Белые снегири - 69 -3-

3. НАША ПРОЗА
Рассказы

Александр ВОРОНИН
(г. Дубна, Талдомского г. о., Московской обл.),
Член Союза писателей России


   ДРОВА

                Дрова я заготавливал только в деревне Горка. Обычно в ноябрьские или в новогодние праздники мы приезжали к деду на два-три дня. Каждая такая поездка в деревню для нас, внуков Ивана Кузьмича, была большим и радостным событием. Для меня - это смена городской суетливой жизни на неспешную деревенскую, новые встречи и знакомства в дороге, масса ярких впечатлений. Для Вовки-большого (Пахома) - повод вырваться из дома, из-под надоевшей опеки жены с тёщей, у которых он жил в то время, и попить вволю любимого деревенского пива. (Бабушка Лукерья за месяц до нашего приезда ставила по заказу любимого внука сорокалитровый бидон пива из хмеля и свёклы. Если пиво вдруг оставалось к концу рубки дров, то Пахом прихватывал трёхлитровый бидончик в Дубну - угощал своих корешей.) Для подросшего Вовки-маленького (Вопочки), всё своё детство проведшего в пионерских лагерях, вообще было в диковинку помахать топором в лесу и отдохнуть в такой чудесной компании, пообщаться с деревенскими мужиками, окунуться  в самую гущу народной  жизни.  Но он  был  рабом  своей  лени  и ездил редко. В основном я и Вовка-большой были завсегдатаями в деревне. Всё  же  главной целью поездок  была помощь деду. Для нас это было развлечением, пробой своих молодецких сил, а для него смыслом жизни - попробуй  зимой проживи в деревне без дров. Чужих мужиков нанимать для рубки дров дед не хотел по двум причинам. Во-первых, стыдно, когда у самого есть толпа здоровенных  молодых внуков, а во-вторых, не так богато мы в 60-70-е годы жили,  чтобы нанимать  батраков  на  разовые  работы.  Дед  экономил  каждую  копейку. Чтобы потом  отдать всё накопленное дочкам и нам, внукам.
                Однако,  в последние годы дед сильно сдал, часто болел и сам дрова уже не рубил. Он к нашему приезду просто ходил в лес, выбирал подходящее местечко с хорошими  деревьями  и  договаривался с трактористами. Обычно в этот же день мы вывозили из леса всё нарубленное и сваливали у деда в загороде. Оставлять в лесу было нельзя, так как деду одному было бы не под силу навалить толстенные брёвна на деревянную волокушу, а в последние годы вообще стали грузить только на высокие тракторные тележки, так как все волокуши сгнили, а  новых  никто не делал. Когда дед был помоложе и пободрей, мы в основном валили двуручной пилой  толстые берёзы и осины, пилили их на три-четыре части и втроём эти брёвна закидывали в телегу. В последние годы (до его смерти в 1987 году) рубили только тонкие деревца, чтобы деду было легче их класть на козлы и пилить лучковой пилой уже одному, без нас. Не было случая, чтобы он к весне не перепилил всё, не переколол и не уложил в поленницы. Бабушка Лукерья выходила всегда посмотреть, сколько мы нарубили и привезли. И по традиции  всех ругала: нас за то, что опять много нарубили, а деда за то, что не проследил за нами и теперь будет каждый  день мучиться с этими дровами и жаловаться на плохое здоровье. А усидеть  дома он не мог.  "- Не могу, ребята, без дела сидеть, - говорил он нам всегда, - кто же сделает всё это, если не я. Вы вот только отдыхать приезжаете в деревню, спите  до обеда, выпиваете  вот,  сидите... А нам с бабушкой спать некогда. Нам работать надо. У нас водопровода и отопления здесь нет, как у вас в городе. Мы  вот  с  четырёх  утра  на  ногах,  а  делам  ещё  и  конца  не  видно..."
                Соседи и родня беззлобно деда поругивали, жалели, называли жадным за его страсть ко всякой работе.  Даже  дочки  укоряли его: "- Папа, ну куда тебе столько дров? Смотри, с боков дома по поленнице, сзади в три ряда до крыши, на дворе лежат под мостом... На десять лет этих хватит, а ты каждый год всё рубишь и рубишь. Только мучаешь и себя и маму. Ладно, эти  балбесы  здоровые  тебе нарубят за  день и уедут, а ты потом всю зиму ломаешься, пилишь их, колешь, в поленницу укладываешь... И маму  заставляешь, отдохнуть ей не даёшь". Дед только ухмылялся  в ответ: " - Подождите, ещё спасибо мне скажете. Когда умру, бабушке ни  забот, ни  хлопот  десять лет не будет. Топи себе печку на здоровье и радуйся". На что бабушка Лукерья, большая любительница поспорить и подзавести  деда, всегда  кричала  ему с кухни  из-за  занавески: " - Вот хрен тебе, буду я тут зимой одна печку топить! Как только умрёшь, я сразу продам дом со всеми твоими дровами и уеду жить к дочкам в город!" Такой вариант деда тоже  вполне  устраивал: " - Хорошо, бабушка, продавай. Тогда у тебя  свои деньги будут, не надо у дочек  на старости  лет  просить  на  кусок  хлеба".
                Почти  так всё и вышло. Дед как в воду глядел. После его смерти мы ни разу дрова больше не рубили, а их и сейчас ещё много. ( В 2007 году, через  20 лет после его смерти.) Хотя тут дело, видимо, в том, что бабушка Луша в последние годы не зимовала в деревне, а приезжала туда только на лето, как дачница. Но весной и осенью топила часто, да и в баню к Чижовым мы всегда свои дрова носили, когда мылись у них. Вот Чижов настоящий дачник, дрова на Горке никогда  не  заготавливал,  как  все  колхозники.  Дачники  дрова покупали  у  колхоза.
                Бесплатно рубить дрова разрешали только колхозникам. Может дед в правлении  и  выписывал  какие бумаги, за давностью лет уже не помню. Да это и не главное. В 50-60-е годы ещё был порядок в этом деле, лесники выделяли места для рубки, следили за порядком. А в 70-80-е народ совсем обнаглел, рубили всё подряд, где кто хотел. Каждое лето мы приезжали в деревню и ахали - за зиму кто-то умудрялся вырубить то одно, то другое наше грибное место. В эти же годы и колхозное стадо коровье уменьшилось, коров перестали в жару загонять в лес и все вырубки заросли травой до пояса. Грибы  исчезли, а малина не  везде  выросла. Весь наш любимый лес вокруг  деревни  испоганили. Не лес стал, а хламёжник какой-то - одни пеньки,  крапива,  да  кучи  гниющих  веток.
                Так вот, приезжали мы обычно на станцию Дор в час ночи,  шли до деревни Горки пять километров полем, потом пили у бабушки кто чай, кто пиво. Утром похмелялись, если голова у кого болела  и  шли  в лес.  Когда было  мало снега, шли по полю напрямик сразу на делянку, примеченную дедом заранее. Частенько приходилось идти полем, где не успели скосить овёс или выдергать лён. Ноги путались в стеблях, мы ругались, проклинали дурака-председателя и такую же районную власть. Дед тащился за нами и подливал масла в огонь - говорил с  тоской  в голосе,  сколько ещё с той стороны деревни ушло под снег картофеля, свёклы, льна и овса. Даже в те хлебосольные времена нам было обидно за такую бесхозяйственность. А колхозам ежегодно списывали миллионные долги, весной опять выдавали семена, удобрения, топливо и всё начиналось по кругу: посевная, выращивание, частичная уборка урожая и что-то опять под снег уходило. По-другому  в  нашей  стране  уже  не  получалось.  И  так  из  года  в  год.   Две  извечные  беды  мешали нам  жить – дураки   и   дороги.
                Наконец  мы в лесу. Дед показывает нам границы участка, где будем рубить, объясняет, в какую сторону валить деревья, где делать кучи из веток, и по какой дороге или просеке будем вывозить дрова. Когда детали все выяснены, мы скидываем фуфайки, остаёмся в свитерах, берём наточенные дедом топоры и начинаем. Первые два-три часа Пахом бегает как лось по участку и рубит самые толстые берёзы и осины, кроме тех, которые мы успеваем спилить с дедом двуручной пилой.  Пахом  всегда был самый здоровый из нас и во всех мероприятиях ломал больше всего инструмента. Всегда два-три топора числились за ним - то топорище пополам, то клинья потеряет в снегу, а то и обух расколет, когда топором по топору колотит, если тот у него заклинит в дереве. Но Пахом с детства был любимчиком деда, так как до десяти лет жил в Горке, и на все его проделки дед смотрел сквозь пальцы. А нас, городских, всегда тыкал носом, вот, учитесь у Вовки. (Так же и бабушка Луша любила его за то, что он,  после  нескольких  кружек пива,  ел не глядя, всё подряд. А мы с Вопочкой,  и наш папа Лёня - всегда выбирали из тарелок что-нибудь чёрненькое или подозрительное.   Бабушке  это  очень  не  нравилось.)
                Точно также Пахом ломал по двое-трое вил за один день, когда мы вывозили навоз от коровы. Подцепит он пласт навоза здоровенный и начинает его вилами через коленку отдирать от кучи, кряхтит, язык от натуги высунет, потом - трах! Ручка пополам. В азарте хватает другие вилы, а дед уже сидит в проулке новую ручку насаживает, бурчит, но, видно, что с гордостью за любимого внука: " – Ох,  и здоров, бродяга!  Каждый раз вилы ломает. С железной  ручкой,  что ли,  для него в мастерских заказать? Думал, лет на пять ручек заготовил, еловые, сухие, а уже  весь  запас  на  Вовку  потратил".
                Мне и Вопочке, как молодым и неопытным городским белоручкам, обычно доставалось рубить оставшиеся после Пахома тонкие деревья, обрубать сучья и стаскивать их в кучи, чтобы потом сжечь. Дед был страшный аккуратист, любил во всём порядок и не терпел, когда после него на поляне что-то валялось. Ходил за нами и подбирал совсем мелкие сучья, чтобы чище было и красивее рабочее место. Наши вырубки были самые чистые. Летом, бродя по лесам, мы вспоминали деда с благодарностью. Он был настоящий русский крестьянин, не то, что некоторые. Иногда выйдем на поляну в лесу, а по ней пройти нельзя - сам чёрт ногу сломит. Деревья свалены в разные стороны вершинами и брошены, кругом сучья навалены кое-как, под ними пни, которых не видно - то споткнёшься, то ногу обдерёшь до крови, то вообще завалишься плашмя. Всё это безобразие ещё крапивой и травой по грудь заросло - непроходимые буераки. Продираемся кое-как и поливаем нехорошими словами ту сволочь, которая тут рубила дрова и после себя такой хлам оставила. Это  не русский мужик тут был, а мохнатый "гомо советикус" со своим  кредо: "Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё - что хочу, то и ворочу!"
                Кстати, о способах рубки. Дед Вовку-большого всегда ругал за лишнюю трату сил. Процентов пятьдесят у сердяги уходило впустую, в пар. Вовка лихо подбегал к дереву, плевал на ладони, хватал топор и подрубал дерево со всех сторон одновременно, как бобёр. Дед видел это дело, вздыхал с досадой, подходил, отбирал топор и учил его: " - Вовка, кто же так рубит? Ты как заяц обгрызаешь ствол по кругу, а толку никакого. Потом упираешься,  как  баран, чтобы уронить  его в нужную сторону. Зачем этот мартышкин труд? Подрубай ты его только с двух сторон. И с той, куда дерево уронить хочешь - побольше подруби. Оно само и пойдёт плавно, даже пихать не надо. Вот смотри..." И дед отточенными движениями опытного дровосека валил три-четыре берёзы. Все они красиво падали в одну сторону, как в замедленном кино и лежали почти параллельно. Одно удовольствие было идти вдоль них и обрубать ветки. А вот после Пахома, когда куча деревьев спутается ветками, бродишь вокруг с топором и не знаешь, откуда  подлезть, чтобы начать обрубать.
                Но, как говорится, если Ванюшку чему-то не обучили, пока он поперёк кровати лежал, то Ивана уже не научишь. Так и Вовка-большой - через полчаса, забыв все уроки деда,  он  опять "обгрызал" стволы со всех сторон, потом,  уперевшись двумя руками  в  ствол, кряхтя от натуги, пихал дерево, направляя его падение и орал нам: "- Поберегись!" Что мы и делали. Потому что Пахом никогда не имел ни малейшего понятия о технике безопасности. Он бегал кругами по участку и рубил только те деревья, которые ему понравились. Поэтому на нас они падали то слева, то справа, то сзади. Если бы он работал с профессиональными вальщиками леса и валил большие деревья, то ему или били бы рожу через день за такие штучки, или бы он сел через неделю, придавив кого-нибудь. А так он бесплатно издевался над нами каждый сезон, а я, Вопочка и дед прыгали, как зайцы, в разные  стороны  после  его  радостного  крика: " - Поберегись!  Моё  падает!"
                Также Пахом чудил и на других деревенских работах. Когда стоговали сено (или делали воз на одре, для перевозки  с  покоса на двор), он всегда был на самом верху - принимал. Бабушка Лукерья, боясь, как бы он не шмякнулся оттуда, снизу то и дело кричала ему: " - Вовка, смотри! Вовка, осторожней! Полегоньку, Вовка! Полегоньку!" А он там только кашлял в кулак от сенной пыли и покрикивал на тех, кто  внизу: " - Подавай  веселей!  Шевелись,  колхозники,  вашу  мать!"
                Даже с нырялки в озеро он прыгал выше всех и дальше всех. Особенно, когда только построим новую в начале лета (длинная осиновая доска-сороковка пружинит ещё плохо) и надо её кому-то испытать, а все боятся, что она сломается. И вот он первым разбегается, прыгает, с дикими криками взлетает в воздух, машет  руками, дрыгает  ногами и плюхается в воду. И так почти во всех опасных делах - он всегда лезет первым. Когда мы его предостерегали от таких лихачеств, он нам бодро отвечал в гусарском стиле: " - Кому суждено быть повешенным, тот не утонет!"
                И снова о дровах. Когда большая часть деревьев была уже спилена и срублена, а мы слегка подустали, дед командовал на перекур. Хотя в процессе рубки они с Пахомчиком практически не вынимали папирос изо рта. Но тут подразумевался большой перекур. Водку мы никогда не брали в лес. Работа опасная и трудоёмкая, нельзя расслабляться. Обычно сразу же поджигали большую кучу веток, садились около неё на брёвна, сушили рукавицы и одежду. Пили чай из термосов, растапливали снег в кружках, сало ели, мясо вяленое, хлеб, яички варёные - всё, что бабушка Луша нам в сумку положит. Вот только руки дрожали у всех с непривычки от тяжёлой работы и еда частенько падала в снег. К тому же приходилось всё время вертеться у костра - пока лицо трещало от жара, сзади за мокрую от пота спину кусал мороз.
                Иногда два Вовы брали с собой в лес деревенское бабушкино пиво, грели его в кружках на огне и пили, причмокивая и закрывая от удовольствия глазки. А я это пиво с детства терпеть не мог - коричневое, густое, горькое, пахнет жжёной свёклой и голова от него потом болит. То ли дело шампанское было в те годы - и светлое, и с пузырьками, в носу пощипывает, а главное, голова от него на другой день не болит. Но о вкусах, как известно, спорить бесполезно. Тем более с  такими  упёртыми  братьями.
После еды мы ещё полчасика сидели на брёвнах, отдыхали, восстанавливая силы перед новой схваткой с природой. Курильщики курили, а я обычно готовил деду берёзовые ветки для веников-голиков (без листьев, в отличие от летних). Дед всегда в такие минуты отдыха рассказывал нам поучительные истории из своей жизни или вспоминал что-нибудь интересное, что когда-то видел или слышал. А он столько всего  повидал, что можно было слушать его часами. Но тут мы начинали замерзать и приходилось снова браться за топоры.
                К концу дня оставалась самая неинтересная работа. Погрузка дров. Если трактора ещё не было, то мы стаскивали стволы к дороге в кучи, чтобы потом быстрее погрузить и справиться до темноты. А если трактор приезжал пораньше, то мы сразу в него и грузили. Тонкие деревца кидали издалека, подбегая друг за другом к телеге, почти как наши солдаты на параде Победы, когда бросали немецкие знамёна к Мавзолею. Толстые брали вдвоём за концы, подносили и клали в телегу. Клали осторожно, чтобы не развалить всю кучу. Если бревно было очень толстое и тяжёлое, то тащили его втроём, а дед помогал вкатить его в телегу. Под конец  силы были уже не те, что утром, руки не держали тяжёлые брёвна, пальцы разжимались, ноги подкашивались. Деревья лежали в снегу, были мокрые, скользкие. Рукавицы тоже давно промокли,   а  в мороз подмерзали,  покрывались  корочкой   и скользили по дереву.
                Как правило, тракторист тоже помогал грузить. Во-первых, в нашей деревне не принято стоять и смотреть, когда другие жилы рвут. Во-вторых, это всегда были закадычные друзья деда: или сосед Витя Никешин, или Толя Смирнов, тоже мужик что надо. А в-третьих, после того, как дрова будут свалены у деда в загороде, то тракторист, как один из героев дня,  автоматически попадал в число приглашённых на банкет. Бабушка Луша уже с утра жарила и парила нам всякую вкуснятину, готовилась от души угостить уставших работников. Мы отлично знали, чем закончится день и, приближая этот радостный миг застолья, старались  в  лесу  изо  всех  сил.
                Когда дрова были погружены, дед с трактористом, как более опытные в этом деле, связывали их тросом или верёвкой, садились в кабину трактора и уезжали. Мы, молодые, резво бежали следом. С дизелем "ДТ-75" Толи Смирнова проблем никогда не было. Он как танк пёр по любой целине - по снегу, по грязи, по льду. А вот Витя Никешин один раз в темноте опрокинул нам телегу полную дров. "Беларусь" он вообще трактор неустойчивый, а Витя стал ручей объезжать по косогору, телега и кувыркнулась на бок. Слишком высоко нагрузили, опять пожадничал дед, не захотел лишние дрова в лесу оставить. Брёвна все скатились по склону в ручей. В темноте возиться не стали, отцепили трактор от телеги и уехали. На другой день дед нанимал мужиков   грузить  рассыпанные дрова. Но  это уже без нас, так как рано утром мы убежали на станцию за пять километров, с рюкзаками отборной деревенской  картошки  за  спиной - праздник  труда  для  нас  закончился.
                Сейчас очень жалею, что всего один раз взял в лес фотоаппарат, поснимал деда и то, как мы рубили дрова. Уникальные кадры получились, хотя в альбоме что-то их не найду никак. Все  фото  раздал  участникам событий.
Ещё одна эпопея с рубкой деревьев была в начале 1990-х годов. Дали нам огород в Мельдино, слева от деревушки Ольховик. На месте огородов был настоящий лес. Из будущих огородников создали бригады лесорубов и мы, отрабатывая часы, ездили туда два месяца (февраль и март) по выходным дням, пока всё не срубили. От души  там  намахался  я  топором. Кто был  попроворней, потом эти брёвна выкупил, свез  на  пилораму  и напилил себе досок.
                Следующая эпопея была в городе Кемь в Карелии в середине 90-х. Сестра Лена договорилась  со  знакомыми  о шабашке на железной дороге “Москва-Мурманск”.  В те годы там хорошо платили, а у нас по полгода зарплату задерживали. Взял я отпуск  в  июне  на месяц и поехал в Кемь. Дети сестры гостили в Дубне у бабушки и я жил в их комнате. За 20 дней мне надо было вырубить молодую поросль по обеим сторонам железнодорожной насыпи  шириной  10 метров и длиной один километр. Рубят так один раз в 10-15 лет и поросль бывает толщиной в руку. Кое-где насыпь поднимается метров на 10 вверх и рубить приходится на крутом склоне, часто в дождь на мокрой траве. Экстриму там хватало - не надо ни в горы лезть, ни в пропасть прыгать, так за день нервишки пощекочешь, что от каждого шороха подпрыгиваешь. Да ещё  местные рабочие-путейцы  меня в первый день напугали, пошутив,  что троих  таких рубщиков, как я, в прошлом году медведи съели, которых тут - как сусликов в степи.  Участок мне выделил мастер за  40 км от Кеми и каждый день в 6 утра я на рабочем поезде ехал туда со своим топором, рюкзаком с едой и запасной одеждой на случай дождя. Высаживали меня одного в карельской тайге, где даже деревень на 100 км вокруг нет, а в 4-5 вечера на обратном пути забирали. Причём поезд никого не ждал, если заранее на насыпь не выйдешь и не махнёшь машинисту, то проедут мимо тебя со свистом. Иногда пьяных путейцев так ночевать в лесу оставляли. Проснётся он ночью от холода и до утра по шпалам домой идёт. Чай пить или обедать я всегда забирался на высокий гранитный камень, которых там было тьма, чтобы медведь сзади не подкрался. Все  срубленные  деревья  и  кусты   стаскивал в кучи, чтобы потом их сожгли, когда подсохнут. Кроме этих ужасов,  был  ещё  шумовой  кошмар: там   проложены  два пути  и  каждые 10 минут то в одну, то в другую сторону с диким рёвом и грохотом мчатся в основном товарные поезда по 30-40 вагонов  в  каждом. А из пассажирских   вагонов могли плюнуть или бросить бутылкой  в  меня. Была ещё одна трудность - по ночам солнце светило мне в окно и я не мог первые две недели спать. В июне там самые яркие белые ночи. Деньги  тоже начислить не успели  и  сестра привезла их только в ноябрьские праздники. Есть фотография, где мы с зятем, на фоне пяти бутылок коньяка трясём пачкой денег. Зато из Карелии  я  ехал  на  красном  "Форде" с сестрой  и  зятем.   Написал даже рассказ  об  этом  - “170”.
                С 1974 по 1977 годы я жил в посёлке Антропово Костромской области в частном доме у бабушки Наташи Гузеевой на улице Урицкого, 14. Печь там топили дровами, но их привозили с леспромхоза уже напиленными на чурбаки. Оставалось только поколоть и сложить в поленницы. Леспромхоз там был старый и все дороги к нему были насыпаны из опилок высотой 4-5метров. Десятилетиями сыпали в дороги опилки  и машины  на них  пружинили, как  на  резиновых. Там я впервые увидел  и  настоящую  узкоколейку, но ездить по ней не решился, уж больно качались вагоны  из  стороны  в  сторону. Посёлок  лесозаготовителей,  куда  она  вела,  назывался  Моховатка. Но я  там  ни разу не  побывал.
                Из всех  дровяных  работ  мне  всегда  нравилась   только  рубка деревьев  и  колка  толстых  чурбаков  без  сучков,  потому  что  там  требовалась  сила  и  удаль.  А   нудное  пиление  дров  хоть  в  лесу,  хоть  на   козлах в огороде  и   укладка  поленьев  в  поленницу – наводили  на  меня  тоску  и  портили  надолго    настроение.  Хотя,  чтобы  помочь  деду,  приходилось  сжимать  зубы  и  насиловать себя  до тех  пор,  пока  он  или  бабушка  не  крикнут:  “Хватит,  Саня!  Отдохни,  завтра  доделаешь.  Пошли,  на  столе  всё  стынет”.
                Как  ни  крути,  по  материнской  линии – я  потомственный  крестьянин. И жить в деревне мне очень нравится. Особенно летом.



СЕНОКОС

                Настоящий сенокос я видел только в кино и по телевизору в сюжетах о деревне. Самому поучаствовать не удалось. Хотя косил я в жизни много и что это такое,  знаю не понаслышке.
                Обычно сенокос показывали в фильмах о дореволюционной жизни. На широком поле с травой почти по пояс идут в ряд около десятка мужиков. Каждый чуть  сзади предыдущего, чтобы не оттяпать ему ноги. Останавливаться и замедлять взятый ритм нельзя, в затылок тебе дышит сосед. Саму косьбу с  хрустом срезаемой травы показывают долго и нудно, а вот моменты, когда косцы точат косы, почему-то в фильм не включают. Любят ещё показать вид сверху: как косцы идут цепью, а за ними остаются ровные валы скошенной травы. Красиво смотрится, когда половина поля уже скошена, а на второй ещё трава колышется от ветерка. И время соответствующее: начинают косить на рассвете, почти в полумраке, а заканчивают уже при ярком солнце, когда роса начинает подсыхать и трава становится жёсткой. Зато спины рубах у мужиков мокрые от пота.
                Днём на это поле приходят женщины и девки с граблями и вилами, чтобы разбить валы и раскидать траву равномерно для просушки. Через несколько дней сухое сено или складывают на поле в стога, или увозят на хранение в сараи. Вот и весь процесс сенокоса. В фильмах, в зависимости от задумки режиссёра, показывают разный сенокос: то как праздник с песнями, то как тяжёлый и нудный  труд. А главные события на сенокосе разворачиваются ночью, особенно, если косят далеко от деревни и ночуют тут же в телегах и шалашах.
                В детстве я ещё застал время, когда бригадир бегал вечером по домам и наряжал колхозников на завтрашнюю работу. Кому и куда выходить. Часто видел, как утром возвращались уставшие мужики с покоса. А потом накупили тракторов, косилок и все поля косили тракторами, а сено огребали специальными захватами из толстых стальных прутьев. Не было в нашем колхозе только стогометателей, которыми сено на стог подают. Мужики вилами закидывали. То поколение мужиков состарилось, дети их уехали в города, а в 1980-е года новое поколение  трактористов косило и стоговало кое-как. С 1990-х годов поля вокруг моей деревни Горки вообще не косят и они уже заросли берёзами выше меня ростом. Не отходя далеко от деревни,  я вяжу прямо в поле берёзовые веники для бани. Лес вплотную подступает к домам. Природа побеждает человека – возвращает себе то, что он  вырубил  у неё  много лет назад.
                Мой дед рано утром ходил косить усадьбу. Часто с вечера я просился в помощники или хоть посмотреть, как он косит. Дед обещал взять. Но иногда он жалел меня будить в четыре утра, а  чаще я сам отказывался, предпочитая полежать в тепле под ватным одеялом, чем идти на улицу в туман и сырость. Да и бабушка меня жалела: лежи, спи, косарь, успеешь ещё накоситься. Так что косить я учился днём или вечером, когда косили  для коровы пару охапок травы – пожевать ей на ночь. Первое время коса у меня втыкалась носом в землю. Дед научил меня прижимать пяточку к земле и махать косой не руками, а  всем туловищем. Так меньше устаёшь.
                Особым искусством было отбивание косы молотком. Я несколько раз пробовал, но не понравилось – нудное больно дело. А дед был таким специалистом, что к нему все соседки несли свои косы. После его отбивки они не косили траву, а просто брили. Железный клин, на котором дед отбивал косы, я позднее забрал себе на память и он теперь лежит у меня в шкафу.
                В кино и в книгах на сенокос выезжали целыми семьями и бригадами. Часто  покосы были далеко от дома. Ставили шалаши или спали прямо в телегах на сене. Мужчины косили, а женщины готовили еду и сушили  траву. Сено оставляли в стогах, а зимой приезжали за ним на санях или специальных волокушах. В колхозные времена оборудовали целые полевые станы. В основном на юге и на целине, в центральной России  земли было меньше и на всех не хватало.
                Я помню, как дед обкашивал все заборы и канавы, где только мог. Своего сена на зиму не хватало (на двух коров и 15 овец), а в колхозе косить не  разрешали – пусть лучше пропадёт, никому не достанется. Все должны были быть одинаково бедные и зависимые от власти. Поэтому народ и побежал в 1960-е годы из деревни в города, там хоть зарплату платили деньгами, а не мифическими трудоднями (палочками, как называли их колхозники). Даже паспортов у сельских жителей тогда не было – жили со справками.
                Поневоле колхозникам приходилось  искать траву на сено. Уходили подальше  в поля, косили в оврагах, чтобы не на виду или на полянах в лесу. Несколько дней бегали туда ворочать  траву  и сушить. Ночью привозили, сваливали в загороде, чтобы соседи не видели и не слышали. И  в полной  темноте таскали вилами на сеновал. Я сам несколько раз участвовал в таких ночных похождениях. Для нас, городских жителей, это было очередным интересным приключением, а для  сельских жителей – ежедневной борьбой с суровой  действительностью  за выживание. Если сена к весне не хватало, приходилось или покупать его,  или  резать скотину на мясо, или сдавать её государству за копейки.

СЕНОВАЛ

   
Для  коней  и  влюблённых  сено пахнет по-разному.
            Станислав  Ежи  Лец

                За  свою жизнь повидал я немало сеновалов. В 1960-е годы вокруг нашей деревни было около десяти колхозных сеновалов, да почти у каждого на усадьбе свой сарай-сеновал стоял, вдобавок к  тому, что часть сена на дворе хранили. Животных держали  много  и сена требовалось соответственно. Солому на подстилку хранили прямо в поле в   копнах и подвозили по мере надобности. Всё лето над деревней плыл пьянящий запах  подсыхающего сена.
                Несколько колхозных сараев были длинными под одной крышей,  с тремя воротами. Обычно ближе к обеду мы возвращались из леса, купались в озере, загорали и смотрели, как с дальних покосов к сараям тянулась вереница гружёных сеном телег. Воза были намного выше лошади,  на неровной дороге их покачивало,   я всегда боялся, что воз опрокинется и придавит возчиков, лежащих сверху на сене. У  двери сарая мужики  отвязывали и  снимали жердь, которой было пригнетено сено, выворачивали лошадь под прямым углом и опрокидывали сено прямо в ворота. Наваливались всей толпой и затаскивали вилами сено в сарай. Подводили  остальных лошадей, так же сваливали и  те возы. В хорошие года сена заготавливали много, сараи были заполнены под крышу. В этом сене мы играли в прятки, вдоль стен прорывая длинные тоннели, просто бегали, прятались от дождя, играли в карты. В сено прятали ворованные несозревшие яблоки, которые через неделю-другую уже можно было есть. Такие норы-схроны в деревне называли  - каланда.
                Один раз в таком тройном сарае деревенские мужики поймали сбежавших из тюрьмы в Бежецке  троих  уголовников. Зэки жили там несколько дней, воровали еду в деревне и кто-то их заметил. Двоих вытащили и связали сразу, а третий зарылся в сено и мужики долго тыкали вилами по всем углам, пока не нащупали его. Я сам видел, как они сидели на земле у стены в чёрных робах и у одного вся голова залита кровью. Задели его  немного вилами.
                Когда летом приезжало много гостей к деду, меня с братом отправляли спать на сеновал на дворе. Вечером или ночью (придя из клуба под утро) засыпалось хорошо, а на рассвете сон тревожили разные звуки. Корова под нами шумно вздыхала, овцы  топали копытами по досчатому полу  хлева, поросёнок хрюкал, ласточки начинали возиться в гнёздах над нами и  пищать. Но больше всего действовали на нервы куры. С утра снесёт яйцо и как начнёт кудахтать над ухом, ожидая похвалы петуха, да так долго и противно, что было бы ружьё под рукой – пристрелил бы. На голос куры не реагировали и приходилось бросать в них  смятым  в  комок сеном. Брат храпел,  ничего не слыша, а я по утрам ворочался и не высыпался. Спали мы на старых пальто или толстых стёганых одеялах, чтобы сено не кололось.
                Потом спал на сеновале, когда приезжал в колхоз проведать свою невесту.  Их группа копала картошку за Волгой напротив Конаково. Девчонки спали в доме, а я с другом на сеновале в сарае, чтобы их не компрометировать перед  деревенскими.  Днём катались с  подругами на лошадях по полям.
                В Антропово Костромской области первое лето жил у строгой хозяйки и, чтобы не будить их  по ночам, возвращаясь с гулянок, я  ночевал на сеновале во дворе. Несколько раз приводил туда ночевать невесту из общежития. Однажды утром любопытный хозяин залез меня проведать и долго крутился там, пытаясь разглядеть, кого я прячу под одеялом. “- Ты с кем это тут?”  “- Да  я с другом…” – шутил я, прижимая к себе под одеялом дрожащую  от страха подругу.  “- А что же сапожки-то такие маленькие? Хи-хи-хи!” – не отставал хозяин, показывая на красные женские сапоги, стоящие рядом с моими у входа. Потом при хозяйке он долго меня подкалывал,  вгоняя в краску. А  хозяйка  мечтала женить меня на своей  младшей  дочке. Старшая жила с мужем где-то в Подмосковье и младшую мама мечтала спихнуть туда же. Жених я был завидный по деревенским меркам, дочка тоже  симпатичная, но жениться в мои планы тогда совсем не входило. Хотелось погулять лет пять на свободе. Поэтому к осени пришлось перебраться на другую квартиру, где жили одни ребята. От греха подальше.
                В 2009 году вокруг нашей деревни не осталось ни одного сарая. Все их перепилили на дрова. Даже две длинные коровьи фермы, телятник и конюшню – и те распилили. Летом из крапивы и лопухов торчат только белые кирпичные столбики, к которым крепились стены из брёвен.


ЭТЮДНИК

                В  Дубненской детской художественной школе я учился четыре года – с 1966 по 1970.  Все  вступительные  экзамены  сдал на пятёрки и меня сразу приняли. Это был первый набор учеников. Нашим  учителем и директором был Юрий Иванович Сосин. Занимались  на втором этаже Дома культуры  “Мир”  несколько раз в неделю.
                Осень и зиму мы просидели  в помещении, а весной стали выходить рисовать на природу – на пленэр, как говорят художники. Краски и кисточки мы покупали в основном в Москве в художественных салонах, куда заходили после посещения выставок и музеев. Почти каждый месяц  нас возили по музеям и дворянским усадьбам, приучая к прекрасному и воспитывая на лучших образцах искусства. Мы мало что тогда понимали, нам нравились сами поездки, как новые приключения. Но волшебная сила искусства и состоит в том, что даже  сами того не осознавая, мы становились   чище, светлее, возвышеннее, чем наши  друзья, которые бегали без дела по двору, курили, пили и безобразничали.
                Каждое  лето у нас была  двухнедельная  завершающая год практика. Тот самый пленэр на свежем воздухе. К  первой  практике нам  настоятельно посоветовали  купить этюдники, чтобы не таскать  краски и бумагу в авоське. Эти этюдники  в  Москве  лежали во всех  художественных салонах. От самых простых  ученических  за 15 рублей, до настоящих, для профессиональных художников – на раздвижных  алюминиевых ножках  и с держателем для зонтика (от дождя и солнца). Многие наши ребята тут же купили себе новенькие, покрытые лаком этюдники. А я сколько ни просил родителей, мне так и не дали эти несчастные 15 рублей. Для нашей многодетной семьи это были  тогда большие деньги. Мы  все трое детей ходили в школу и нам давали каждый день по 15 копеек на завтрак и по 30 копеек на обед. В те годы  подзаработать денег было негде, да родители и не умели этого делать. Поэтому жили от зарплаты до зарплаты, а все крупные вещи покупали в кредит. Большая часть денег  у нас уходила на питание, а мои  двоюродные братья частенько вообще  обедали только  тем, что им принесёт мама, работавшая в садике  нянечкой. Вот такой трудной  и тернистой была моя дорога в искусство. Пришлось две недели рисовать на  фанерке, прикрепляя  бумагу кнопками.
                Ко второй практике  мне опять  не дали 15 рублей, считая  это пустой тратой денег – на какой-то ящик, который  потом  никуда в хозяйстве не пригодится. Но пошли на компромисс. Мама, видя как  я переживаю, из-за нашей бедности  и чувствую себя художником второго сорта  среди  ребят, предложила сделать самодельный этюдник. Я  нарисовал чертёж  с этюдника друга, мама отнесла его на стройку плотникам и  через неделю у меня был свой первый этюдник. Размером он получился побольше  салонного, но мне это даже нравилось – больше красок и кисточек умещалось внутри. Теперь на всех пленэрах  я гордо сидел  среди  наших  ребят и девчат, чувствуя себя молодым Шишкиным  или  Левитаном.
                Художником я не стал, поэтому  самодельный этюдник долго  пылился в  подвалах  и после многочисленных переездов с квартиры на квартиру  куда-то исчез. История повторилась  через двадцать лет. Дочка  пошла  по моим стопам  и тоже  стала учиться в художественной школе у того же  Юрия Ивановича Сосина. Опять  понадобился  этюдник. С женой мы к тому времени уже  развелись, так как  она оказалась натурой приземлённой и  считала  мировую культуру  и  искусство  делом пустым и бесполезным, которым занимаются одни дураки и бездельники. А я продолжал для себя  в свободное  время немного рисовать, писать стихи, рассказы, петь и плясать в компаниях. Поэтому  этюдник для дочки  покупал я, не желая,  чтобы она  страдала  так же, как я в молодые годы. Поехали мы с ней в Москву в те  же художественные салоны  и выбрали  такой, какой она хотела.
                Дочка тоже не стала  профессиональным художником. Но в отличие от мамы  выбрала  гуманитарную профессию и окончила институт с золотой медалью. Этюдник я у неё  забрал на хранение и теперь жду, когда подрастёт внучка.  Кроме  меня  научить  внучку  рисовать  больше  некому.


ТЕЛЕВИЗОР

Я так часто смотрю телевизор, что
дикторы меня уже узнают и даже здороваются.

                Телевизор изобрёл наш соотечественник  из Мурома – Владимир Зворыкин. Не его вина, что пришлось бежать от большевиков в Америку и там  жить и  работать. Тогда,  спасая свою жизнь,  многие покидали Родину.  От этого наша  гордость не страдает – телевизор всё равно изобрёл русский. Как и  паровоз, радио, водку, периодическую таблицу, спутник и многое другое.
                Я хорошо помню, как мы с папой покупали наш первый телевизор “Рубин-102” в магазине “Зелёный шум” в начале 1960-х годов. На этом месте сейчас стоит жилой дом № 7 по улице Блохинцева. Везли его на саночках в большой картонной коробке. Перед тем, как включить телевизор, включали стабилизатор и устанавливали напряжение 220 вольт. И телевизоры были слабенькими и напряжение в сети почему-то тогда резко падало. По этому чёрно-белому телевизору мы смотрели много лет “Голубые огоньки”, КВНы, фигурное катание и хоккей. Фильмы почему-то не запомнились, тогда и  не  показывали  хороших.
                Недавно рассекретили документы по космонавтам и я узнал, что Юрию Гагарину в апреле 1961 года наряду с другими подарками, за успешный полёт  дали  бесплатно  такой  же телевизор “Рубин”.
                Потом и у родителей и у меня было много чёрно-белых телевизоров, а в последние годы и цветных. Один из трёх своих цветных ТВ  я  просто выиграл в конкурсе моей любимой газеты “Московский комсомолец”.  Конкурс проводила  журналист Элина Николаева, она же и вручала телевизор в редакции в Москве.
                Я никогда не был рабом телевизора. Если  было свободное время, мог смотреть часами, лишь  бы интересное что-то показывали. А так у меня и других забот всегда хватало. Три года в техникуме ходили смотреть ТВ на первый этаж  общежития. И то, не столько из-за самого телевизора, сколько для того, чтобы с девчонками в темноте посидеть. Потом вообще три года жил на частной квартире  в Костромской области без телевизора. Бывали раньше моменты в жизни, когда вся страна приникала к телевизорам, улицы пустели, жизнь замирала. На моей памяти было несколько таких фильмов: “Тени исчезают в полдень”, “Семнадцать мгновений весны”, “Рабыня Изаура”, “Долгая дорога в дюнах”, “Богатые тоже плачут” и,  конечно же - “Место встречи изменить нельзя”.  А ещё был футбол, хоккей с канадцами и политика – съезды советов, путчи, обещания дерьмократов, “Взгляд”, “600  секунд”.
                Никто не подсчитывал, сколько сейчас наш человек проводит времени перед телевизором. Голубой экран заменил ему книги, человеческое общение, спорт, хобби.
                Хотя есть и положительные моменты – человек черпает из ящика информацию по всем направления жизни, узнаёт новости. На длинной и нудной работе ТВ помогает скоротать время. А для инвалидов – телевизор иногда единственное окно в мир.
                Кроме центральных каналов можно смотреть и местные новости, звонить туда во время прямых эфиров, заказывать поздравления для родных и знакомых. В Дубне первая передача городского телевидения состоялась 15.02.1991 г.
                Мой брат в последние годы работал дворником. Целыми днями сидел дома и телевизор практически не выключал. Смотрел всё подряд. Дошло до того, что собирался съездить на неделю в деревню и хотел везти туда с собой маленький телевизор, чтобы и там летом лежать на диване и смотреть всё подряд. Это уже  неизлечимая  болезнь, почти маразм.
                Но и у телевизора появился в последние годы мощный конкурент – компьютер. Кроме фильмов там ещё куча всяких игр и бескрайний Интернет. Если ТВ мы смотрим с 3-5 метров, то в компьютер пялимся почти вплотную. Скоро в армию брать некого будет – из  школы в бурную жизнь будут выходить сутулые очкарики с букетом различных болячек и чахоточные девицы.



ЛАДУШКИ

   
Помнишь  ту  застенчивую  деву,
Тот  лица  доверчивый  овал?
Ты,  глупец,  отринул   королеву,
Лучшую  из  лучших   прозевал.
     Лариса  Тараканова

                Каждый  человек, встреченный тобой на жизненном пути,  запоминается чем-то своим,  особенным. И по этой  особенности ты будешь вспоминать его потом всю жизнь – плохим или хорошим. Один красиво ругался, другой заикался, третий  хорошо пел, четвёртый не боялся темноты или высоты и так далее. Часто в памяти остаются просто внешние данные: худой, толстый, рыжий, косой, хромой, горбатый.
                Мне  особенно  приятно вспоминать  девушек из своей молодости. Сейчас они уже бабушки и неизвестно, как выглядят. А тогда были худенькими,  глазастыми девчушками. Одна из моих невест в Конаковском техникуме была именно такой. Насмотреться на неё было невозможно. Но расставаться всё равно приходилось и давалось мне это каждый раз очень тяжело. Почему-то всегда казалось, что   эта встреча последняя и больше мы не увидимся. А она мило улыбалась и добавляла после каждой фразы своё волшебное слово, которое действовало на меня успокаивающе и завораживающе: “Тебе  уже пора. Ладушки? Мы завтра днём увидимся. Ладушки? А вечером погуляем. Ладушки? Ты только помни обо мне всю ночь. Ладушки? Договорились? До завтра. Ладушки?”  И я покорно уходил в общежитие. Шёл и улыбался неизвестно чему, так на меня действовало это её слово – ладушки. Было в нём что-то из  древнерусской старины, из  сказок  и  былин, где водили хороводы вокруг  костра девушки в длинных сарафанах, с венками из цветов на голове,  пели песни, прославляя богиню любви Ладу. Даже когда  я приходил  к  невесте в гости  хорошо выпивши,  и пытался по привычке буянить  и   чудить, как  в  общежитии, она  брала меня за руки, что-то  говорила, и  после её обычного – ладушки? – я превращался  в  тихого  безобидного ботаника.
                Однажды я спросил у неё: “ – Почему ты никогда не говоришь до свидания или  прощай,  когда  я ухожу?”  Она как-то доверчиво и беззащитно прижалась ко мне,  и тихо прошептала, глядя снизу  вверх  на меня: “- Не  люблю это гадкое слово – прощай… Хочу, чтобы ты всегда был рядом  или хотя  бы думал обо мне,  когда  мы  в разлуке. Ладушки?”  “Ладушки!” – заулыбался  я  довольный, ещё  сильнее  обнимая  её. В этот момент я искренне верил, что мы всегда будем вместе, будем счастливы и это именно та женщина, которая встречается один раз  и на всю   жизнь.
                Дошло до того, что я привёз её домой на смотрины,  и всей  моей родне она очень понравилась, все были от неё  в  восторге. А потом я уехал отрабатывать три года в Костромскую область и её – ладушки? – видел только в письмах. Видимо, на  бумаге они не так сильно на меня действовали, как  вживую, потому что женился я совсем на другой,  которая  даже  слова такого  не  знала и никогда не произносила.  Но зато всегда была рядом,  и я  мог видеть  её  каждый день и даже потрогать.
                За прошедшие годы у меня было много знакомых женщин, с которыми я общался в разных компаниях, весело проводил время. Некоторые из них  тоже  шептали мне разные ласковые слова, пытались удивить чем-то, завлечь, соблазнить. Но так, как  она –  положить руки на грудь, посмотреть в глаза и попросить: “- А  давай  сегодня никуда не пойдём, побудем только вдвоём…   Ладушки? Давай никогда не будем  ссориться… Ладушки?”  Так больше никто  никогда  мне  не говорил. Это  было  только  её  заветное слово.
                Больше тридцати лет  уже  кто-то другой  откликается на это её  слово. Я  ему  даже немного завидую. И, наверно,  не один я.  Обычно мужчины только и слышат: “- Эй, ты!  Сходи, купи, забери, посмотри, принеси, достань! Я кому сказала!  Давай  бегом!”  А этого   счастливчика   ещё ласково  поцелуют, погладят по щеке и спросят: “- Ладушки?” Поневоле  всё  бросишь и побежишь  выполнять  её  просьбу.  Таким  женщинам  не  отказывают. Если ты, конечно, настоящий мужчина, а не какой-нибудь алкаш или  мужлан  неотесанный.
                Интересно получается  в жизни: вроде бы все женщины русские, жили и воспитывались  в России,  на одних  и тех же  книжках, сказках,  фильмах, ходили в одни и те же школы, а  такие  они  разные  оказались  в  итоге. Поневоле в который раз вспомнишь  народную педагогическую мудрость: “Вырастят  никчёмных дочерей, а потом свекрови  виноваты”.
                Кстати, словом   “ладушки” обычно развлекают малышей, когда учат их хлопать  в  ладоши,  приговаривая: “- Ладушки, ладушки, где были?  У  бабушки!  Чего  ели?  Кашку!  Чего пили?  Бражку!” А ещё в 1970-е годы была популярной песня  “Лада”.   Её  крутили  у  нас  в деревне в  клубе.
Под железный звон кольчуги, на коня садясь,
Ярославне в час разлуки  говорил,  наверно,  князь:
- Хмуриться не надо, лада, для меня твой смех награда. Лада!

                В былинах и сказаниях ладой называли любимого, и часто мужа,  а  не  жену. Когда я работал мастером производственного обучения в СМУ-5, у меня  одну ученицу звали Ладой. Имя ей очень шло, она уже тогда была красавицей. А  ещё  “Ладой”  назвали автомобиль, но он так и не стал любимым у народа. Сейчас все покупают иномарки, которые намного надёжнее.
                Вот так вроде  бы  простое слово, но из уст красивой девушки, да вовремя  и  к  месту  всегда  сказанное, запомнилось мне на всю жизнь.