82. Морковные котлеты и неваляшка

Неваляшка была совсем маленькой.
Рыжая. В беленькой шапочке с забавными пластмассовыми рюшами. Круглыми счастливыми глазами. Тоненькой ручкой-петелькой, которой она цеплялась за гвоздик над моей кроватью.

Старая Еня, мама моей бабы Гани, трясла  надо мною этой восхитительной красавицей, погромыхивала, приговаривала. Мне не надо было ни этой неваляшки, ни этой кровати у синенькой дощатой перегородки, ни белой печки, вдоль которой стояла другая кровать. Большая. С металлическими блескучими шариками. Подзор на  кровати колыхался, когда Еня склонялась надо мной ближе, цеплялся за тёмную, длинную сборчатую юбку, вздымался и открывал под печью огромную чёрную дыру. Становилось ещё непонятнее и страшнее. И реветь  от того хотелось больше и больше.

Всё лето и начало осени я спала в дальней комнате, под портретами красавицы с длинными тёмными косами и вихрастого серьёзного мужчины с умными глазами. Это были Иван и Дуся, принявшие меня в свой дом.  У стены, напротив, стояла  их семейная, укрытая синим каньёвым (синий цвет здесь любили) покрывалом кровать.  Рядом-вбок,  детская кроватка с ячеистой, туго натянутой сеткой. Я смотрела,  чуть прищурив глаза,  на детскую голову в этом море-окияне из подушек и одеял,  с забавным помпоном на  пушистой кроличьей шапочке, и  засыпала.

В сенцах  пол укрывал длинно-чёрный кусок рубероида. Он обрывался у квадратно-крепкой двери  (тоже синей), которая погромыхивала накидными крючками, задвижками, когда дед Егор шёл на двор к скотине. Мимо рыже-полосатого трёхстворчатого шкафа, так похожего то ли на тигра, то ли на жирафа из книжки про Айболита. Мимо комода с ручками-ракушками, в верхнем ящике которого хранились новогодние маски медведей, волков и лис из добротного советского папье-маше.

У шкафа-тигра вечером ставилась раскладушка. На круглый ключик с квадратной верхушечкой вешалась плоская батарейка с двумя проводками, креплёнными к металлическим язычкам,  и кругленькая смешная лампочка. Она горела, когда свет в доме гас, а двоюродный брат (взрослый – лет семь, не меньше!) Толя укладывался спать. Иногда он мне показывал, как гаснет и вновь загорается этот  светлячок, делал вид, что включает лампочку языком. Однажды я бесстрашно лизнула  металлические узенькие полоски, а он смеялся, зарываясь в подушку, видя моё лицо – полоски пахли металлом, кислили и неприятно щипали язык.

К началу осени начинали подтапливать печь. Все переходили спать  в дом. Так я узнала, что  кровать под портретами не моя.

… Старая Еня, мама моей бабы Гани, всё трясла  надо мною  красавицей-неваляшкой. Мне было страшно. Страшнее мыслились только морковные котлеты на завтрак в подведомственном московском детском лагере отдыха.

Лагерь считался пионерским. Мне было далеко до пяти. Пионером я явно не выглядела, но носила пилотку с забавной кисточкой, щекотавшей нос,  звёздочку юного октябрёнка, красный галстук и жила в лагере три полные летние смены.

Корней Иванович  (не Чуковский! но благодарна я им обоим), директор совхоза, где его личным водителем работал отец, особым порядком отправлял меня  на питание, воспитание и отдых  в это детское учреждение. Отношение ко мне было тоже особым. Девочка без матери. Чёрненькая. Тонюсенькая. Бледненькая -  до синевы под глазами. Но быстрая, любопытная, вёрткая – гляди да гляди.

Дежурный воспитатель садился со мной за маленький обеденный стол – сегодня это была Вера Петровна (большая, улыбчивая) и  меня начинали кормить. Основательно. Обстоятельно. Без знакомо-любимой улыбки. (Неловко как-то при сироте!). Морковные котлеты. Свекольные котлеты. Тётя Маша, повариха наша бессменная, хлопала себя по бокам, ругала новые противни, но котлеты всё одно были подёрнуты коричневыми скрученными иголочками  натёртых на самой меленькой тёрке, но вновь   слегка подгоревших (ну, что ты будешь с ними делать!) совхозно-свойских овощей.

Ни от котлет, ни от киселя – крутого, синюшного (ели ложкой, называли «лягушкой»),  отвертеться  не было никакой возможности. Но хуже всего был гороховый суп – с кусками (мне они казались огромными  валунами) мяса, основательно подёрнутыми  жилистым желтоватым жиром. Суп я долго цедила ложкой, в надежде, что Вера Петровна отлучиться к другим столикам, а я быстренько суну мясо в кармашек, на припасённый лист подорожника. Удавалось это редко. Меня заставляли открывать рот, подталкивали вилкой красно-жёлтый кусок - меня вновь рвало (хорошо, нянечка знала и держала синенькую плошку наготове). – Как же так: -  Вера Петровна почти плакала. Вчера ведь съела!  Не съела. Ваське коту отнесла. Он, как и я, тут все  смены живёт. Ему и мне такая делёжка только в радость.

Больше всего я любила «костры Дружбы» - на открытии новых смен (у меня  было целых три, значит, и три костра  мои тоже!). Ещё «Большие прощальные костры».  С песнями, танцами, полувоенными играми, секретами и секретиками под забавными стёклышками за столовой у самого большого дуба, вокруг которого, взявшись за руки, мы загадывали самое заветное желание. Я загадывала про кисель. Мясо Ваське нравится. А котлеты, если соскоблить игольчатую корочку, съесть можно.

Ещё я  любила еженедельные торжественные построения на линейку. С барабанами. Выносом знамени. Рапортами отрядных вожатых не кому-нибудь, а самому начальнику лагеря, крупно-смешному дядьке с будёновскими усами. Про Буденного и его коня я знала. Детских книг здесь было много. Читать уже умела. А спать меня не неволили. Лишь бы не шумела и не вылетала из белоснежной кровати до завершения всеобщего тихого часа.

Ещё я знала про Испанию. Боевых красных командиров. И гордо вместе со всеми пела великую (я и теперь так считаю) песню «Гренада моя», когда взрослые мальчики и девочки в чёрно-трикотажных спортивных костюмах выстраивались в гимнастическую, треугольно-высокую живую пирамиду и самый маленький из них плескал огненно-красным флагом на её вершине.

Плескать флагом должна была я. Потому что самая маленькая, самая легковесная (вот когда коту Ваське спасибо сказать можно!). Я легко взбиралась на  ставленую четырьмя  крепкими мальчишечьими руками плотную площадку (потом я этому учила деревенских) с колена старшего физкультурника-вожатого в чёрном трикотажном костюме с буковкой «Д» в лежачем ромбике. Дальше – плечи, снова, но уже парные - руки, ещё плечи и знамя горит и плещется в моей героической (никак не меньше!) руке.

- Выгибай спину, Маринка!: - азартно кричал вожатый. Руку со знаменем выше! Ещё выше. Голову назад – ветер навстречу! Я подставляла врагам (красный командир! но коня я пожалела) грудь, гордо и старательно откидывала голову.  Теперь я знаю, пластичность позвоночника и силовые мышечные  способности – не одно и тоже. А тогда физкультурник горестно снял меня со своего живого творения (я просто съехала к нему в руки), отогнул пальцы (боевое знамя я не потеряла до конца!) и вручил красный шёлк Витьке Маленькому, гибкому и юркому, как ящерка.

 Позже я   гордо стояло на торжественной линейке, вместе со всеми пела  «Гренада моя», и с завистью (вот нисколечко не стыдно) смотрела, как Витька, счастливый и юркий как ящерка, полощет красным боевым шёлком над всеми врагами Испании и других братских угнетаемых народов.

Отец уже работал там, куда по своему желанию не уходят. Непонятная, далёкая (дальше и дольше чем детский лагерь в три смены!) эта работа затянулась на восемь лет. А я оказалась сначала в комнате с двумя большими красивыми  портретами, а месяцем позже Старая Еня, мама моей бабы Гани, трясла  надо мною  неваляшкой, маленькой рыжей погремушкой  в беленькой шапочке с забавными пластмассовыми рюшами.

Она так и провисела на гвоздике в маленькой комнатке за печкой все мои долгие детские, очень счастливые годы.

Всегда ваша
московская девочка Марина Бондарева,
наивная и дерзкая Сельская Джульетта