мелом, расстрелянным белым, огнем неумелым...

I

мелом, расстрелянным белым, огнём неумелым,
снящихся новых времён дрим-ца-ца
летний фаланстер подсудный стоит под обстрелом,
так говорит онемевшему небу отца:

– что ты о дыме обнявшем, истце полубелом,
синтаксис дыма и пепла, гудящий фагот;
новым и страшным приснюсь, нерасстрелянным телом,
давай узнавай меня, свет тебе в рот,

я блеянье чёрной овцы, я ползэка, полсына,
синтаксис неба, во рту симфонический кляп,
всё перепуталось – ножницы, камень, малина,
всё перепуталось, пап,

не разобрать – мы рукавные речи шаманов
или шаманская шварц, виноград-полузверь;
в небо иовий кулак, доведённый шаламов,
или цветок из говна о занёбном теперь,

хрящик советский, губами из досок и воска
дай говорить сквозь ночной переломанный зэк:
родина – яблоко, райский поэт – булатовский,
смертный цветущий обугленный полуязык

II

– дымшиц а дымшиц ты врал почему почему
о мандельштаме погибшем и сделал туристом
– мама я дым и горел в бесконечном дыму
в соре возился совочком ночным и нечистым

– дымшиц а хочешь воронеж ли владивосток
бирка к ноге и завьюжная нищенка надя
– мама мы синие ягоды смерти будь спок
соком измазанный край в ежевичной тетради

ягод-яго'да мы все смертесок теневой
скроемся в синей траве нешуршащ и неистов
– саша а видишь горит синеокий конвой
вместо поносных смердящих твоих эвфемизмов

– вижу но вышел же ссыльный велик и гудящ
мелосом синим тенист наплываем обкорнан
– саша беги же он песня он сросшийся хрящ
будущим гиблый и дикий ночной заоконный

кто ты теперь для него
переломанный мел
прыщик на попе советской пуглив и чернилен
в жирное масло швырнёт беспощадный чупринин
слышишь подходит шубинский шумит жэ зэ эл

– слышу не слышу но в горле моём пастила
сон всероссийский и крепко держу пастилу я
праздничный торт и сапожника мышь родила
папа входи и светлана люби аллилуйя

III

за этот фаланстер в огне, двуязычные па,
за рому в ночи тель-авивской, за ростю в тбилиси,
малиновый полуязык о не спасшем па-па,
протезный, отцу и огню, весь иовий и лисий:

– я тоже отец, я куриная участь в яйце,
истец обгорелого лба, обезноженный дымов, –
за свет в обожжённом лице и ночное це-це,
за новое небо гудящих твоих рецидивов,

за это подсудное речи моей мочевой,
за чёрную пустошь моих полуслов-полукровий,
за хрящик советский, ходячий её плечевой,
и маленький русский язык молодой и коровий,

за пыточных грядок ежовую бабушку-сон,
неземлю обмытых её окровавленных леек, –
в лицо – на тебе, восемнадцать, и плюс, и – моче в унисон –
нечеховский сад невишнёвый агентских наклеек, –

фадеев потёмок тебе, неповадное штоб,
привязанный дымшиц к ноге мандельштама, –
и свет прорезается чистый в обклеенный лоб,
как новое тело, восходит правдивая мама