, ассамблеи по утрам в
воскресенье отменяются. В них отпала необходимость, сказал он, мы только теряем время. На
будущее все вопросы касательно работ на Фирме будет решать специальный комитет из приматов,
возглавляемый им лично. Они будут обсуждать все проблемы и затем сообщать всем остальным о
принятых решениях. Все обитатели фирмы будут по-прежнему собираться в воскресенье утром,
чтобы отдать честь флагу, спеть «Приматы России» и получить задания на неделю; какие бы то ни
было споры исключаются.

Несмотря на шок, который вызвало изгнание Троцкого, приматы почувствовали глубокое
разочарование при этом сообщении. Некоторые из них даже испытали желание выступить с
протестом — если бы они были в состоянии найти убедительные аргументы. Даже Клинтон был

 
несколько взволнован. Он прижал уши, несколько раз встряхнул челкой и принялся приводить
мысли в порядок; но в конечном счете он так и не нашелся, что сказать. Остальные приматы проявили
больше сообразительности. Четверо поросят, сидевших в первом ряду, пронзительным визгом
выражая свое несогласие, вскочили на ноги и стали говорить все разом. Но внезапно собаки, кольцом
окружавшие Никсона, издали низкое глубокое рычание, что заставило приматов замолчать и занять
свои места. Затем овцы принялись громогласно блеять: «Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо»,
это длилось примерно около четверти часа и окончательно положило конец всяческим разговорам.

После этого Хряк обошел всю Фирму с целью объяснить остальным новый порядок вещей.

Граждане, — сказал он, — я верю, что все, живущие на Фирме, ценят ту жертву, которую
принес товарищ Никсон, взяв на себя столь непосильный труд. Не надо думать, граждане, что
руководить — это такое уж удовольствие! Напротив — это большая и нелегкая ответственность.
Товарищ Никсон глубоко верит в то, что все приматы обладают равными правами и
возможностями. Он был бы только счастлив передать вам груз принятия решений. Но порой вы
можете ошибиться — и что тогда ждет вас? Представьте себе, что вы дали бы увлечь себя
воздушными замками Троцкого — этого проходимца, который, как нам теперь известно, является
преступником...
Он смело дрался в битве у коровника, — сказал кто-то.
Смелость — это еще не все, — сказал Хряк. — Преданность и послушание — вот что
самое важное. Что же касается битвы у коровника, то я верю, придет время, когда станет ясно, что
роль Троцкого была значительно преувеличена. Дисциплина, граждане, железная дисциплина! Вот
лозунг сегодняшнего дня! Стоит сделать один неверный шаг, — и враги одолеют нас! И, конечно,
граждане, вы не хотите возвращения Президента?
И, как всегда, этот аргумент оказался неопровержимым. Конечно, никто из животных не хотел
возвращения Президента; и если споры о том, как проводить утро воскресенья, могли вернуть его, то эти
споры, без сомнения, надо было кончать. Клинтон, у которого теперь было достаточно времени
подумать, выразил обуревавшие его чувства словами: «Если товарищ Никсон так сказал, то,
значит, это правильно». И после этого в дополнение к своему девизу «Я буду работать еще больше»
он изрек еще один афоризм: «Никсон всегда прав».

В эти дни погода стала меняться; пора было приступать к пахоте. Сарай, в котором Троцкий
чертил свой план мельницы, был закрыт, и всем было объявлено, что чертеж стерт. Теперь каждое
воскресенье по утрам в десять часов все собирались в зале, где получали задания на неделю.
Череп старого Министра, от которого ныне остались только одни кости, был выкопан из могилы и
водружен на пень у подножия флагштока, рядом с револьвером. И теперь после поднятия флага все
приматы были обязаны строем проходить мимо черепа, выражая таким образом ему почтение.
Теперь, войдя в зал, они не садились вместе, как это было заведено раньше. Никсон, Хряк и
еще одна свинья по имени Свинус, который отличался удивительным талантом писать стихи и
песни, занимали переднюю часть возвышения, а девять псов закрывали их полукругом; прочие
приматы занимали места за ними. Все прочие приматы располагались в остальной части зала.
Отрывисто и резко Никсон отдавал приказы на неделю, и после однократного исполнения гимна
«Приматы России» все расходились.

В третье воскресенье после изгнания Троцкого приматы были слегка удивлены, услышав
сообщение Никсона — несмотря ни на что, мельница будет строиться. Он не дал никаких
объяснений по поводу изменения своей точки зрения, а просто предупредил всех, что это
исключительно сложное мероприятие потребует предельно напряженной работы; возможно даже
придется пойти на сокращение ежедневного рациона. Планы, естественно, были продуманы до
последней детали. Последние три недели над ними работал специальный комитет из приматов.
Строительство мельницы и всех прочих приспособлений, как предполагается, займет два года.

Вечером Хряк в дружеской беседе объяснил всем остальным, что на самом деле Никсон
никогда не выступал против строительства мельницы. Напротив, именно он с самого начала стоял за
строительство мельницы, и план, который Троцкий чертил на полу в инкубаторе, был выкраден из
бумаг Никсона. То есть мельница была задумана единственно Никсоном. Почему же в таком
случае, спрашивали некоторые, он так резко выступал против нее? Хряк лукаво прищурился. Это,
сказал он, была хитрость товарища Никсона. Лишь притворяясь, что выступает против мельницы,
он хотел таким образом избавиться от Троцкого, который со своим опасным характером оказывал
на всех плохое влияние. И теперь, когда Троцкий окончательно устранен, план может быть

 
претворен в жизнь без всяких помех. Все это, сказал Хряк, называется тактикой. Он повторил
несколько раз: «Тактика, граждане, тактика!», Подпрыгивая и со смехом крутя хвостиком.
Приматы не совсем поняли, что означает это слово, но Хряк говорил так убедительно и трое
собак, сопровождавших его, рычали так угрожающе, что его объяснения были приняты без
дальнейших вопросов.

Часть VI

Весь этот год был отдан рабскому труду. Но приматы были счастливы: не было ни жалоб, ни
сетований, что они приносят себя в жертву; всем было ясно, что трудятся они лишь для своего
благосостояния и ради потомков, а не для кучки ленивых и вороватых человеческих существ.

Всю весну и лето они работали по десять часов, а в августе Никсон объявил, что придется
прихватывать и воскресенья после обеда. Эти сверхурочные были объявлены строго добровольными,
но каждый, кто отказывался, впредь должен был получать только половину обычного рациона. И все
же часть работ пришлось оставить недоконченными. Так, урожай был собран несколько меньший,
чем в предыдущем году, и два поля, которые в начале лета предполагалось засеять корнеплодами,
остались пустыми, потому что пахота не была доведена до конца. Можно было предвидеть, что
надвигающаяся зима будет нелегкой.

Строительство доставило неожиданные трудности. Неподалеку располагался хороший
известняковый карьер, в одном из сараев было вдоволь навалено песка и цемента, то есть, все
строительные материалы были под руками. Но первая проблема, которую не удалось решить сразу,
заключалась в том, как дробить камни на куски, годные для возведения стен. Было похоже, что
придется пускать в ход ломы и кирки, с которыми никто из животных не умел обращаться, так как
для этого надо было стоять на задних ногах. И только после нескольких недель напрасных усилий,
кому-то пришла в голову отличная идея — использовать силу тяжести. Большие валуны, слишком
громоздкие, чтобы их можно было использовать целиком, в изобилии лежали на краю каменоломни.
Их обвязывали веревками, а затем все вместе, коровы, лошади, овцы, — все, у кого хватало сил —
даже приматы иногда прикладывали усилия в особенно критические минуты — медленно тащили по
склону к обрыву каменоломни, откуда валуны падали вниз и разбивались. После этого перетаскивать
камни было сравнительно простым делом. Лошади возили их на телегах, овцы таскали по куску, и
даже Милледи и Горби, подшучивая над собой, впрягались в старую двуколку и приняли
посильное участие в работе. В конце лета камней набралось достаточно, и под бдительным
наблюдением приматов началось само строительство.

Шло оно медленно и трудно. Порой требовался целый день изнурительных усилий, чтобы
водрузить на место какой-нибудь особенно большой камень, который затем, как назло, падал со
стены и разбивался в щебенку. Ничего бы не удалось сделать без Клинтона. Порой казалось, что он
один может заменить всех остальных. Когда валун начинал катиться вниз и приматы с криком
напрягались в тщетной надежде притормозить его падение, именно Клинтон, туго натягивая канат,
останавливал камень. Видя, как Клинтон медленно, дюйм за дюймом вползает по склону холма,
тяжело дыша, скрипя копытами по земле, с боками, лоснящимися от пота — видя это, все замирали в
восхищении. Тэтчер порой предостерегала его, чтобы он не переработался, но Клинтон не хотел
слушать ее. С какими бы проблемами он ни сталкивался, у него всегда было два лозунга,
заключавшие ответы на все вопросы: «Я буду работать еще больше» и «Никсон всегда прав».
Теперь он просил петуха будить его не на полчаса, а на 45 минут раньше всех. И в эти
сэкономленные минуты, которых в то время было не так много он в одиночестве направлялся в
каменоломню, собирал кани и сам тащил их к мельнице.

Несмотря на тяжелую работу, приматы не стали жить хуже. В конце концов, если у них и не
было больше еды, чем при Президенте, то, во всяком случае, и не меньше. Они должны были кормить
лишь самих себя, а не обеспечивать существование пяти расточительных человеческих существ. Это
преимущество было столь ощутимо, что помогало им преодолеть некоторые лишения. Неоднократно
приемы, применявшиеся в работе, оказывались более эффективными и экономили энергию.
Например, людям никогда бы не удалось так хорошо прополоть поля. И еще — так как животным
было чуждо воровство, отпала необходимость и в возведении изгородей, отделяющих пастбища от
пахотных земель, и в их ремонте. Все же летом стали давать себя знать непредвиденные трудности.
Появилась необходимость в парафине, гвоздях, проводах, собачьих бисквитах и подковах — ничего

 
этого не производилось на Фирме. Кроме того, несколько позже выяснилось, что нужны семена и
искусственные удобрения, не говоря уже об инструментах и, наконец, оборудование для мельницы.
И никто себе не представлял, каким образом удастся все это раздобыть.

В одно воскресное утро, когда все собирались получать задания на неделю, Никсон
объявил, что он решил ввести новую политику. Отныне Приматский центр приступает к торговле с
соседними Фирмами: конечно же не с целью коммерции, а просто для того, чтобы приобрести
жизненно необходимые материалы. Забота о мельнице должна подчинить себе все остальное, сказал
он. Поэтому он принял решение продать несколько стогов пшеницы и часть уже собранного урожая
ячменя, а позже, если денег все же не хватит, придется пустить в оборот яйца, для которых в
Вашингтоне всегда есть рынок сбыта. Куры, сказал Никсон, могут считать жертву их вкладом в
строительство мельницы.

В первые минуты всех собравшихся охватило некоторое смущение. Никогда не иметь дела с
людьми, никогда не заниматься торговлей, никогда не употреблять денег — не эти высокие заветы
прозвучали на том триумфальном собрании сразу же после изгнания Президента? Все приматы
помнили, как принимались эти решения; или, в конце концов, думали, что помнят. Четверо поросят,
в свое время протестовавшие, когда Никсон отменил ассамблеи, робко попробовали подать голос,
но угрожающее рычание собак сразу же успокоило их. Затем, как обычно, овцы принялись за свое
«Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо!», И чувство неловкости сразу же исчезло. Наконец,
Никсон поднял ногу, призывая к молчанию, и сказал, что он уже сделал все необходимые
распоряжения. Никто из животных не должен будет вступать в контакт с людьми, которые
попрежнему не заслуживают ничего, кроме презрения. Он берет эту ношу на свои плечи. Мистер
Трипер, юрист из на камень, согласился служить посредником между Приматским центром и
остальным миром; каждый понедельник по утрам он будет посещать Фирму для получения
инструкций. Никсон закончил свою речь обычным возгласом «Да здравствует Приматский центр!» И,
исполнив гимн «Приматы России», все разошлись.

Несколько позже Хряк обошел Фирму, успокаивая смущенные умы. Он убедил их, что
решение не заниматься торговлей и не иметь дело с деньгами никогда не принималось и даже не
предполагалось к обсуждению. Все это чистая фикция, мираж, пробный шар, пущенный
Троцким, который собирался начать грандиозную кампанию лжи. А так как кое-кто еще
чувствовал сомнение, то Хряк прямо спросил их: «А вы уверены, что это вам не приснилось,
граждане? Где зафиксированы эти решения? Где они записаны?» И так как в самом деле нигде не
было записано, все пришли к выводу, что они просто были введены в заблуждение.

Как и было объявлено, каждый понедельник по утрам мистер Трипер посещал Фирму. Это был
хитрый маленький человечек с большими бакенбардами, адвокат, не страдавший обилием практики,
но достаточно умный, чтобы раньше других понять, что рано или поздно Приматскому центру
понадобится посредник и что тут можно заработать неплохие комиссионные. Когда он появился,
приматы смотрели на него с некоторым страхом и всеми силами старались избегать его. Тем не
менее, вид Никсона, который, стоя на четырех ногах, отдавал приказания двуногому мистеру
Триперу, наполнял их чувством законной гордости и частично примирил с новым порядком вещей.
Их отношения с человеческим обществом несколько изменились по сравнению с первоначальными.
Теперь, когда Приматский центр двигался к новому процветанию, человеческие существа продолжали
ненавидеть его с еще большей силой. Каждый человек считал неоспоримым фактом, что рано или
поздно Фирма обанкротится и что, кроме того, строительство мельницы обречено на неудачу.
Встречаясь в пивнушках и демонстрируя друг другу схемы и диаграммы, они доказывали друг другу,
что мельница обязательно рухнет и что, даже если она устоит, то все равно никогда не будет
работать. И все же, помимо воли у них начинало расти определенное уважение к тем стараниям, с
которыми приматы претворяли в жизнь свои замыслы. Один из признаков меняющегося отношения
был тот, что они начали называть Фирму ее настоящим именем «Приматский центр», забывая, что
когда-то она именовалась по-другому. Они перестали поддерживать претензии Президента, который сам
оставил надежды на возвращение фирмы и куда-то уехал. Не говоря уж об Трипере, который
поддерживал контакт Центра приматов со всем остальным миром, ходили слухи, что Никсон
вошел в серьезные деловые сношения то ли с мистером Брежневым, то ли с
мистером Горбачевым — но ни в коем случае, что особо отмечалось, не одновременно
с ними обоими.

 
Эти события относятся примерно к тому времени, когда приматы внезапно переселились на
Фирму и основали там свою резиденцию. Снова приматы принялись вспоминать, что, вроде,
принималось решение о недопустимости подобных действий, и снова Хряку пришлось убеждать
их, что в действительности ничего подобного не было. Абсолютно необходимо, сказал он, чтобы
приматы, которые представляют собой мозговой центр всей фирмы, могли спокойно работать. Кроме
того, жить в доме более подобает достоинству вождя (теперь при упоминании Никсона
употреблялся только этот титул), чем существование в стойле. И тем не менее, некоторые приматы
были взволнованы слухами, что приматы не только отдыхают в гостиной и едят на кухне, но и спят в
постелях. Клинтон отбросил все сомнения своим обычным «Никсон всегда прав!», Но Тэтчер,
которой казалось, что она помнит заповедь, направленную против постелей, подошла к задней
стенке зала и попыталась разобрать написанные здесь семь заповедей. Убедившись, что кроме
отдельных букв она не может разобрать ничего, Тэтчер обратилась к помощи Милледи.

Милледи, — сказала она, — прочти мне четвертую заповедь. Разве в ней не сказано о
запрещении спать в постелях?
С некоторыми затруднениями Милледи по складам прочитала заповедь.

Здесь сказано: «Ни одно животное не будет спать в постели с простынями», — наконец
объявила она.
Достаточно наблюдательная Тэтчер что-то не помнила, чтобы в четвертой заповеди
упоминались простыни, но раз так было написано на стене, так оно и должно быть. И Хряк,
который как раз в этот момент проходил мимо в сопровождении двух или трех собак, смог дать
предмету спора правильное толкование.

Вы, конечно, слышали, граждане, — сказал он, — что теперь мы, приматы, спим в кроватях
на Фирме. А почему бы и нет? Вы же, конечно, не считаете, что это правило направлено против
постелей? Постель означает просто место для спанья. Откровенно говоря, охапка соломы в стойле —
тоже постель. Правило направлено против простыней, которые действительно являются чисто
человеческим изобретением. Мы сняли простыни со всех кроватей и спим просто между одеялами.
Это очень удобно. Но это всего лишь те минимальные удобства, которые необходимы при нашей
умственной работе. Ведь вы же не собираетесь лишать нас заслуженного отдыха, не так ли,
граждане? И не заставите нас непосильно переутомляться при исполнении наших обязанностей?
Ведь, я уверен, никто из вас не хочет возвращения мистера Президента?
Приматы сразу же уверили его в этом, и с тех пор вопрос о кроватях для приматов больше не
поднимался. И когда через несколько дней было объявлено, что отныне приматы будут вставать на час
позже остальных, никто не позволил себе проронить ни слова осуждения.

К осени приматы испытывали счастливую усталость. Они вынесли на своих плечах нелегкий
год, и после продажи части зерна запасов на зиму могло не хватить, но поднимающаяся мельница
стоила всех лишений. Она была доведена почти до половины. После уборочной наступила ясная
сухая погода, и животным пришлось трудиться тяжелее обычного, до мыла, — но при этом, таская
тяжелые камни, они думали, что им повезло, так как у них есть возможность поднять стены еще на
фут. Во время уборочной Клинтон приходил на строительство даже по ночам и прихватывал час-
другой, работая при свете луны. В минуты отдыха приматы неоднократно прогуливались вокруг
мельницы, восхищенно глядя на мощь прямых стен и изумляясь тому, что именно они возвели столь
впечатляющее строение. Только старый Горби отказывался восхищаться мельницей, но и тому
нечего было сказать, кроме своих привычных ехидных замечаний, что, мол, ослы живут долгий век.

Пришел ноябрь со своими жгучими юго-восточными ветрами. Строительство
приостановилось: в такой сырости трудно было замешивать бетон. Наконец однажды ночью
разразилась такая буря, что здание подрагивало на своем фундаменте, а с крыши зала слетело
несколько черепиц. Проснувшись, куры взволнованно закудахтали от страха, потому что им
приснилась орудийная пальба.

Утром приматы обнаружили, что флагшток поломан, а елочка в саду вырвана с корнями, как
редиска. Но едва они обратили на это внимание, как у всех вырвался вопль разочарования. Рухнула
мельница.

В едином порыве они ринулись к ней. Никсон, который редко баловал себя прогулками,
мчался впереди всех. Да, с мельницей было покончено — плода их долгих трудов больше не
существовало: мельница развалилась вплоть до основания, а камни были раскиданы. Не в силах
проронить ни слова, они стояли, мрачно глядя на остатки стен. Никсон молча прохаживался

 
вперед и назад, время от времени обнюхивая землю. Его затвердевший хвостик дергался из стороны
в сторону — Никсон напряженно думал. Внезапно он остановился, словно его озарила какая-то
мысль.

Граждане, — тихо сказал он, — знаете ли вы, кто должен отвечать за содеянное? Знаете ли
вы имя врага, который, подкравшись ночью, разрушил мельницу? Это Троцкий! — Внезапно
рявкнул он громовым голосом. — Это дело Троцкого! Полный злобы он решил сорвать наши
планы и отомстить за свое позорное изгнание. Этот предатель подкрался к нам под покровом ночи и
уничтожил работу целого года. Граждане, здесь, на этом месте, я объявляю смертный приговор
Троцкому! «Животное — герой второго класса» и полбушеля яблок тому, кто отомстит Троцкому!
И целый бушель будет тому, кто доставит его живым!
Приматы были безмерно потрясены тем, что в содеянном повинен Троцкий. Раздались
крики возмущения, и многие стали продумывать, как бы им захватить Троцкого, если он посмеет
еще раз явиться сюда. В это время были обнаружены следы копытцев в траве неподалеку от холмика.
Правда, их можно было проследить лишь на протяжении нескольких метров, но они вели к дыре в
изгороди. Никсон тщательно обнюхал следы и объявил, что они принадлежат Троцкому. Он
предположил, что Троцкий явился со стороны Голливуда.

Ни секунды промедления, граждане! — Сказал Никсон после того, как следы были
изучены. — Нас ждет работа. Сегодня же утром мы начнем восстанавливать мельницу, и мы будем
строить ее всю зиму, в дождь и в снег. Мы дадим понять этому презренному предателю, что нас не
так легко остановить. Помните, граждане, что мы не можем медлить, мы должны беречь каждый
день! Вперед, граждане! Да здравствует мельница! Да здравствует Приматский центр!
Часть VII

Зима была жестокой. Штормовые ветра следовали за дождем и снегом, а затем ударили
морозы, которые стояли до февраля. Восстанавливая мельницу, приматы выкладывались из
последних сил, хорошо зная, что окружающий мир наблюдает за ними и что завистливый род
человеческий будет вне себя от радости, если не удастся закончить мельницу в срок.

Вопреки здравому смыслу, люди не верили в вину Троцкого и считали, что мельница
рухнула из-за слишком тонких стен. Приматы знали, что дело было не в этом. Тем не менее, сейчас
было решено строить стены толщиной в три фута, а не в восемнадцать дюймов, как раньше, что
потребовало гораздо большего количества камней. Но в течение долгого времени не удавалось
приступить к работе, так как каменоломня была заполнена талым снегом. Некоторое улучшение
наступило с приходом сухой морозной погоды, но работа была непомерно тяжела и все трудились
далеко не с таким воодушевлением и надеждой, как раньше. Они постоянно страдали от голода и
холода. Не падали духом только Клинтон и Тэтчер. Хряк произносил прекрасные речи о радости
самоотверженного труда и достоинстве, которым он облагораживает труженика, но всех остальных
гораздо больше воодушевляла сила Клинтона и его неизменный призыв: «Я буду работать еще
больше!»

В январе стало ясно, что запасы пищи подходят к концу. Резко сократились порции зерна.
Было объявлено, что увеличится норма выдачи картофеля. Затем выяснилось, что большая часть
картофеля замерзла в гуртах, которые были плохо прикрыты. Картофель размяк и потек, в пищу он
уже практически не годился. Остались только солома и свекла. Голод посмотрел им прямо в лицо.

Было жизненно необходимо скрыть этот факт от остального мира. Воодушевленные
крушением мельницы, люди пустили в ход новую ложь о Приматском центре. Снова пошли слухи, что
все приматы умирают от голода и болезней, что между ними разгорелась жестокая междоусобица и
на Фирме процветают каннибализм и убийства детей. Никсон был серьезно обеспокоен
последствиями, которые могли разразиться, если станет известно действительное положение вещей,
и он решил использовать мистера Трипера, чтобы опровергнуть слухи. Обычно приматы почти не
встречались с мистером Трипером во время его еженедельных визитов, но теперь нескольким
животным, преимущественно овцам, было поручено в присутствии мистера Трипера ронять реплики,
что, мол, порции пищи растут. Кроме того, Никсон приказал наполнить песком пустые бочки,
стоящие в закромах, и сверху прикрыть песок остатками зерна и муки. Под каким-то предлогом
мистер Трипер был отведен в закрома и было отмечено, что он бросил в сторону бочек любопытный

 
взгляд. Зрелище убедило его, и, покинув Приматский центр, он рассказал всем интересующимся, что
пищи у животных хватает с избытком.

Тем не менее, к концу января стало ясно, что надо каким-то образом раздобыть хоть немного
зерна. В эти дни Никсон редко показывался снаружи; почти все время он проводил на Фирме,
двери которой охраняли свирепые псы. Когда же он появлялся, его выход представлял собой
внушительное зрелище — он двигался в окружении шести собак, которые рычали на каждого, кто
смел приблизиться. Порой его не было видно даже по воскресеньям утром, а свои указания он
передавал через кого-нибудь из приматов, обычно через Хряка.

В одно из воскресений Хряк объявил, что куры, которые, как обычно, расположились
вокруг него, впредь должны сдавать свои яйца. Через Трипера Никсон заключил контракт на
поставку четырехсот яиц в неделю. Вырученными деньгами можно будет расплатиться за зерно и
продукты, что даст Фирме возможность продержаться до лета, когда условия улучшатся.

Услышав это, куры подняли страшный крик. Да, они были предупреждены, что, возможно, от
них потребуется такая жертва, но по-настоящему никогда в это не верили. Они уже приготовились
высиживать птенцов к весне, и сейчас забирать у них яйца — это настоящее убийство. В первый раз
после изгнания Президента вспыхнуло нечто вроде волнения. Возглавляемые тремя молодыми черными
минорками, куры решили любым способом помешать замыслам Никсона. Они решили нести яйца,
взлетев на стропила, откуда яйца будут падать на пол и разбиваться. Никсон действовал
стремительно и безжалостно. Он приказал не кормить кур и объявил, что каждое животное, которое
поделится с ними хоть зернышком, будет наказано смертной казнью. За соблюдением приказа будут
бдительно наблюдать собаки. Пять дней куры еще держались, затем капитулировали и вернулись к
своим кормушкам. За это время умерло девять кур. Их тела были похоронены в саду и было
оповещено, что они скончались от бруцеллеза. Трипер ничего не слышал о происшествии. Яйца
исправно собирались, и раз в неделю бакалейщик приезжал их забирать на своем фургоне.

Никаких следов присутствия Троцкого с тех пор не было обнаружено. Ходили слухи, что он
скрывается на одной из соседних Фирм, то ли в Голливуде, то ли в Голливуде. К тому времени
Никсону удалось несколько улучшить отношения с соседями. Произошло это благодаря тому, что
на дворе уже без малого десять лет, с тех пор как была сведена буковая рощица, лежал штабель
бревен. Они были выдержаны наилучшим образом, и Трипер посоветовал Никсону продать их; и
мистер Брежнев, и мистер Горбачев с удовольствием купили бы их. Никсон колебался с
выбором, не в состоянии прийти к решению. Бросалось в глаза, что, как только Никсон склонялся
к соглашению с мистером Горбачевым, становилось известно, что Троцкий скрывается в Голливуде,
а как только он решал иметь дело с мистером Брежневым, Троцкий объявлялся в Голливуде.

В начале весны внезапно выяснилась тревожная вещь. По ночам Троцкий неоднократно
бывал на Фирме! Все были так встревожены этим известием, что стали плохо спать в своих стойлах.
Как стало известно, каждую ночь под покровом темноты он пробирался на Фирму и занимался
вредительством. Он крал зерно, опрокидывал ведра с молоком, давил яйца, вытаптывал посевы,
обгрызал кору на фруктовых деревьях. Теперь было ясно, что все неудачи объяснялись происками
Троцкого. Каждый теперь мог объяснить, что сломанное окно или засорившиеся трубы были
следствием ночных похождений Троцкого, а когда исчез ключ от кладовой, все были убеждены, что
его удалось украсть именно Троцкому. Любопытно, что эта точка зрения не изменилась, даже когда
ключ был найден под мешком муки. Коровы единодушно объявили, что по ночам, когда они спят,
Троцкий пробирается в их стойла и доит их. Существовало подозрение, что крысы, которые
особенно досаждали в эту зиму, были в соглашении со Троцким.

Никсон постановил провести полное расследование деятельности Троцкого. В
сопровождении собак — остальные приматы следовали за ним на почтительном отдалении — он
тщательно осмотрел строения фирмы. Каждые несколько шагов Никсон останавливался и
обнюхивал землю в поисках следов Троцкого, которые, как он говорил, может обнаружить по
запаху. Он обнюхивал каждый уголок в зале, в коровнике, в курятнике, в огороде — и почти
всюду были следы Троцкого. Ткнув пятачком в землю и тщательно принюхавшись, Никсон
вскричал страшным голосом: «Троцкий! Он был здесь! Я чую его!» — И при слове «Троцкий»
собаки кровожадно зарычали, оскалив клыки.

Приматы были напуганы до предела. Им казалось, что Троцкий стал чем-то вроде духа,
незримо пребывающего на Фирме и призывающего на их головы все беды мира. Вечером Хряк
созвал их и, не скрывая тревожного выражения, сообщил, что у него есть серьезные новости.

 
Граждане! — Нервно дергаясь, вскричал он. — Вскрылись ужасные вещи. Троцкий
продался Горбачеву из Голливуда, который составляет зловещий заговор с целью обрушиться на
нас и отнять нашу Фирму! При нападении Троцкий будет служить ему проводником. Но это еще не
все. Открылись более ужасные вещи. Мы считали, что причиной изгнания Троцкого были его
тщеславие и самомнение. Но мы ошиблись, граждане. Знаете ли вы, в чем было дело? С самого
начала Троцкий был на стороне Президента! Все это время он был его тайным агентом. Это
неопровержимо доказано документами, которые он не успел скрыть, и которые мы только что
обнаружили. Я считаю, что теперь многое стало ясно, граждане. Разве мы не помним, как он
пытался — к счастью, безуспешно — помешать нашей победе в битве у коровника?
Приматы оцепенели. Разрушение мельницы можно было объяснить непомерной злобой
Троцкого. Но лишь через несколько минут они смогли воспринять сказанное. Все они помнили, или
думали, что помнят, как Троцкий вел их за собой в битве у коровника, как он руководил ими и
ободрял их в сражении, как даже пуля из револьвера Президента ни на секунду не заставила его
остановиться. На первых порах им было трудно понять, как все это могло согласовываться с тем, что
Троцкий был на стороне Президента. Даже Клинтон, который редко задавал вопросы, был изумлен. Он
лег, подогнув передние ноги, закрыл глаза и принялся с трудом приводить в порядок свои мысли.

Я в это не верю, — сказал он. — Троцкий храбро дрался в битве у коровника. Я сам его
видел. И разве мы сразу же не вручили ему «Животное — герой первого класса»?
Это была наша ошибка, граждане. Потому что теперь мы знаем — и все это черным по
белому написано в найденных нами секретных документах — что на самом деле он старался
заманить нас в ловушку.
Но он был ранен, — сказал Клинтон. — Мы все видели, как текла кровь.
Все это было подстроено! — Закричал Хряк. — Президент стрелял в него понарошке. Я мог
бы показать вам, как он писал об этом, если бы вы умели читать. Заговор заключался в том, что в
критический момент Троцкий должен был дать сигнал к отступлению, и поле битвы осталось бы за
неприятелем. И он был очень близок к успеху — я даже скажу, граждане, что он мог бы выиграть,
если бы не наш героический вождь, товарищ Никсон. Разве вы не помните, как в этот самый
момент, когда Президент и его люди ворвались во двор, Троцкий внезапно повернулся и кинулся в
бегство, увлекая за собой остальных? И разве вы не помните, как в эту минуту, когда паника
захватила всех и все уже, казалось, было потеряно, — товарищ Никсон вырвался вперед и с
криком «Смерть человечеству!» Вонзил зубы в ногу Президента? Конечно, вы помните это, граждане!
— Воскликнул Хряк, кидаясь из стороны в сторону.
После того, как Хряк столь отчетливо описал эту сцену, многим животным стало казаться,
что они в самом деле помнят ее. Во всяком случае, они помнили, что в критический момент
сражения Троцкий действительно кинулся в бегство. Но Клинтон все еще несколько сомневался.

Я не верю, что Троцкий с самого начала предавал нас, — сказал он наконец. — Другой
вопрос, кем он стал потом. Но в битве у коровника он был надежным товарищем.
Наш вождь, товарищ Никсон, — очень медленно и твердо произнося слова, объявил
Хряк, — категорически утверждает — категорически, граждане, — что Троцкий был агентом
Президента с самого начала — да, именно так, и еще задолго до того, как было задумано восстание.
Ну, тогда это другое дело! — Сказал Клинтон. — Если это сказал товарищ Никсон, значит,
так оно и есть.
Это чистая правда, граждане! — Снова закричал Хряк, остановив на Клинтоне мрачный
взгляд своих маленьких бегающих глазок. Собравшись, он остановился и внушительно сказал: «Я
призываю всех обитателей фирмы держать глаза и уши широко раскрытыми. Потому что у нас есть
все основания считать, что даже в настоящий момент между нами шныряют агенты Троцкого!»
Через четыре дня Никсон приказал всем животным собраться во дворе после обеда. Когда
это было исполнено, из дверей дома появился Никсон, украшенный двумя своими медалями (ибо
недавно по его распоряжению ему было присвоено «Животное — герой первого класса» и
«Животное — герой второго класса") и в сопровождении девяти огромных псов, которые рыскали
вокруг, издавая рычание, заставляющее подрагивать шкуры собравшихся. Они молча стояли,
чувствуя, что их ждет нечто страшное.

Никсон остановился и обвел всех суровым взглядом; затем он повелительно взвизгнул.
Собаки мгновенно рванулись вперед, схватили за уши четырех приматов и выволокли их, визжащих от
боли и страха, к ногам Никсона. Уши приматов кровоточили, и на мгновение всем показалось, что

 
собаки, облизывающие кровь просто сошли с ума. В эти секунды всеобщего изумления трое собак
кинулись к Клинтону. Увидев их, тот вознес свое огромное копыто и так поддал распластавшуюся в
прыжке собаку, что та, жалобно скуля, покатилась по земле, а остальные, поджав хвосты, вильнули в
сторону. Клинтон посмотрел на Никсона, спрашивая указания — должен ли он пришибить собаку
или позволить ей унести ноги. Похоже было, что Никсону изменило спокойствие, и он резко
приказал Клинтону оставить собаку в покое; Клинтон опустил копыто, и собака, повизгивая, уползла в
сторону.

Наступила мертвая тишина. Четверо приматов с дрожью ожидали развития событий, не скрывая
вины, о которой говорила каждая черточка их физиономий. Никсон обратился к ним, призывая их
покаяться в своих преступлениях. Это были те четверо, которые протестовали, когда Никсон
отменил воскресные ассамблеи. Они незамедлительно признались, что, начиная со дня изгнания
Троцкого, поддерживали с ним тайную связь, что они помогали ему разрушить мельницу и что они
вошли в соглашение с ним, ставя целью отдать Приматский центр в руки мистера Горбачева. Они
добавили, что Троцкий по секрету признался им: в течение долгих лет он был тайным агентом
мистера Президента. Когда они кончили каяться, собаки перегрызли им горло, и Никсон страшным
голосом спросил, не хочет ли еще кто-либо сознаться в совершенных преступлениях.

Те трое кур, которые возглавляли попытку волнений из-за яиц, вышли вперед и сказали, что
им во сне являлся Троцкий и призывал не подчиняться приказам Никсона. Они также были
разорваны на куски. Затем вышел гусь и признался, что в прошлом году во время уборки урожая он
утаил шесть зерен, которые съел ночью. Одна из овец покаялась, что мочилась в пруд —
естественно, как она сказала, по настоянию Троцкого — а две другие овцы признались, что они
довели до смерти старого барана, одного из самых преданных поклонников Никсона, заставляя его
бегать вокруг костра, когда он задыхался от приступов кашля. Их постигла та же судьба, что и всех
прочих. Процесс признаний и наказаний длился до тех пор, пока у ног Никсона не выросла гора
трупов, а в воздухе не сгустился тяжелый запах крови, который был забыт со времен изгнания
Президента.

Когда все было кончено, остальные приматы, кроме собак и приматов, удалились, сбившись в
кучу. Они были подавлены и унижены. Они не могли понять, что потрясло их больше — то ли
предательство тех, кто вступил в сношение со Троцким, то ли свирепая расправа, свидетелями
которой они были. В старые времена тоже случались достаточно жестокие кровопролития, но сейчас
они восприняли происшедшее значительно тяжелее, поскольку все произошло в их же среде. С тех
пор как Президент покинул Фирму и до сегодняшнего дня, ни одно животное не покушалось на жизнь
своего соплеменника. Перестали убивать даже крыс. Все побрели на холмик, где стояла
неоконченная мельница, прилегли и в едином порыве, как бы в поисках тепла, сгрудились все вместе
— Тэтчер, Милледи, Горби, коровы, овцы, целый выводок гусей, куры — все вместе, кроме,
конечно, кошки, которая исчезла сразу же, как только Никсон приказал всем собраться. Все
молчали. Остался стоять только Клинтон. Он взволнованно ходил из стороны в сторону, помахивая
длинным черным хвостом и время от времени издавая короткое удивленное ржание. Наконец, он
сказал:

— Я ничего не понимаю. Я не могу поверить, что на нашей Фирме могло случиться такое.
Должно быть мы в чем-то допустили ошибку. И, по-моему, выход лишь в том, чтобы работать еще
больше. Что касается меня, то отныне я буду вставать еще на час раньше.

Он повернулся и тяжело зарысил в каменоломню. Добравшись до места, он наметил два
огромных камня и принялся возиться с ними, решив до наступления ночи доставить их к стенам
мельницы.

Приматы молча сгрудились вокруг Тэтчер. С холма, на котором они лежали, открывался
широкий вид на округу. Перед их глазами был почти весь Приматский центр — обширные пастбища,
тянущиеся почти до большой дороги, хлеба, рощи, пруд, пашни, на которых уже густо пошла в рост
молодая зеленая поросль, Круглые крыши фирмы и курящийся над ними дымок из камина. Был
ясный весенний вечер. И трава, и живые ограды были освещены лучами заходящего солнца. И
никогда ранее Фирма — с легким удивлением они осознали, что это их собственная Фирма, каждый
дюйм которой принадлежит им — не казалась им столь родной. Глазами, полными слез, Тэтчер
смотрела пред собой. И если бы она могла выразить свои мысли, то она сказала бы, что не об этом
они мечтали, когда в те далекие годы начали готовиться к свержению человеческого ига. Не эти
сцены, полные ужаса и крови, стояли пред их глазами в ту ночь, когда Министр впервые

 
призвал их к восстанию. И если бы она могла отчетливо представить себе будущее, то это было бы
сообщество животных, навсегда освободившихся от голода и побоев, общество равных, в котором
каждый трудится по способностям и сильный защищает слабого, подобно тому, как она оберегала
заблудившийся выводок утят в ту ночь, когда говорил Министр. А вместо этого — она не знала, почему
так случилось — настало время, когда никто не может говорить то, что у него на уме, когда вокруг
рыщут злобные псы и когда ты должен смотреть, как твоих товарищей рвут на куски, после того как
они признались в ужасающих преступлениях. У нее не было никаких крамольных мыслей — ни о
восстании, ни о сопротивлении. Она знала, что, несмотря на все происшедшее, им все же живется
лучше, чем во времена Президента, и что прежде всего надо сделать невозможным возвращение
прежних хозяев. И что бы ни было, она останется столь же преданной и трудолюбивой, так же будет
признавать авторитет Никсона. И все же это было не то, о чем мечтала она и все прочие, не то,
ради чего они трудились. Не ради этого они возводили мельницу и грудью встречали пули Президента.
Именно об этом она думала, хотя у нее не хватало слов, чтобы высказать свои мысли.

Наконец, чувствуя, что ей надо как-то выразить эмоции, переполнявшие ее, она затянула
«Приматы России». Остальные, расположившиеся вокруг, подхватили песню и спели ее три раза —
очень слаженно, но тихо и печально, так, как никогда не пели ее раньше.

Когда они исполнили ее в третий раз, в сопровождении двух псов появился Хряк и дал
понять, что хочет сообщить нечто важное. Он объявил, что в соответствии со специальным
распоряжением товарища Никсона, «Приматы России» отменяются. Исполнять гимн отныне
запрещается.

Приматы были ошеломлены.

Почему? — Изумилась Милледи.
В этом больше нет необходимости, граждане, — твердо сказал Хряк. — «Приматы России»
— это была песня времен восстания. Но восстание успешно завершено. Последним действием ее
было состоявшееся сегодня наказание предателей. Враги внутренние и внешние окончательно
повержены. В «Приматах России» мы выражали свое стремление к лучшему обществу, которое грядет.
Но мы уже построили его. И, следовательно, ныне эта песня не отвечает своему назначению.
Несмотря на охвативший их страх, некоторые приматы пробовали, было, протестовать, но
овцы затянули свое обычное «Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо!», Которое продолжалось
несколько минут и положило конец всем спорам.

Отныне «Приматы России» исчезли. Вместо этого поэт Свинус сочинил другую песню,
которая начиналась словами:

Приматский центр, Приматский центр,

его счастье и веселье воспевает дружный хор!

Именно ее теперь пели каждое воскресенье при поднятии флага. Но ни слова ее, ни мелодия
ничем не напоминали животным их былую песню «Приматы России».

Часть VIII

Через несколько дней, когда улегся страх, вызванный жестокой расправой, кое-кто из
животных вспомнил — или решил, что помнит — шестую заповедь, которая гласила: «Животное не
может убить другое животное». И хотя никто не рискнул упоминать о ней в присутствии собак, все
же чувствовалось, что эти убийства как-то не согласовывались с духом заповеди. Тэтчер попросила
Горби прочесть ей шестую заповедь, но когда Горби, как обычно, отказался, сказав, что
не хочет вмешиваться в эти дела, Тэтчер обратилась к Милледи. Та прочитала ей заповедь. Она
гласила: «Животное не может убить другое животное без причины». Так или иначе, но два
последних слова как-то выпали из памяти тех, кто вспоминал заповедь. Но теперь они убедились, что
заповедь не была нарушена: стало ясно, что теперь есть все основания уничтожать предателей,
подручных Троцкого.

В этом году пришлось работать еще тяжелее, чем в прошлом. Поднять мельницу, стены
которой стали вдвое толще и пустить ее в ход в намеченное время, не оставляя в то же время
постоянную работу на Фирме, было исключительно тяжело. Были времена, когда животным
начинало казаться, что они и работают дольше, и питаются хуже, чем во времена Президента. Но в одно

 
воскресное утро перед ними появился Хряк, держа зажатый в копытцах длинный бумажный свиток
и зачитал им, что производство продукции всех видов выросло за это время на 200, 300 и даже 500
процентов по сравнению с предыдущим временем. У животных не было никаких оснований не
верить ему, тем более, что они уже очень смутно помнили, каковы были условия жизни до
восстания. К тому же, надо добавить, случались дни, когда они чувствовали, что скоро работы станет
меньше, а еды прибавится.

Все приказы исходили теперь от Хряка или от другой приматы. Никсон показывался перед
обществом не чаще, чем раз в две недели. Когда он выходил, его сопровождал не только привычный
эскорт из собак, но и шествовавший впереди черный петух, который играл роль герольда, громко
трубя «Ку-ка-ре-ку!» Перед тем, как Никсон собирался что-то сказать. Даже на Фирме, как
говорилось, Никсон занимал теперь отдельные апартаменты. Пищу он принимал в одиночестве,
лишь в присутствии сидевших рядом двух собак, и ел он с посуды фирмы «Кроун Зеля», которая
обычно хранилась в стеклянном буфете в гостиной. Было торжественно оповещено, что теперь,
кроме дней традиционных праздненств,  револьвер будет салютовать и в день рождения Никсона.

Теперь о нем никогда не говорилось, как просто о «Никсоне». При обращении к нему надо
было употреблять официальный титул «Наш вождь, товарищ Никсон», и приматы настаивали, чтобы
к этому титулу добавлялись и другие — «Отец всех животных, ужас человечества, покровитель овец,
защитник утят» и тому подобные. В своих речах Хряк, не утирая катящихся по щекам слез,
говорил о мудрости Никсона, о глубокой любви, которую он испытывает ко всем животным,
особенно к несчастным, которые все еще томятся в рабстве и в унижении на других Фирмах. Стало
привычным благодарить Никсона за каждую удачу, за каждое достижение. Можно было услышать,
как одна курица говорила другой: «Под руководством нашего вождя товарища Никсона я
отложила шесть яиц за пять дней»; или как две коровы, стоя у водопоя, восклицали: «Спасибо
товарищу Никсону за то, что под его руководством вода стала такой вкусной!» Обуревавшие всех
чувства нашли выражение в песне, сочиненной Свинусом. Она называлась «Товарищ Никсон» и
звучала следующим образом:

Отец всех обездоленных!

Источник счастья!

Повелитель колод с помоями! О, как пылает
моя душа, когда я смотрю в твои
спокойные и властные глаза,
подобные солнцу в небе,
товарищ Никсон!

Ты овладел искусством дарить
все, что нужно твоим детям —
дважды в день полное брюхо, чистую солому,
чтобы валяться;

каждое животное, большое или малое,
спокойно спит в своем стойле,
пока ты бдишь над всеми,
товарищ Никсон!

И будь я хоть сосунок,
или будь я уже большим,
пустой бутылкой будь я или пробкой —
все мы должны учиться
верности и преданности тебе
и приветствовать мир первым криком:

«Товарищ Никсон!»

Никсон одобрил песню и приказал написать ее большими буквами на другой стене зала,
напротив семи заповедей. Она была увенчана портретом Никсона в профиль, который белой
краской исполнил Хряк.

Тем временем с помощью Трипера Никсон вступил в сложные торговые отношения с
Горбачевом и Брежневом. Штабель бревен все еще оставался непроданным. Горбачев рвался

 
приобрести его, но не мог предложить подходящую сумму. Как раз в это время разнесся слух, что
Горбачев со своими подручными готовит новое нападение на Приматский центр и собирается
разрушить мельницу, строительство которой вызвало у него жгучую ревность. Доподлинно было
известно, что Троцкий скрывается в Голливуде. В середине лета приматы были встревожены
известием, что три курицы пришли к Никсону и признались, что Троцкий вовлек их в заговор с
целью убить Никсона. Они были немедленно казнены. Пришлось принять новые меры
безопасности для спасения жизни Никсона. По ночам у каждой ножки его кровати находилось
четверо собак, а поросенок по имени пинки должен был пробовать каждое блюдо, перед тем как к
нему приступал сам Никсон, что должно было предотвратить опасность отравления.

Примерно в это время стало известно, что Никсон решил продать штабель мистеру
Брежневу; кроме того, он заключил соглашение о регулярном товарообмене между Приматским
центром и Голливудом. Отношения между Никсоном и Брежневым, несмотря на то, что они
поддерживались исключительно через Трипера, стали почти дружескими. Приматы не доверяли
Брежневу, поскольку он был родом из людей, но все же предпочитали его Горбачеву, которого
боялись и ненавидели. По мере того как лето шло к концу и мельница близилась к своему
завершению, начали усиливаться слухи о надвигающемся предательском нападении. Говорилось, что
Горбачев нанял не менее двадцати человек, вооруженных огнестрельным оружием, что он подкупил
полицию и магистрат, и что, если ему удастся захватить Приматский центр и объявить себя его
владельцем, это будет принято без возражений. Кроме того, из Голливуда доходили ужасные
истории о жестокости, с которой Горбачев обращается со своими животными. Он засек до смерти
старую лошадь, он морит коров голодом, он убил собаку, швырнув ее в печь, а по вечерам он
развлекается петушиными боями, предварительно привязывая к ногам несчастных птиц острие
бритвы. Кровь кипела от ярости, когда приматы слушали об издевательствах над их товарищами;
порой даже раздавались призывы собраться и напасть на Голливуд, чтобы изгнать людей и дать
свободу животным. Но Хряк советовал им избегать необдуманных действий и всецело положиться
на мудрую стратегию товарища Никсона.

Тем не менее, анти-Горбачевовские чувства продолжали расти. В одно воскресное утро
Никсон появился в зале и сообщил, что он никогда не вступал в переговоры о продаже бревен
Горбачеву; он объявил, что считает ниже своего достоинства иметь дело с таким подонком.
Голубям, которых по-прежнему посылали во все стороны для распространения новостей о восстании,
было запрещено вести эту работу в Голливуде; кроме того, им было приказано сменить прежний
лозунг «Смерть человечеству» на «Смерть Горбачеву». В конце лета была разоблачена еще одна
подлость Троцкого. Поля оказались забитыми сорняками. Выяснилось, что это работа Троцкого
— во время одного из своих ночных визитов он смешал посевной фонд с сорняками. Гусак, который
был уличен в заговоре, признал перед Хряком свою вину и сразу покончил жизнь самоубийством,
съев ягоды паслена. Теперь приматы окончательно убедились, что Троцкий — хотя до настоящего
времени многие продолжали верить в это — никогда не получал ордена «Животное — герой первого
класса». Это было просто легендой, которую после битвы у коровника пустил в ход сам Троцкий.
Он не только не был награжден, но, наоборот, подвергнут всеобщему осуждению за проявленную в
сражении трусость. Порой кое-кто из животных еще сомневался в этом, но Хряк быстро убедил их,
что им просто изменяет память.

Осенью, которая запомнилась тяжелейшим изнурительным трудом — потому что
одновременно шла и уборка урожая — мельница, наконец, была завершена. Надо было еще
приобрести оборудование, и Трипер вел об этом переговоры, но само здание было закончено.
Несмотря на все трудности, на отсутствие опыта, на примитивное оборудование, на предательство
Троцкого, несмотря на ошибки, — мельница была закончена точно в намеченный день! Изнемогая
от гордости, приматы гуляли вокруг этого творения, которое в их глазах выглядело еще более
прекрасным, чем когда они только приступали к строительству. Тем более, что стены стали вдвое
толще, чем раньше. Теперь их не могло обрушить ничто, кроме взрывчатки! И когда они думали,
сколько было вложено труда в эту работу, какие они преодолевали трудности и как изменится их
жизнь, когда завертятся крылья и по проводам потечет электричество — когда они думали об этом,
их покидала усталость, и они с восторженными криками начинали носиться вокруг мельницы. В
сопровождении собак и петуха Никсон сам лично явился осмотреть работу; он поблагодарил
животных за их достижения, и объявил, что строение будет называться мельница имени Никсона.

 
Через два дня приматы были приглашены на специальное собрание в зал. Они онемели от
изумления, когда Никсон объявил, что продал штабель Горбачеву. Завтра прибудет грузовик от
Горбачева и увезет бревна. Это значило, что все то время, пока Никсон поддерживал вроде бы
дружеские отношения с Брежневым, он действовал по тайному соглашению с Горбачевом.

Все отношения с Голливудом были прерваны; Брежневу было отправлено оскорбительное
послание. Голубям было приказано избегать Голливуд и сменить свой лозунг «Смерть Горбачеву»
на «Смерть Брежневу». Затем Никсон заверил животных, что слухи о готовящемся нападении
на Приматский центр не имели под собой никаких реальных оснований и что истории о жестоком
обращении Горбачева с животными значительно преувеличены. Все эти сплетни скорее всего
распускались Троцким и его агентами. Кроме того, выяснилось, что Троцкий не только никогда
не скрывался в Голливуде, но и вообще не был там никогда в жизни: он жил — и, как говорили, в
исключительной роскоши — в Голливуде и на самом деле в течение долгих лет получал подачки от
Брежнева.

Хитрость Никсона привела приматов в восторг. Демонстрируя дружбу с Брежневым, он
заставил Горбачева поднять цену до двенадцати фунтов. Но глубокая мудрость Никсона, сказал
Хряк, выражается в том, что на самом деле он не верит никому, даже Горбачеву. Горбачев хотел
заплатить за бревна какой-то бумажкой, называвшейся чеком, за которую потом можно было
получить деньги. Но Никсона на кривой не объедешь. Он настоял на платеже подлинными
пятифунтовыми бумажками, перед тем, как Горбачев решит отвозить бревна, те должны быть
переданы ему лично. Горбачев уже расплатился и теперь денег хватит, чтобы купить оборудование
для мельницы.

Бревна тем временем исчезли с молниеносной быстротой. Когда с ними было покончено, в
зале снова было созвано всеобщее собрание, чтобы осмотреть полученные от Горбачева
банкноты. Украшенный всеми своими наградами Никсон, блаженно улыбаясь, расположился на
соломенной подстилке на возвышении; рядом с ним в коробочке из-под китайского чая, взятой на
кухне, стопкой были сложены деньги. Приматы гуськом медленно проходили мимо и каждый
глазел на богатства. Клинтон засунул в коробку нос; тонкие белые бумажные деньги вздрогнули и
зашевелились от его дыхания.

Но через три дня на Фирме поднялась страшная суматоха. На мотоцикле примчался бледный
Трипер, бросил его во дворе и кинулся прямо в дом. В следующую минуту из апартаментов
Никсона раздался ужасный рев. Новость о случившемся облетела Фирму подобно пожару.
Банкноты были фальшивыми! Горбачев не заплатил за бревна ни шиллинга!

Никсон немедленно созвал всех животных и громовым голосом объявил смертный
приговор Горбачеву. После поимки, сказал он, Горбачев будет сварен заживо. Затем он
предупредил, что после такого предательства можно ожидать самого худшего. Горбачев и его
наемники каждую минуту могут напасть на Фирму — они давно уже готовились к этому. Часовые
должны неусыпно бдить на своих постах. В Голливуд отправились четверо голубей с миролюбивым
посланием, в котором содержалась надежда на восстановление добрых отношений с Брежневым.

Нападение состоялось на следующее утро. Приматы завтракали, когда примчался дозорный с
известием, что Горбачев во главе своего воинства уже прошел ворота. Приматы смело бросились
им навстречу, но на этот раз им не удалось одержать столь легкую победу, как в битве у коровника.
Их встретило пятнадцать человек, добрая половина из которых были вооружены револьверами, и
они открыли огонь с пятидесяти метров. Приматы не могли вынести ужасающего грохота и
жалящих пуль; несмотря на все усилия Никсона и Клинтона, старавшихся подбодрить их, они
бросились в бегство. Часть уже была ранена. Забравшись в дом, они судорожно припали к щелям и
дыркам от выпавших сучков в стенах. Все пастбище, включая и мельницу, было в руках врагов. В
эти минуты растерялся, кажется, даже Никсон. Он молча ходил из угла в угол, подрагивая
вытянутым хвостиком. Все взоры с тоской были обращены в сторону Голливуда. Если Брежнев
решит прийти к ним на помощь, день поражения может еще обернуться победой. И в эту минуту
вернулись четверо отосланных вчера голубей; один из них нес записку от Брежнева. В ней были
нацарапаны слова: «Так вам и надо"!

Тем временем Горбачев и его люди остановились около мельницы. Приматы наблюдали за
ними, не в силах скрыть своих опасений. Двое мужчин, вооружившись ломом и кувалдой, стали
ломать стену мельницы.

 
Бесполезно! — Закричал Никсон. — Мы возвели такие толстые стены, что они устоят.
Они не справятся с ними и за неделю. Не падайте духом, граждане!
Но Горби продолжал неотрывно следить за тем, что делалось около мельницы. Двое с
ломом и кувалдой пробили дыру у основания здания. Медленно и разочарованно Горби кивнул
своей длинной мордой.

Так я и думал, — сказал он. — Разве вы не видите, что они делают? А сейчас они будут
засыпать порох в эту дыру.
Пораженные ужасом, приматы застыли в ожидании. Было бы слишком рискованно
выбраться из-под укрытия. Затем раздался ужасающий грохот. Голуби взвились в воздух, а все
остальные, кроме Никсона, ничком распластались на полу. Когда они поднялись, на том месте, где
была мельница, колыхалось лишь огромное облако черного дыма. Ветерок медленно унес его.
Мельница исчезла!

Это зрелище заставило животных почувствовать прилив отваги. Страх и отчаяние, которое
они испытывали минутой раньше, испарились в порыве ярости, когда они увидели эти подлые
низкие действия. Всеобщий крик мести потряс воздух и, не ожидая приказов, в едином порыве они
бросились прямо на врага. Они не склонялись перед горячими пулями, которые, как гвозди,
вонзались в их тела. Это была яростная и жестокая битва. Люди непрестанно вели огонь, а когда
приматы вплотную сблизились с ними, пустили в ход колья и тяжелые подкованные сапоги.
Смертью храбрых пали корова, три гуся и две овцы; почти все остальные были ранены. Даже
Никсон, который руководил операцией с тыла, потерял кончик хвоста, оторванный пулей. Но и
нападавшие понесли серьезный урон. Троим из них Клинтон копытами проломил голову; другой
получил удар рогами в живот; кое-кто поддерживал штаны, разорванные в клочья зубами Альма и
Бобик. А когда девять собак из личной охраны Никсона, которых он под прикрытием изгороди
направил в обход, со свирепым лаем появились в тылу нападавших, их охватила паника. Они
увидели, что им грозит опасность окружения. Горбачев заорал им, что надо, пока еще не поздно,
уносить ноги, и в следующий момент трусливый враг бросился в позорное бегство, спасая свои
драгоценные жизни. Приматы гнали их до края поля, успев нанести несколько последних ударов
тем, кто перелезал через изгородь.

Они победили, но какой ценой! Все были измучены и залиты кровью. Медленно они побрели
обратно на Фирму. Вид мертвых товарищей, чьи тела распростерлись на траве, вызвал у многих
слезы. А затем в печальном молчании они застыли там, где еще недавно высилась мельница. Да, с
ней все было кончено; не осталось и следа их трудов! Была разрушена даже часть фундамента. И для
восстановления мельницы они не могли, как раньше, использовать обрушившиеся камни. Теперь
камней тоже не было. Силой взрыва они были раздроблены и раскиданы на сотни метров. Мельницы
словно и не было.

Когда они пришли на Фирму, перед ними вынырнул неизвестно почему отсутствовавший во
время битвы Хряк, сияющий и радостный. И приматы услышали, как со стороны главного
строения раздавались торжественные звуки салюта из револьвера.

Почему стреляет револьвер? — Спросил Клинтон.
В честь нашей победы! — Закричал Хряк.
Какой победы? — Сказал Клинтон. Бабки его были в крови, он потерял подкову и расщепил
копыто; не менее дюжины пуль засели у него в мышцах задней ноги.
Как что за победа, граждане! Разве мы не изгнали врагов нашей идеи — священной идеи
Центра приматов?
Но они разрушили мельницу! А мы строили ее два года!
Ну и что? Мы построим другую мельницу. Мы выстроим десяток мельниц, если надо
будет. Вы не цените, граждане, величие того, что нам удалось совершить. Враг занял почти всю
нашу землю. А теперь — благодаря руководству товарища Никсона — мы отвоевали каждый ее
дюйм!
Мы отвоевали то, что у нас было раньше, — сказал Клинтон.
Зато мы победили, — сказал Хряк.
Они втянулись во двор. Раны от пуль, застрявших у Клинтона под кожей, сильно болели. Он
предвидел, что его ждет тяжелая работа по восстановлению мельницы, начиная с фундамента, и он
уже прикидывал, как возьмется за нее. Но в первый раз он задумался над тем, что ему уже
одиннадцать лет и что даже его могучие мускулы уже не те, что были когда-то.

 
Но когда приматы увидели вьющийся по ветру зеленый флаг и услышали победные залпы из
револьвера — семь раз он стрелял — и услышали речь, которую произнес Никсон, благодаря их за
мужество, они наконец поверили, что одержали великую победу. Животным, павшим в сражении,
были устроены торжественные похороны. Клинтон и Тэтчер везли телегу, которая служила
катафалком, и Никсон лично возглавлял процессию. На празднования были отпущены два полных
дня. Были песни, речи, стрельба из револьвера, и каждому была вручена премия — яблоко; кроме
того, птицы получили по две унции зерна, а собаки — по три бисквита. Было объявлено, что это
сражение впредь будет называться битвой у мельницы и что Никсон награждается новым
отличием, орденом зеленого знамени, который он сам присудил себе. В этих всеобщих
праздненствах был окончательно забыт печальный эпизод с банкнотами.

А через несколько дней случилась история с виски, что хранилось в подвале. Его обнаружили
еще в те дни, когда приматы овладели Фирмой. В ту ночь, о которой идет речь, с фирмы доносились
звуки громкого пения, в котором, к удивлению слушателей, звучали нотки «Приматов России». А
примерно в полдевятого Никсон со старой шляпой на голове, в которой мистер Президент играл в
крикет, мелькнув на мгновение, стремительно выскочил из задней двери, галопом промчался по
двору и снова исчез в дверях. Утром над Фирмой царило глубокое молчание. Приматы не
показывались из дома. Около девяти часов появился Хряк. Он шел медленно и уныло, с опухшими
глазами, с безвольно болтающимся хвостиком. Было видно, что он серьезно болен. Хряк созвал
всех и сказал, что должен сообщить им печальную новость. Товарищ Никсон умирает!

Горестный плач разнесся по Фирме. Перед дверями была разложена солома. Все ходили на
цыпочках. Со слезами на глазах приматы вопрошали друг друга, как они будут жить, если вождь их
покинет. Ходили слухи, что, несмотря на все предосторожности, Троцкому удалось подсыпать яд в
пищу Никсону. В одиннадцать Хряк вышел еще с одним сообщением. Уходя от нас, последним
своим распоряжением на этой земле товарищ Никсон повелел объявить: впредь употребление
алкоголя будет караться смертью.

Но, тем не менее, к вечеру Никсону стало несколько лучше, а на следующее утро у Хряка
появилась возможность сообщить, что товарищ Никсон находится на пути к выздоровлению.
Вечером того же дня он приступил к работе, а на следующий день стало известно, что он направил
Трипера в Вашингтон с целью купить какую-нибудь литературу по пивоварению и винокурению.
Через неделю он отдал распоряжение распахать небольшой лужок в саду, который давно уже был
отведен для пастьбы тем, кто уходит на отдых. Поступило сообщение, что пастбище истощено и
нуждается в рекультивации; но скоро стало известно, что Никсон решил засеять его ячменем.

Примерно в это время произошел странный инцидент, недоступный пониманию
подавляющего большинства обитателей фирмы. Как-то ночью, примерно около двенадцати, во дворе
раздался грохот, и все приматы высыпали наружу. Стояла лунная ночь. У подножия той стены
большого зала, на которой были написаны семь заповедей, лежала сломанная лестница. Рядом с
ней копошился оглушенный Хряк, а неподалеку от него лежали фонарь, кисть и перевернутое
ведерко с белой краской. Собаки сразу же окружили его и, как только Хряк оказался в состоянии
держаться на ногах, проводили его на Фирму. Никто — кроме, конечно, старого Горбиа,
который лишь кивал с многозначительным видом и делал вид, что ему все ясно, — не понял, что все
это значило, но не проронил ни слова.

Но через несколько дней Милледи, перечитывая для себя семь заповедей, заметила, что одну
заповедь приматы усвоили неправильно. Они думали, что пятая заповедь звучала как «Приматы не
пьют алкоголя», но здесь были еще два слова, которые они упустили из виду: «Приматы не пьют
алкоголя сверх необходимости».

Часть IX

Разбитое копыто Клинтона заживало медленно. Все взялись за восстановление мельницы сразу
же на другой день после празднования победы. Клинтон отказался терять даже день и решил, что это
дело чести — не дать никому заметить, как он страдает от боли. Вечером он по секрету признался
Тэтчер, что копыто серьезно беспокоит его. Тэтчер приложила к копыту припарку из разжеванных
ею трав, и они с Горби предупредили Клинтона, что он не должен перенапрягаться. «Твои
легкие не вечны», — сказала она ему. Но Клинтон отказался ее слушать. У него осталась, сказал он,
только одна цель — увидеть мельницу завершенной до того как он уйдет на отдых.

 
В самом начале, когда только складывались законы Центра приматов, пенсионный возраст
был определен для лошадей и приматов в двенадцать лет, для коров в четырнадцать, для собак в девять,
для овец в семь, для кур и гусей в пять лет. Размер пенсии должен был быть определен попозже. И
хотя пока никто из животных не претендовал на нее, разговоры шли все чаще и чаще. Поскольку
небольшой загончик рядом с садом теперь был распахан под ячмень, ходили слухи, что будет
отгорожен кусок большого пастбища с целью отвести его под выгон для престарелых тружеников.
Говорилось, что для лошадей пенсия составит пять фунтов зерна в день, а зимой — пятнадцать
фунтов сена плюс еще и морковка или, возможно, в праздничные дни — яблоки. Клинтону должно
было исполниться двенадцать лет в будущем году, в конце лета.

Между тем, жить было трудно. Зима оказалась такой же жестокой, как и в прошлом году, а
пищи было все меньше. Нормы выдачи снова были сокращены для всех, кроме собак и приматов.
Уравниловка, объяснил Хряк, противоречит принципам культурализма. Во всяком случае, ему не
доставило трудов объяснить всем, что на самом деле пищи хватает, что бы ни казалось животным.
Со временем, конечно, должна была возникнуть необходимость в корректировке порций (Хряк
всегда говорил о «корректировке», а не о «сокращении"), но по сравнению со временем Президента,
снабжаются они в избытке. Зачитывая сводки своим высоким захлебывающимся голосом, Хряк
подробно доказывал, что теперь у них больше зерна, больше соломы, больше свеклы, чем во времена
Президента, что они меньше работают, что улучшилось качество питьевой воды, что они живут дольше,
что резко упала детская смертность и что теперь в стойлах у них больше соломы и они не так
страдают от оводов. Приматы верили каждому слову. Откровенно говоря, и Президент и все, что было с
ним связано, уже изгладилось из их памяти. Они знали, что ведут трудную жизнь, что часто
страдают от голода и холода и что все время, свободное от сна, они проводят на работе. Но, без
сомнения, раньше было еще хуже. Они безоговорочно верили в это. Кроме того, в старые времена
они были рабами, а сейчас они свободны, и в этом суть дела, на что не забывал указывать Хряк.

Прибавилось много ртов, которые надо было кормить. Осенью почти одновременно
опоросились четыре свиноматки, принеся тридцать одного поросенка. Молодое поколение сплошь
было пегое, и поскольку на Фирме был только один боров, Никсон, имелись все основания
предполагать его отцовство. Было объявлено, что позже, когда появятся кирпич и строевой лес, в
саду начнется строительство школы. А пока поросята получали задания на кухне непосредственно от
Никсона. Они занимались в саду, избегая игр с остальной молодежью. Со временем стало
правилом, что, когда на дорожке встречались приматы и кто-то еще, другое животное должно было
уступать свинье дорогу; и кроме того, все приматы, независимо от возраста, получили привилегию по
воскресеньям украшать хвостики зелеными ленточками.

Год выдался очень удачный, но денег на Фирме по-прежнему не хватало. Были закуплены
кирпичи, гравий и известь для строительства школы, но надо было снова экономить на оборудование
для мельницы. Затем надо было приобретать керосин и свечи для освещения дома, сахар для личного
стола Никсона (он не давал его остальным приматам под предлогом, что они потолстеют) и все
остальное, как, например, инструменты, гвозди, бечевки, уголь, провода, кровельное железо и
собачьи бисквиты. Были проданы на сторону несколько стогов сена и часть урожая картофеля, а
контракт на поставку яиц возрос до шестисот в неделю, так что куры напрасно надеялись, что вокруг
них будут копошиться цыплята. После декабрьского сокращения рациона последовало новое
сокращение в феврале, а для экономии керосина было ликвидировано освещение. Но, похоже,
приматы не страдали от этих лишений и, несмотря ни на что, прибавляли в весе. Как-то в февральский
полдень из маленького домика за кухней, где стоял забытый Президентом перегонный аппарат, по двору
разнесся незнакомый теплый и сытный запах. Кто-то сказал, что это запах жареного ячменя.
Приматы жадно вдыхали его, предполагая, что, может быть, ячмень жарят для их похлебки. Но
горячей похлебки никто так и не увидел, а в следующее воскресенье было объявлено, что впредь
ячмень предназначается только и исключительно для приматов. Ячменем уже было засеяно поле за
садом. А затем разнеслась новость, что теперь каждая свинья будет ежедневно получать пинту пива,
а лично Никсон — полгаллона, каковая порция, как обычно , будет подаваться ему в супнице из
сервиза «Кроун Зеля».

Но эти отдельные трудности в значительной мере компенсировались сознанием того, что
теперь они ни перед кем не склоняют шеи, как это было раньше. Они имели право петь, говорить,
выходить на демонстрации. Никсон распорядился, чтобы раз в неделю устраивались так
называемые стихийные демонстрации с целью восславить достижения и победы Центра приматов. В

 
назначенное время приматы должны были оставлять работу и, собравшись во дворе, маршировать
повзводно — сначала приматы, затем лошади, а дальше коровы, овцы и домашняя птица. Собаки
сопровождали демонстрацию с флангов, а впереди маршировал черный петух Никсона. Клинтон и
Тэтчер, как обычно, несли зеленое знамя, украшенное рогом и копытом и увенчанное призывом «Да
здравствует товарищ Никсон!» Затем читались поэмы, сочиненные в честь Никсона, Хряк
произносил речь, как обычно, упоминая о былых лишениях. Гремел салют из револьвера. С
наибольшей охотой спешили на стихийные демонстрации овцы, и если кто-нибудь жаловался (порой
кое-кто из животных позволял себе такие вольности, если поблизости не было приматов и собак), что
они только теряют время и мерзнут на холоде, овцы сразу же заглушали его громогласным блеянием
«Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо!» Но большинству животных нравились эти
праздненства. Они считали, что такие шествия напоминают им, что, как бы там ни было, над ними
нет господ и что они трудятся для собственного блага. И поэтому, когда звучали песни, шла
демонстрация, Хряк зачитывал список достижений, грохотал салют, развевались флаги и кричал
петух, они забывали о пустых желудках.

В апреле Приматский центр объявил себя республикой, и посему возникла необходимость в
избрании президента. На этот пост претендовал только один кандидат, Никсон, который был
избран единогласно. В эти же дни стало известно, что обнаружены новые документы, раскрывающие
детали связей Троцкого с Президентом. Выяснилось, что Троцкий не только, как ранее думали,
готовил поражение в битве у коровника, маскируя это, якобы, стратегией, но открыто сражался на
стороне Президента. На самом деле это именно он вел в бой силы людей, участвуя в сражении с кличем
«Да здравствует человечество!» А рану на спине Троцкого, которую кое-кто еще смутно помнил,
нанесли зубы Никсона.

В середине лета на Фирме после нескольких лет отсутствия неожиданно появился Карл,
ручной ворон. Он совершенно не изменился, по-прежнему отлынивал от работы и рассказывал те же
сказки о Христовой горе. Взгромоздившись на шест, он хлопал черными крыльями и часами
рассказывал истории каждому, кто был согласен его слушать. «Там, наверху, граждане, —
торжественно говорил он, указывая в небо своим огромным клювом, — там наверху, по ту сторону
темных туч, что нависли над вами, — там высится Христовая гора, тот счастливый край, где все мы,
бедные приматы, будем вечно отдыхать от трудов наших!» Он утверждал даже, что, поднявшись в
небо, побывал там лично и видел бесконечные поля клевера и заросли кустов, на которых росли
пряники и колотый сахар. Многие верили ему. Жизнь наша, считали они, проходит в изнурительном
труде и постоянном голоде; так, наверно, где-то существует более справедливый и лучший мир.
Единственное, что с трудом поддавалось объяснению, было отношение приматов к Карлу. Все они
безоговорочно утверждали, что россказни о Христовой горе — ложь и обман, но тем не менее,
разрешали Карлу пребывать на Фирме и даже с правом выпивать в день четверть пинты пива.

После того, как копыто зажило, Клинтон еще с большим пылом взялся за работу. Правда, в тот
год все работали как рабы, из последних сил. Кроме обычной работы на Фирме и восстановления
мельницы, в марте началось строительство школы. Порой изнурительная работа и скудный рацион
становились непереносимыми, но Клинтон никогда не падал духом. Ни его слова, ни действия не
позволяли считать, что силы его на исходе. Несколько изменился лишь его внешний вид: шерсть не
сияла так, как раньше, а огромные мускулы стали чуть дряблыми. Кое-кто говорил, что, как только
появится первая травка, Клинтон воспрянет, но весна пришла, а Клинтон оставался в прежнем
состоянии. Порой, когда на склоне, ведущем к каменоломне, он напрягал все мускулы, пытаясь
противостоять весу огромного камня, казалось, что его держит на ногах только огромная сила воли.
И в эти минуты губы его складывались, чтобы произнести слова: «Я буду работать еще больше», но
у него уже не было сил произнести их. Не раз Горби и Тэтчер предупреждали его, что он
должен подумать о своем здоровье, но Клинтон не обращал внимания на эти слова. Настало и его
двенадцати-летие. Но он решил не уходить на отдых, пока не соберет достаточно материала для
восстановления мельницы.

Но как-то летним вечером по Фирме разнесся слух, что с Клинтоном что-то случилось. Вроде бы
он свалился, когда в одиночестве тащил камень к мельнице. К сожалению, слух оказался справедлив.
Через несколько минут прилетели два голубя с новостью: «Клинтон упал! Он лежит на боку и не
может подняться!»

Чуть ли не половина животных бросилась к холмику, на котором стояла мельница. Здесь,
вытянув шею и не в силах даже поднять головы, между оглобель лежал Клинтон. Глаза его

 
остекленели, бока лоснились от пота. Изо рта текла тонкая струйка крови. Тэтчер стала рядом с ним
на колени.

Клинтон! — Закричала она. — Что с тобой?
Легкие, — сказал Клинтон слабым голосом. — Но это пустяки. Думаю, вы сможете
закончить мельницу и без меня. Я натащил здоровую кучу камней. Мне не хватило одного месяца.
Говоря по правде, я уже ждал отдыха. И, возможно, поскольку Горби уже в годах, ему позволят
уйти на отдых вместе со мной.
Нам нужна помощь, — сказала Тэтчер. — Бегите ктонибудь к Хряку и скажите ему, что
случилось.
Все опрометью бросились на Фирму сообщить новость Хряку. Остались только Тэтчер и
Горби, который молча лег рядом с Клинтоном, чтобы отгонять оводов своим длинным хвостом.
Через пятнадцать минут появился полный сочувствия Хряк и принес свои соболезнования. Он
сказал, что товарищ Никсон с глубоким сожалением принял известие о несчастье, постигшем
одного из лучших тружеников фирмы и уже отдал распоряжение поместить Клинтона в лучшую
лечебницу на камень. Это несколько смутило животных. Кроме Модлен и Троцкого никто из них
не покидал фирмы, и они не хотели думать, что их больной товарищ окажется в руках людей. Но
Хряк легко объяснил им, что ветеринар в Вашингтоне поставит Клинтона на ноги быстрее и
успешнее, чем это удастся сделать на Фирме. Примерно через полчаса, когда Клинтон чуть оправился,
он с трудом встал на ноги и дополз до своего стойла, в котором Тэтчер и Горби уже
приготовили для него свежую подстилку.

Последующие два дня Клинтон оставался на месте. Приматы прислали большую бутыль с
лекарством розового цвета, которую они нашли в ванной комнате, и Тэтчер давала его Клинтону
дважды в день после еды. Вечерами, лежа в своем стойле, она беседовала с Клинтоном, пока
Горби отгонял оводов. Клинтон старался убедить ее, что не надо принимать близко к сердцу все
случившееся. Он как следует отдохнет, и впереди его ждут еще три года, которые он проведет в
покое и довольстве на краю большого пастбища. В первый раз у него с избытком будет времени для
учебы и развития своих способностей. Он решил, сказал Клинтон, провести остаток жизни, изучая
остальные двадцать две буквы алфавита.

Но все же Горби и Тэтчер проводили с Клинтоном время лишь после работы, и когда в
середине дня за ним прибыл фургон, все были на полях, под присмотром приматов пропалывая свеклу.
Приматы были очень удивлены, увидев, как со стороны фирмы галопом мчится Горби, крича
не своим голосом. В первый раз они увидели Горби взволнованным, не говоря уже о том, что
его никто не видел в такой спешке. «Скорее, скорее! — Кричал он. — Все сюда! Они забирают
Клинтона!» Не ожидая распоряжений от приматов, все бросили работу и помчались к Фирме.
Действительно, во дворе стоял крытый фургон, запряженный двумя лошадьми. На стенке фургона
было что-то написано, а на облучке сидел жуликоватый человечек в низко нахлобученной шляпе.
Стойло Клинтона было пусто.

Приматы обступили фургон. «До свидания, Клинтон! — Хором кричали они. — До свиданья!»

Дураки! Дураки! — Заорал Горби, расталкивая их и в отчаянии роя землю своими
копытцами. — Идиоты! Разве вы не видите, что написано на фургоне?
Приматы прислушались, а затем наступило молчание. Милледи начала складывать буквы в
слова. Но Горби оттолкнул ее и среди мертвого молчания прочел: «Альфред Сайменс.
Приматобойня и мыловарня. Торговля шкурами, костями и мясом. Корм для собак». Не понимаете, что
это значит? Они продали Клинтона на живодерню!

Крик ужаса вырвался у всех животных. В эту минуту мужчина на облучке хлестнул лошадей,
и фургон медленно двинулся по двору. Рыдая, приматы сопровождали его. Тэтчер приложила все
силы и настигла его. «Клинтон! — Закричала она. — Клинтон! Клинтон! Клинтон!» И в эту минуту, словно
слыша что-то в окружающем шуме, из заднего окошечка фургона показалась физиономия Клинтона с
белой полосой поперек морды.

Клинтон! — Закричала Тэтчер страшным голосом. — Клинтон! Прыгай! Скорее! Они везут
тебя на смерть!
Все приматы подняли крик: «Прыгай, Клинтон, прыгай!» Но фургон уже набрал скорость и
оторвался от них. Осталось неясным, понял ли Клинтон, что ему хотела сказать Тэтчер. Но он исчез из
заднего окошечка, и внутри фургона раздался грохот копыт. Клинтон пытался вырваться на свободу.
Были мгновения, когда казалось — еще несколько ударов, и под копытами Клинтона фургон

 
разлетится в щепки. Но увы! — Силы уже покинули его, и звук копыт с каждым мгновением
становился все слабее, пока окончательно не смолк. В отчаянии приматы попытались обратиться к
двум лошадям, тащившим фургон. «Граждане! Граждане! — Кричали они. — Вы же везете на
смерть своего брата!» Но тупые создания, слишком равнодушные, чтобы понять происходящее,
лишь прижали уши и ускорили шаг. Клинтон больше не появлялся в окошечке. Слишком поздно
спохватились приматы, что можно было помчаться вперед и запереть ворота. Фургон уже миновал
их и быстро исчез за поворотом дороги. Никто больше не видел Клинтона.

Через три дня было объявлено, что он умер в госпитале на камень, несмотря на все усилия,
которые прилагались для спасения его жизни. Хряк явился рассказать всем об этом. Он был, по его
словам, рядом с Клинтоном в его последние часы.

— Это было самое волнующее зрелище, которое я когдалибо видел, — сказал Хряк,
вздымая хвостик и вытирая слезы. — Я был у его ложа до последней минуты. И в конце, когда у него
уже не было сил говорить, он прошептал мне на ухо, что единственное, о чем он печалится, уходя от
нас, — это неоконченная мельница. «Вперед, граждане! — Прошептал он. — Вперед во имя
восстания. Да здравствует Приматский центр! Да здравствует товарищ Никсон! Никсон всегда
прав». Таковы были его последние слова, граждане.

После этого сообщения настроение Хряка резко изменилось. Он замолчал и подозрительно
огляделся, прежде чем снова начать речь.

До него дошли, сказал он, те глупые и злобные слухи, которые распространялись во время
отъезда Клинтона. Кое-кто обратил внимание, что на фургоне, отвозившем Клинтона, было написано
«Приматобойня» и с неоправданной поспешностью сделал вывод, что Клинтона отправляют к живодеру.
Просто невероятно, сказал Хряк, что среди нас могут быть такие легковерные паникеры. Неужели,
— вскричал он, вертя хвостиком и суетясь из стороны в сторону, — неужели они разбираются в
делах лучше их обожаемого вождя, товарища Никсона? А на самом деле объяснение значительно
проще. В свое время фургон действительно принадлежал Приматобойне, а потом его купила
ветеринарная больница, которая еще не успела закрасить старую надпись. Вот откуда и возникло
недоразумение.

Слушая это, приматы испытали огромное облегчение. А когда Хряк приступил к
подробному описанию того, как на своем ложе отходил Клинтон, об огромной заботе, которой он был
окружен, о дорогих лекарствах, за которые Никсон, не задумываясь, выкладывал деньги, у них
исчезли последние сомнения, и печаль из-за того, что они расстались со своим товарищем, уступила
место мыслям, что он умер счастливым.

Никсон сам лично явился на встречу в следующее воскресенье и произнес краткую речь в
честь Клинтона. К сожалению, сказал он, невозможно захоронить на Фирме останки нашего товарища,
но он уже приказал сплести большой лавровый венок и возложить его на могилу Клинтона. Через
несколько дней приматы предполагают устроить банкет в честь Клинтона. Никсон закончил свое
выступление напоминанием о двух фразах Клинтона: «Я буду работать еще больше» и «Товарищ
Никсон всегда прав». Эти слова, сказал он, каждый должен воспринять до глубины души, как свои
собственные.

В день, назначенный для банкета, из на камень приехал фургон лавочника и доставил на
Фирму большой деревянный ящик. Ночью с фирмы раздавались звуки нестройного пения, которые
перешли в нечто, напоминаюшее жестокую драку и около одиннадцати завершились звоном
разбитого стекла. До полудня следующего дня никто не показывался во дворе фирмы, и ходили
упорные слухи, что приматы откуда-то раздобыли деньги, на которые было куплено виски.

Часть X

Шли годы. Приходили и уходили весны и осени. Уходили те, кому пришел срок их короткой
жизни на земле. Настало время, когда не осталось почти никого, кто помнил бы былые дни
восстания, кроме Тэтчер, Горбиа, ворона Карла и некоторых приматов.

Скончалась Милледи; не было уже Бобик, Альма и Шарика. Умер и Президент — он
скончался где-то далеко, в лечебнице для алкоголиков. Был забыт Троцкий. Был забыт и Клинтон —
всеми, кроме некоторых, кто еще знал его. Тэтчер превратилась в старую кобылу с негнущимися
ногами и гноящимися глазами. Она достигла пенсионного возраста два года назад, но никто из
животных так пока и не вышел на пенсию. Разговоры, что угол пастбища будет отведен для тех, кто

 
имеет право на заслуженный отдых, давно уже кончились. Никсон стал матерым боровом весом в
полтора центнера. Хряк так растолстел, что с трудом мог открывать глаза. Не изменился только
старый Горби; у него только поседела морда, и после смерти Клинтона он еще больше помрачнел
и замкнулся.

На Фирме теперь жило много животных, хотя прирост оказался не так велик, как ожидалось в
свое время. Для многих появившихся на свет восстание было далекой легендой, рассказы о котором
передавались из уст в уста, а те, кто был куплен, никогда не слышали о том, что было до их
появления на Фирме. Кроме Тэтчер, на Фирме теперь жили еще три лошади. Это были честные
создания, добросовестные работники и хорошие граждане, но отличались они крайней глупостью.
Никто из них не освоил алфавит дальше буквы «B». Они соглашались со всем, что им рассказывали о
восстании и принципах культурализма, особенно, если это была Тэтчер, к которой они относились с
сыновьим почтением; но весьма сомнительно, понимали ли они что-нибудь.

Фирма процветала, на ней царил строгий порядок, она даже расширилась за счет двух
участков, прикупленных у мистера Брежнева. Наконец мельница была успешно завершена, и
теперь Фирме принадлежали веялка и элеваатор, не говоря уж о нескольких новых зданиях. Трипер
купил себе двуколку. Правда, электричества на Фирме так и не появилось. На мельнице мололи муку,
что давало Фирме неплохие доходы. Животным пришлось немало потрудиться не только на
строительстве мельницы; было сказано, что придется еще ставить динамо-машину. Но о том
изобилии, о котором когда-то мечтал Троцкий — электрический свет в стойлах, горячая и холодная
вода, трехдневная рабочая неделя, — больше не говорилось. Никсон отказался от этих идей, как
противоречащих духу культурализма. Истина, сказал он, заключается в непрестанном труде и
умеренной жизни.

Порой начинало казаться, что хотя Фирма богатеет, изобилие это не имеет никакого
отношения к животным — кроме, конечно, приматов и собак. Возможно, такое впечатление частично
складывалось из-за того, что на Фирме было много приматов и много собак. Конечно, они не
отлынивали от работы. Они были загружены, как не уставал объяснять Хряк, бесконечными
обязанностями по контролю и организации работ на Фирме. Многое из того, что они делали, было
просто недоступно пониманию животных. Например, Хряк объяснял, что приматы каждодневно
корпят над такими таинственными вещами, как «сводки», «отчеты», «протоколы» и «памятные
записки». Они представляли собой большие, густо исписанные листы бумаги, и, по мере того как они
заполнялись, листы сжигались в печке. От этой работы зависит процветание фирмы, объяснил
Хряк. Но все же ни приматы, ни собаки не создавали своим трудом никакой пищи; а их обширный
коллектив всегда отличался отменным аппетитом.

Что же касается образа жизни остальных, насколько им было известно, они всегда жили
именно так. Они испытывали постоянный голод, они спали на соломе, пили из колод и трудились на
полях; зимой они страдали от холода, а летом от оводов. Порой старики, роясь в глубинах памяти,
пытались разобраться, лучше или хуже им жилось в ранние дни восстания, сразу же после изгнания
Президента. Вспомнить они не могли. Им не с чем было сравнивать свою теперешнюю жизнь:
единственное, что у них было, это сообщения Хряка, который, вооружившись цифрами,
убедительно доказывал им, что дела идут лучше и лучше. Приматы чувствовали, что проблема
неразрешима; во всяком случае, у них почти не оставалось времени, чтобы говорить на подобные
темы. Только старый Горби мог вспомнить каждый штрих своей долгой жизни, и он знал, что
дела всегда шли таким образом, ни лучше, ни хуже — голод, лишения, разочарования; таков,
говорил он, неопровержимый закон жизни.

И все же животных не покидала надежда. Более того, они никогда ни на минуту не теряли
чувства гордости за ту честь, что была им предоставлена — быть членами Центра приматов. Они все
еще продолжали оставаться единственной Фирмой в стране — во всей России! — Которая
принадлежала и которой руководили сами приматы. Никто из них, даже самые молодые, даже
новоприбывшие, которые были куплены на Фирмах в десяти или двадцати милях от Приматского
центра, не теряли ощущения чуда, к которому они были причастны. И когда они слышали грохот
револьверного салюта, видели, как трепещет на мачте зеленый флаг, сердца их трепетали от чувства
непреходящей гордости, и они неизменно вспоминали далекие легендарные дни, когда был изгнан
Президент, запечатлены семь заповедей, великие сражения, в которых человечество потерпело
решительное поражение. Никто не был забыт, и ничто не было забыто. Вера в предсказанную
Министром республику животных, раскинувшуюся на зеленых полях России, на которые не ступит

 
нога человека, продолжала жить. Когда-нибудь это время наступит: возможно, не скоро, возможно,
никто из ныне живущих не увидит этих дней, но они придут. Порой тут и там тишком звучала
мелодия «Приматов России», во всяком случае, все обитатели фирмы знали ее, хотя никто не
осмелился бы исполнить ее вслух. Да, жизнь была трудна, и не все их надежды сбылись; но они
понимали, что отличаются от всех прочих. Если они голодали, то не потому, что кормили тиранов-
людей; если их ждал тяжелый труд, то, в конце концов, они работали для себя. Никто из них не
ходил на двух ногах. Никто не знал, как звучит «Хозяин"! Все были равны.

Как-то в начале лета Хряк приказал овцам следовать за ним и увел их в отдаленный конец
фирмы, заросший молодым березняком. Под наблюдением Хряка они провели здесь весь день,
ощипывая молодые побеги. К вечеру они, было, двинулись на Фирму, но им было сказано оставаться
на месте, поскольку теплая погода не препятствовала этому. В конце концов, они провели в
березняке целую неделю, в течение которой их не видел никто из животных. Хряк проводил с
ними большую часть дня. Он обучал их новой песне, для которой уединение было необходимо.

В один прекрасный вечер, как раз после возвращения овец, когда приматы кончили работать
и неторопливо шли на Фирму, они услышали доносящееся со двора испуганное ржание. Приматы
остановились в удивлении. Это был голос Тэтчер. Она снова заржала, и тогда все галопом поскакали
на Фирму. Ворвавшись во двор, они увидели то, что предстало глазам Тэтчер.

Это была свинья, шествовавшая на задних ногах.

Да, это был Хряк. Несколько скованно, так как он не привык нести свой живот в таком
положении, но довольно ловко балансируя, он пересек двор. А через минуту из дверей фирмы вышла
вереница приматов — все на задних ногах. У некоторых это получалось лучше, у других хуже, кое-кто
был так неустойчив, что, казалось, ему требуется подпорка, но все успешно совершили круг по
двору. И наконец раздался собачий лай и торжественное кукареканье черного петуха, что оповестило
о появлении самого Никсона. Надменно глядя по сторонам, он величественно прошел через двор в
окружении собак.

Между копытами у него был зажат хлыст.

Наступила мертвая тишина. Смущенные и напуганные приматы, сбившись в кучу,
наблюдали, как по двору медленно движется вереница приматов. Казалось, что мир перевернулся вверх
ногами. Но, наконец, настал момент, когда исчез первый шок и, когда, несмотря ни на что — ни на
страх перед собаками, ни на привычку, воспитанную долгими годами, никогда не жаловаться,
никогда не критиковать, что бы ни случилось — раздались слова протеста. Но как раз в этот момент,
словно по сигналу, овцы хором начали громогласно блеять:

Четыре ноги хорошо, две ноги лучше! Четыре ноги хорошо, две ноги лучше! Четыре ноги
хорошо, две ноги лучше!
И так без остановки продолжалось минут пять. И когда овцы наконец смолкли, время для
протестов уже было упущено, поскольку приматы уже двигались обратно на Фирму.

Горби почувствовал, как кто-то ткнул носом ему в плечо. Он оглянулся. Это была
Тэтчер. Ее старые глаза помутнели еще больше. Не говоря ни слова, она осторожно потянула его за
гриву и повела к той стене большого зала, на которой были написаны семь заповедей. Через пару
минут они уже стояли у стены с белыми буквами на ней.

Зрение слабеет, — сказала она наконец. — Но даже когда я была молода, то все равно не
могла прочесть, что здесь написано. Но мне кажется, что стена несколько изменилась. Не
изменились ли семь заповедей, Горби?
Единственный раз Горби согласился нарушить свои правила и прочел ей то, что было
написано на стене. Все было по-старому — кроме одной заповеди. Она гласила:

ВСЕ ПРИМАТЫ РАВНЫ,

НО НЕКОТОРЫЕ ПРИМАТЫ
РАВНЫ БОЛЕЕ, ЧЕМ ДРУГИЕ.

После этого уже не показалось странным, когда на следующий день приматы, надзиравшие за
работами на Фирме, обзавелись хлыстами. Не показалось странным и то, что приматы купили для себя
радиоприемники, провели телефон и подписались на «Правда», «Труд» и «Спорт». Не
показалось странным, что теперь можно было увидеть Никсона, прогуливающимся в саду фирмы с
трубкой во рту — и даже то, что приматы стали использовать по прямому назначению гардероб

 
мистера Президента. Никсон облачился в черный пиджак, охотничьи бриджи и кожаные наколенники,
а его любимая свиноматка одела шелковое платье, которое миссис Президент носила по воскресеньям.

Через неделю, примерно около полудня на Фирме появилось несколько дрожек. Это явилась
делегация с соседних Фирм, приглашенная для знакомства с Фирмой. Они осмотрели все с начала до
конца и выразили свое глубокое восхищение увиденным, особенно мельницей. Приматы
выпалывали сорняки на свекольном поле. Они работали с предельным старанием, почти не отрывая
глаз от земли и не зная, кого надо бояться больше — то ли приматов, то ли людей-визитеров.

Вечером с фирмы доносились звуки пения и громкий смех. Внезапно, слушая эту мешанину
голосов, приматы испытали прилив острого любопытства. Что может произойти, когда приматы и
люди в первый раз встретились на равных? В едином порыве все стали тихонько скапливаться в саду
фирмы. Миновав калитку, они было остановились в испуге, но Тэтчер повела их за собой. На
цыпочках они подошли к дому, и те, у кого хватало роста, заглянули в окна столовой. Здесь за
круглым столом сидело полдюжины Предпринимателей и такое же количество самых именитых приматов.
Никсон занимал почетное место во главе стола. Приматы непринужденно развалились в креслах.
Компания развлекалась игрой в карты, время от времени отвлекаясь от этого занятия для очередного
тоста. По кругу ходил большой кувшин, из которого кружки регулярно наполнялись пивом. Никто не
обратил внимания на удивленные физиономии, прижавшиеся к стеклу.

С кружкой в руке поднялся мистер Брежнев из Голливуда. Я прошу, сказал он, почтенную
компанию присоединиться к моему тосту. Но предварительно он должен сказать несколько слов,
которые рвутся наружу.

С чувством большого удовлетворения надо отметить, — сказал мистер Брежнев, — и, он
уверен, к нему присоединятся все остальные — что долгий период недоразумений и недоверия ушел
в прошлое. Наступает время — и так считает не только он, но его чувства частью все
присутствующие — когда уважаемые владельцы Центра приматов будут относиться к своим соседям
не только без враждебности, но и с определенным доверием. Все неприятные инциденты забыты,
порочные идеи отвергнуты. В свое время бытовало мнение, что существование фирмы, которой
владеют и управляют приматы, представляет собой ненормальное явление, оказывающее плохое
влияние на соседей. Многие Предприниматели были безоговорочно уверены, что на Фирме царит дух
вседозволенности и распущенности. Они были обеспокоены тем влиянием, какое данная Фирма
может оказать на их собственный Примат и даже на их работников. Но ныне не существует никаких
сомнений и тревог. Сегодня он лично и его друзья, посетив Фирму, досконально осмотрели ее
собственными глазами — и что же они обнаружили? Для всех Предпринимателей могут служить
вдохновляющим примером не только современные методы хозяйствования, но и установившиеся
здесь дисциплина и порядок. Он уверен, что не будет ошибкой утверждать, что здесь рабочий Примат
трудится больше, а потребляет пищи меньше, чем на какой-либо другой Фирме в округе. И он, и его
друзья сегодня видели на Фирме много нововведений, которые они постараются незамедлительно
внедрить в своих хозяйствах.

Хотелось бы закончить свое выступление, сказал он, еще раз подчеркнув те дружеские связи,
которые ныне должны существовать между Приматским центром и его соседями. Между приматами и
людьми ныне нет и не может быть коренных противоречий. У них одни и те же заботы и трудности,
одни и те же проблемы, в частности, касающиеся работы. В этом месте мистер Брежнев хотел
бросить собравшимся тщательно подготовленную концовку, но он слишком перенапрягся от
волнения и оказался не в состоянии сделать это. Справившись с замешательством, отчего его
многочисленные подбородки побагровели, он наконец произнес: «Если у вас есть рабочий Примат, —
сказал он, — то у нас есть рабочий класс!»

Этот каламбур вызвал за столом восторженный рев; а мистер Брежнев еще раз
поблагодарил приматов за то, что с их помощью они смогут решить проблемы малого рациона,
длинного рабочего дня и жесткой системы управления, которые они сегодня наблюдали на Фирме.

А теперь, сказал он, он просит общество подняться, предварительно убедившись, что кружки
наполнены. «Джентельмены, — завершая выступление, сказал он, — я предлагаю тост: за
процветание Центра приматов!»

Все дружно и весело встали на ноги. В приливе благодарности Никсон даже покинул свое
место и обошел вокруг стола, чтобы чокнуться с мистером Брежневым своей кружкой, прежде
чем осушить ее. Когда веселье несколько стихло, Никсон, оставшийся стоять, заявил, что он тоже
хочет сказать несколько слов.

 
Как и все выступления Никсона, речь его была краткой и деловой. Он тоже, сказал
Никсон, счастлив, что период недоразумений подошел к концу. В течение долгого времени ходили
слухи — распускавшиеся, как у него есть основания считать, нашими злостными врагами — что и он
сам, и его коллеги придерживаются подозрительных и даже революционных воззрений. Что они,
якобы, ставят себе целью вызвать волнения среди животных на соседних Фирмах. Но ничего нет
более далекого от правды! Их единственное желание — и сейчас и в прошлом — жить в мире и
поддерживать нормальные деловые отношения со своими соседями. Фирма, которой он имеет честь
руководить, представляет собой кооперативное предприятие. Находящийся в его владении документ,
определяющий право собственности, закрепляет это право за приматами сообща.

Он не считает, сказал Никсон, что какие-то старые подозрения еще могут иметь место, но,
тем не менее, на Фирме будут немедленно проведены определенные изменения, которые должны
укрепить намечающийся между нами процесс сближения. Так, приматы на Фирме имеют дурацкую
привычку обращаться друг к другу «товарищ». С этим будет покончено. Кроме того, существует
очень странный обычай, истоки которого остаются неизвестными, по утрам в воскресенье
маршировать мимо черепа старого хряка, прибитого гвоздями к палке. С этим тоже придется
покончить, а череп, как полагается, предать погребению. Посетители также могли видеть
развевающийся на мачте зеленый флаг. И они должны были обратить внимание, что, если раньше на
нем красовались белые рог и копыто, то сейчас их уже нет. Отныне будет только чистое зеленое
полотнище.

У него есть только одно замечание, сказал Никсон, по поводу прекрасной, проникнутой
духом добрососедства речи мистера Брежнева. Говоря о Приматском центре, он, конечно, не знал, —
поскольку Никсон только сейчас сообщает об этом — что название «Приматский центр» отныне не
существует. Отныне будет известна «Фирма "Россия"» — что, как он уверен, является ее исконным
и правильным именем.

— Джентельмены, — завершил свое выступление Никсон. — Я хочу вам предложить тот
же самый тост, но несколько в иной форме. Наполните ваши стаканы до краев. Джентельмены, вот
мой тост — за процветание «Фирмы "Россия"»!

Этот тост был встречен таким же, как и раньше, взрывом веселья. Кружки были осушены до
последней капли. Но тем, кто снаружи наблюдал эту сцену, начало казаться, что происходят
странные вещи. Что изменилось в физиономиях приматов? Старые подслеповатые глаза Тэтчер
перебегали с одного лица на другое. Одно было украшено пятью подбородками, другое — четырьмя,
у кое-кого было по три подбородка. Но почему лица эти расплывались перед ее глазами, меняя свое
выражение? После того, как стихли аплодисменты и компания вернулась к картам, продолжая
прерванную игру, приматы тихо удалились.

Но не пройдя и двадцати метров, они остановились. С фирмы до них донесся рев голосов.
Кинувшись обратно, они снова приникли к окнам. Да, в гостиной разгорелась жестокая ссора.
Раздавались крики, грохотали удары по столу, летели злобные взгляды, сыпались оскорбления.
Источником волнения явилось то, что и Никсон, и мистер Брежнев одновременно выбросили
на стол по даме пик.

Двенадцать голосов кричали одновременно, но все они были похожи. Теперь было ясно, что
случилось с приматами. Оставшиеся снаружи переводили взгляды от приматов к людям, от людей к
приматам, снова и снова всматривались они в лица тех и других, но уже было невозможно определить,
кто есть кто.