Полутон

На страдание мне не осталось времени, его съедает дрожь рук, когда я вижу тебя. Надо говорить толково, писать толково – про любовь и боль, про свет, который ложится не так, как хотелось бы, и про то, как неон подчеркивает мои страхи.
А потом снова учиться – держать спину карандаш ровно, дышать ровно, считать до десяти, чтобы не сказать тебе всего сразу.
Различать полутон и резкость, тень и полутень, различать тебя и свой страх к тебе. Где-то хохотну, где-то выдохну или охну, а где-то просто растеряюсь. Вероятно, когда коротну от этой своей электрической нежности, сдохну, меня тоже можно будет втиснуть в зеленый зал моего музея.

Мне вроде бы нечего сообщить этим стенам, но они как будто видят меня насквозь: как я впервые за двадцать шесть лет пишу не про него и не про них, а про тебя.
Пожалуй, минус этой страстной любви к слову – она тоталитарна: отбирает весь кислород, все остатки здравого смысла. Да, сдавай ей и норму, и все избытки, и все излишки, а мне надо ходить по улицам, щелкать затвором, писать про неё книжки и объяснять друзьям, что «всё в порядке».
На каждой улице – по мальчишке, который глядит мне вслед с любопытством, не зная, что я ищу не его взгляд, а твой.

Что до прозы – дело пахнет чем-то болезненным. Я себя погублю таким количеством мыслей о тебе. То-то праздник будет тем, кто верит в то, что это пройдёт. — Что ж вам слышно там, в моей этой кошмарной громкости? Где в вас место для этой хрупкости, этой ломкости, для этой дрожи, когда ты пишешь «как дела?», а сердце бьётся, будто в первый раз? И куда вы сдаёте пустые емкости из;под всех этих сильных слов, которые так боюсь тебе сказать?

То, что это зависимость, – вряд ли новость. Ни отсутствие интернета, ни работа, ни чужие голоса не вылечат от этой жажды – дотронуться до тебя хотя бы словом. Ты- сама проза. Тот, кто вмазался раз, приходит за новой дозой – а я, глупая, впервые. Первый ряд в зрительном зале этой драмы глядит на меня с угрозой. Что до прозы – я не умею прозой, всё срывается в лирику, всё ломается на ритме дыхания. Но думаю скоро научиться – для тебя.

Говорят: «ты плохо кончишь». Я говорю так надо. Я умею жить и с торнадо, и без торнадо, и внутри него.
Не насильственной смерти бояться надо, а насильственной жизни – той, где я отказываюсь от тебя ради того, «как правильно».
Потому что счастья не заработать – сколько бы я ни фотографировала рассветы или ни писала чужие имена на полях тетради. Потому что счастье – это ритм сердца, сбитый тобой.
Счастье,
не ломайся во мне,
вздымайся,
не унимайся,
потому что в этой дьявольской тишине я не выживу.
- Не впервой.

Счастье – это не интервал, не кварта, не секста. Не зависит от дальности твоего города или состава моего текста. Счастье – это когда запнулась в начале фразы, а ты договариваешь её за меня. Это когда мне страшно сказать «мне нравится девушка», а ты смотришь так, будто знала всегда. Это «пойду домой», а тебя спрашивают, не проводить ли. Это когда случайно коснулись руками, и вдруг румянец и внутри будто весь мир на секунду зажгли.

На страдание у меня правда не осталось времени: мне надо учиться, писать, издавать книжки, учить диагнозы пациентов, а не только чувств. Различать умбр и сиену, жёлтый кадмий и жёлтую злость. Мне надо стать точной, как твоя улыбка, и лёгкой, как твой смех. Надо, наконец, научиться не бояться тебя.

Иногда думаю: может, всё это пройдёт. Может, я выдохнусь, выговорюсь, выгорю. Но потом ты пишешь: «ты как?» – и я снова полыхаю.  И всё внутри говорит: да, это любовь, хоть и поздняя, хоть и странная, хоть и неучёная.

Где-то глубоко я знаю: мир не перестроится ради нас. Не появится новая страна, где нас никто не спросит «а почему не парень?». Но может, и не надо. Может, хватит твоей ладони в моей. Хватит того, что мы обе живые, обе не умеем молчать, когда хочется сказать.

Я пишу эти строки как письмо, которое не отправлю. Но, может, однажды прочту тебе вслух – тихо, неуверенно, сбиваясь на слёзы и смех. Потому что счастье – это когда знаешь, что даже если кончишь плохо,
всё началось правильно – с тебя.