Обречённые на любовь. Последний лепесток

Любовь – это когда тебя отпускают, не потому что не хотят бороться,
а потому что твоё счастье важнее обладания.

Он не планировал говорить ей. Потому что не знал – как.
Просто стал исчезать из её жизни по капле. Словно вода из треснувшего кувшина.
Сначала оставлял её сообщения без ответа на сутки. Потом – на неделю.
Потом вовсе перестал замечать их среди других уведомлений.
Когда ей удавалась дозвониться до него, он говорил о делах, командировках, усталости. И голос его звучал тускло, будто выцветшая фотография.
Если она приходила без приглашения,
когда он был дома – что случалось редко,– просто не открывал дверь.
Стоял за ней и слушал, как её шаги тихо удаляются по лестнице.

В тот день он вернулся от Огня. С губами, ещё горящими от поцелуев, с кожей, ещё пахнущей чужим парфюмом.
Она стояла у двери, прижимая к груди сумку. Всё такая же светлая и нежная – в платье цвета утреннего неба, с вышитыми у ворота незабудками.
Свет, вспыхнувший в её глазах при виде его, погас так же быстро, как спичка в ветреный день.

Он впустил её машинально. Как впускают сквозняк в раскрытое окно.
Стоя под душем он думал, как объяснить ей, как выдержать всё, что может случиться после.
Когда он вышел, вытирая влажные волосы белоснежным махровым полотенцем, она сидела за столом.
Еда была аккуратно разложена по тарелкам и блюдцам – всё его любимое.
Как будто этот ужин был экзаменом, который она отчаянно пыталась сдать.

Слова вырвались сами собой.
– Я встретил кое-кого, – выдохнул он, глядя в чашку с чаем, боясь посмотреть ей в лицо.

Тишина растянулась, густая и липкая.

– Расскажешь мне, кто она ? –  голос её дрогнул на последнем слове, но руки, лежащие на столе, оставались спокойными.

И он рассказал.
О том как огненный вихрь зацепил его на площади, прожигая броню, которую он выстраивал годами.
О стихах, написанных на его ладони, и въевшихся в неё невидимым глазу тату.
О ночах, когда словам становилось тесно в груди, а тишина звучала громче крика.
Когда казалось, что этот человек знает его лучше, чем он сам.
И всё это время она смотрела на него. Не в глаза, а куда-то за его плечо, словно там стоял кто-то, кому она могла бы передать эту боль.
Он ждал упрёков. Слёз. Даже оскорблений. Но она лишь взяла его руку в свою и спросила:

– Он делает тебя счастливым?

Голос её оставался всё таким же ровным, но в глазах застыло что-то похожее на пелену дождя – прозрачное и неизбежное.

– Я люблю его.

Она молча притянула его к себе, и в нём словно прорвало плотину.
Он уронил лицо ей на плечо, слёзы хлынули сами собой, но не от жалости к ней, к себе, а от её доброты.
Никто в жизни не относился к нему с такой настоящей добротой и бескорыстной нежностью, ранящими сейчас сильнее злого упрёка.
Он не помнил, когда в последний раз рыдал так – горько, навзрыд, по-детски, с дрожью и чувством, будто его выворачивает наизнанку.
А она гладила его по спине, по голове, шепча что-то бессвязное, будто он всё ещё был тем самым раненым зверем, которого она когда-то подобрала.

– Всё хорошо. – шептала она. – Всё будет хорошо.

Когда слёзы закончились, она довела его до кровати, укрыла пледом. А потом принесла воды и улыбнулась – печально, но искренне.

–  Спасибо, что сказал мне.
– Ты не ненавидишь меня?
– За что? — она наклонилась и поцеловала его в лоб, не как любовница или жена, а как мать –  единственный человек, который способен любить без условий. – Я же всегда знала, что ты не только мой.

Перед уходом она взглянула на подоконник.
Орхидея, оставленная без присмотра на солнце, стала похожа на пергамент. Листья её свернулись, цветы поникли, будто стыдясь собственной уязвимости.

– Я заберу орхидею, –  сказала она, не упоминая, что цветок погиб, чтобы не расстраивать его. – Ты сможешь прийти за ней. Когда захочешь.

Он не ответил.  Лицо его было бледным, глаза закрыты, как будто он спал.

Уходя она обернулась. А затем исчезла в дверном проёме, как последний лунный лепесток, сорванный ветром.