Кукла Аглая

В поместье старом, где скрипели ели,
И тени по углам таиться смели,
Жил князь угрюмый с дочерью своей,
Малюткой Анной, всех ему милей.

Жена его скончалась в родах тяжких,
Оставив мужу боль в бумагах важных,
А дочке — лишь туманный, смутный лик
Да материнский затаённый крик.

Росла княжна бледней парчовой розы,
Ей чужды были детские занозы,
Игры и смех. В саду одна бродила,
И никого на свете не любила.

Отец, в тоске, дарил ей безделушки,
Ленты, наряды, прочие игрушки,
Но Анна лишь вздыхала тяжело,
И сердце детской печалью заросло.

Однажды с ярмарки, из города, где все важны,
Привёз купец диковинку для молодой княжны
Не куклу — чудо, боже мой!
С лицом фарфоровым и слёзкою живой,

Застывшей на щеке. Глаза — стекло,
Но столько в них печали залегло,
Что глянешь — и мороз пойдёт по коже.
«Зовут Аглая», — рассказал вельможе.

И чудо! Анна куклу приняла,
К груди прижала, в спальню унесла.
С тех пор они не расставались боле,
Деля и сны, и трапезу, и волю.

Княжна шептала ей свои секреты,
Просила у игрушки дать советы.
И слуги замечать всё чаще стали,
Что взоры куклы злобой наливали,

Когда кто Анну обижал случайно
Иль слово резкое бросал нечаянно.
Раз нянька старая, в сердцах бранясь,
Схватила куклу: «Вот же, право, мразь!

Из-за тебя дитя совсем пропало!»
И на пол со всей силой та упала.
Фарфор не треснул. Но в тот самый миг
Раздался Анны исступлённый крик.

Она на няню бросилась, рыдая:
«Отдай Аглаю! А сама — змея, ты злая!»
А ночью в доме пламя занялось,
И пламя то из нянькиной светелки началось.

Сгорела заживо, крича в дыму.
Никто не понял, что и почему.
Лишь Анна утром, куклу обнимая,
Шептала тихо: «Умница, Аглая...»

Прошёл так год. Князь гостя принимал
Соседа-графа, что давно желал
Скрепить союзом земли и именья,
Отдав за Анну сына без сомненья.

Смотрины были. Анна, как всегда,
Сидела с куклой, холодна, горда.
Жених, юнец весёлый и румяный,
Сказал шутя: «Какой игрушкой странной

Вы тешитесь, княжна. Пора бы, право,
Живым внимать, таков любви устав!»
И потянулся к кукле он рукой,
Чтоб отложить, нарушив тем покой.

Но Анна вскрикнула, прижав её к груди,
И прошипела: «Прочь! Не подходи!»
Аглаины глаза сверкнули льдом,
И в доме будто бы ударил гром.

Жених смутился, вечер был испорчен,
А графский сын наутро был у порчи.
Свалил недуг его, он бредил и кричал,
И лекарь лишь беспомощно качал

Седой главой, не зная как помочь.
Через три дня ушла душа из тела прочь.
Тут князь прозрел. Весь ужас осознав,
И слуг испуганных к себе призвав,

Ворвался в спальню дочери своей.
«Отдай мне куклу! Дьявольский трофей!»
Но Анна с визгом в угол забилась,
«Она моя! Она мне покорилась!»

Отец был сильным. Вырвал он Аглаю
Из рук дрожащих, к ярости взывая.
Он бросил куклу в раскалённый зев
Камина, где огонь, рассвирепев,

Объял фарфор. И страшный треск пошёл,
И будто женский стон до слуха князя дошёл.
Стекло глазниц расплавилось, сочась,
Как будто слёзы лились в этот час.

И в дыме едком, что валил столбом,
Увидел князь лицо жены мельком...
То был последний дар её, проклятый,
Душою материнской в кукле запертый,

Чтоб дочь беречь от всякого вреда,
Не зная грани между «да» и «никогда».

А Анна, видя гибель той одной,
Кто разделял с ней мир её больной,
Издав последний, леденящий крик,
Упала замертво. И в тот же миг

Погас огонь, оставив только чад
Да князя, что ничему уже не рад.
Один в поместье, средь пустых зеркал,
Он до седин свой страшный грех искал.