Деда

Вспомнил сегодня деда. Я всё чаще вспоминаю его последнее время. Дед был очень одинок. Он знал английский, немецкий, французский, эсперанто и латынь, математику и всю классическую литературу, превосходно играл на скрипке и испанской гитаре, был профессиональным художником, но всю жизнь прожил на станции Анисовка. Ему некуда было девать свои знания, полученные им в гимназии Покровска. Той самой, где в одно с ним время учился Лев Кассиль, который и рассказал всему свету о ней в своей книге «Кондуит и Швамбрания».
 
Однажды летом, собирая самоцветы из гор чистейшего песка на железнодорожных путях (Мне было лет пять тогда, и я не мог понять, почему взрослые не обращают никакого внимания на эти блестящие на солнце бриллианты!), я услышал, как два праздных мужика горячо о чём-то спорят. Потом тот, что был помощнее, подытожил: «А вот пойдём к Пал Игнатичу – он нас рассудит!». И они куда-то захромали. И тут я понял про кого они говорят. Я стал очень гордым внутри (ведь, это они про моего Деду!) и побежал домой проверить: так ли это.
 
Когда я зашёл в дом, они уже рассказывали ему о своём вселенском споре, а он их внимательно слушал. Через полчаса он вынес свой вердикт, и они ушли мирные и довольные. Таких случаев было много. Со всей округи к нему тянулись ходоки «за правдой». Потому как для них он был «ходячей энциклопедией» и безукоризненным авторитетом.

Когда мне было 7 лет, перед самой школой меня отправили пожить к деду на несколько дней. Мне было боязно оставаться с дедом, потому что он всегда ворчал на нас-внуков и говорил: «Чёрт бы вас побрал совсем!». Но исполнял все наши прихоти: рисовал наши портреты, давал нам пожечь костёр из энциклопедий Брокгауза и Ефрона (говорил, что «никому не нужны эти книги при этой власти»), разрешал наклеивать «старинные марки» петровских времён в школьные тетради и мог за полчаса вырубить из доски топором автомат Калашникова.

Не помню почему и куда тогда делись все, но мы были вдвоём: я и он. Только сейчас, когда я уже сам стал дедом, я понял, что это Господь дал тогда нам драгоценное время, чтобы передать друг другу что-то очень важное.

Был август, шёл дождь, мы смотрели в окно, и он сказал мне: «Эту зиму я не переживу, умру». Мне стало очень страшно от этих слов. Я уже знал, что люди умирают и видел, как их медленно несут в красных гробах «на Угольник», и слышал, как жалобно играет духовой оркестр, и завывают плакальщицы. Я смотрел на него и ничего не говорил. Почему-то в эту минуту я понял: да, он умрёт. А он, наверное, хотел услышать от меня: «Нет, Деда, ты не умрёшь этой зимой!». Наверное, я смотрел ему в глаза с такой жалостью и тоской (я ещё не умел врать), что дед понял: шансов нет.
 
Мы почти не говорили с ним. Он ничего не рассказывал о себе, мне ещё нечего было рассказать о себе. Но мне было хорошо и уютно с ним. Только через годы жизни я понял, что это и есть самое настоящее счастье: когда люди понимают друг друга без слов.

Когда за мной приехала мама, она спросила у деда: «Ну как он себя вёл?».
Ах как я хотел, чтоб меня похвалили - меня никто тогда почему-то не хотел хвалить. Наверное, всем было некогда. И вот я услышал: я даже не помню сейчас, что я услышал. Он просто говорил маме, что я не спорил, не капризничал, что я его слушался, что я вёл себя хорошо. И такая радость и гордость у меня разлилась в сердце, что не было в жизни у меня большей радости и счастья тогда…

Деда не дожил до зимы. Он умер осенью. Звали его Павел Игнатьевич Линьков. Ему было 65 лет.