Алексею Леонидовичу

Он был недосягаемым и старым
(За сорок, старше матери моей).
Я пламенела к юношам гитарным,
Они мне были впору (но не в пару),
А кто, скажи, от них тогда не млел?

Берет на брови. Вытянутый свитер.
Загар уральский бронзой отливал.
Вот, вроде, за одним столом сидите -
Но одному лишь (это не к обиде)
Эпоха прозревает пьедестал.

Стакан вина, жестянка шпрот и дарницкий,
Вот так примерно пили мужики,
Газетку подстелив (портрет ударницы) -
Большой поэт, чья слава не закатится,
И средней, разумеется, руки.

За окнами полуторки панельной
(Где пишмашинка только замерла)
Разлившийся тревогой акварельной,
Подначивал курить закат-бездельник,
Спалить однажды лёгкие дотла.

В углу я жалась школьницей вчерашней,
Не смея влезть во взрослый разговор,
И было мне восторженно и страшно.
И очертанья близкой телебашни
В дыму висели, в точности, топор.

Я первый раз увидела поэтов
(Обычные, в толпе не различишь)
Не в кабинете русского, с портретов -
Вживую. Горячащихся, согретых -
Вином? лучом из-за соседних крыш?

Механики, маркшейдеры, шахтёры...
Они, газетной прозе вопреки, -
О трепетном. Братаются и спорят,
И рифмами бросаются так споро -
Большой поэт и средней что руки.

И тот, худой, с надвинутым беретом,
Чьей горькой "Чаши" чёрен переплёт,
Лишь профилем, пожалуй, был приметней
Друзей своих. Но строчками при этом,
Как от розетки неисправной, бьёт.