Смерть

1
Она, напомнив о чем-то главном,
вдруг ставит точку.
Рывком ли мерзким, движеньем плавным –
лишь оболочку
и оставляет на обозренье
тем, кто их носит.
А про сиянье и оперенье
никто не спросит.

Дыханье – птичка. Что было клеткой?
Скелет да кожа.
Так ты лежала, с усохшей веткой,
былинкой схожа.
Непониманье в чертах застыло –
ни доли сотой
того, что грело и прежде было
твоей заботой.

Души смятенье, смущенье веры
и упованья.
Так наступает конец  химеры
существованья.
Как затянувшаяся эпоха
ты уходила.
Во избежанье переполоха –
свеча, кадило.

Жизнь, тьмой развенчанная, убито
кулак разжала.
Но даровито, хоть ядовито,
у смерти жало:
язвит, подталкивая к успенью,
тому покою,
что, века вспять, вопреки хрипенью,
течёт рекою.

Она пришла за тобою ночью,
в круг одичало
вписала точку и многоточью
дала начало,
тому, что далее будет сниться –
тот бег, ту скорость,
с какой умчали тебя плесницы,
стряхнувши хворость…

Она сквиталась с твоей бедою,
сухой ломотой,
она смешалась, как снег с водою,
с твоей дремотой.
Ползучий яд своего касанья
в тебя вживила.
И многодневное угасанье
благословила.

И на стене твоего портрета
качнулась рама.
И ты, смертельным лучом прогрета,
вскричала: мама!
А то, что далее будет сниться, –
зарёй восходит.
Уже садовница, а не жница
туда проводит.

Седое детство приходит шатко,
уходит валко.
Кончины стартовая площадка,
и катафалка,
как люльки, траурное качанье…
За всем за этим
на вопрошающее молчанье
мы не ответим.

2
Вот такой сюжет я выбрала наудачу:
ты проснулась от смерти и увидела нашу дачу,
и тебя там встретила мама, бабушка Пана,
которая никогда не была там и умерла так рано,
что и в смутной мечте еще очертания стройпроекта
у отца не возникли… И он был с ними. И еще некто,
над кем он подсмеивался любовно, а не ругая.
Это мы и уже не мы, ведь планета совсем другая.
Ни весна, ни лето – ничто здесь не повторится,
всё пребудет вовек. И мы кверху, смеясь, задираем лица:
в светлом небе барашки пасутся, восходят холмы крутые,
и к ногам нашим падают яблоки золотые…

Дальше – пробел, ибо наше зренье ничтожно мало,
даже если вспыхнет на миг рубином – пурпурно, ало,
мраку наперекор, вопреки мгновению, дню, столетью, –
тотчас вернётся к норме и к прежнему многоцветью.
И за той небесной завесой, в которую метят шпили,
мы увидим всё те же вещи, что здесь любили,
лишь чудесно смешаются годы, месяцы и недели,
средь которых мы лучшее что-то не доглядели.
Потому что покуда ноги босые саднит осока,
от куртин её Ангел-хранитель парит высоко –
не сиять ему там во славе бескрайней сферой,
где зияет провал между точным знаньем и крепкой верой.

Июнь, июль, сентябрь 2025