Дерево моего сына. Из книги Родословная

* * *

Шумят берёзы нашего двора,
Подрагивая голыми ветвями.
Им новый день побудку проорал
И отхлестал тяжёлыми ветрами.

За полчаса до первого листа
Весенний воздух пахнет зло и пряно.
Открыта и свободна высота,
И два кота уже орут упрямо.

О, рыцари немыслимой любви!..
До первых листьев пять минут осталось.
Но кто же сердце лапами обвил?
Поди же прочь, моя скупая старость.

Наш двор затих, судьба чудес проста:
Творение, рождение листа!

У нас хороший двор: его заполняют огромные тополя, клёны и, конечно, берёзы. Вот этих-то красавиц, вместе с другими пацанами нашего двора, когда-то посадил мой сын-первоклашка. На машине одного из родителей детвора отправилась в загородный лесок, там ребята выкопали несколько крошечных берёзок, юную поросль, и потом укоренили их по периметру  нашего двора. Деревца тогда были Максиму по колено.
Теперь, через  без малого полвека, когда сынище, огромный и седой, приезжает в отчий дом, всегда здоровается с прекрасными деревьями.
Все они не только выжили, но и выросли выше нашего дома.
Фотографию одного из этих красавцев я поставил на обложку моей книги — и как символ нашей родословной, и как дерево — члена нашей семьи.

В начале нулевых я редко сочинял стихи, появлялись разве что наброски.
Мне тогда врачи категорически не советовали ездить в любимый Коктебель. Правда, позже я пренебрёг этими запретами и несколько раз побывал на чудесном Волошинском фестивале.
А на границе веков порой вырывались ностальгические строки:

Запретный плод, как прежде, сладок…
Жар туристических палаток
И Коктебеля суета
Ушли из жизни навсегда.

Под горкой – дача Чернышова,
И Ванечка нисходит снова,
Его сачок, как нимб, горит.
А в море – парус Микаэла,
И Макса золотое тело
С водой прозревшей говорит…

Все это не было, и было,
И вулканическое мыло
Мне в кожу въелось без труда.
Но непонятная беда
Меня навек отъединила
И отлучила навсегда.

Эти немудрёные строчки требуют пояснений.
Владимир Чернышов — кинокомпозитор, первым приютивший нас на своей даче в Коктебеле, однокурсник Микаэла Таривердиева по классу Арама Хачатуряна.
Микаэл — Таривердиев, тоже гостил в доме Володи. Он был не чужим человеком — другом и учителем Трио «Меридиан». Любимым занятием знаменитого композитора было гонять по Коктебельскому заливу на доске с парусом, и делал он это на удивление ловко и красиво.
Ванечка — это вообще отдельная история.
Однажды мы всей компанией уютно сидели на Чернышовской веранде, попивали винцо и разговаривали на всякие творческие темы.
Вечера в Коктебеле бывали прохладными, мы уже кутались в пледы, и тут… из мглы появился мальчик явно дошкольного возраста, в шортиках и почему-то с сачком. Он был синий от холода.
Преодолев дрожь, он солидно заявил: «Я уже два часа слушаю ваши разговоры, и понял,  что должен быть среди вас!»
Деточка был немедленно закутан в плед, напоен горячим чаем и накормлен плюшками.
Ванечка, так звали это чудо, стал нам с Надей, пусть и не сразу, очень близким человеком, названным сыном.
Ныне Иван Цыбин — телережиссёр, автор многих документальных фильмов, лауреат кучи премий.
Ну а Макс — родной и любимый наш сын, о котором я уже много чего нарассказывал в этой книге. Добавлю только, что он нередко нас восхищает и удивляет. И тем, что стал блестящим профессионалом — саунд-продюссером и аранжировщиком Хора Турецкого, и тем, что неожиданно превратился в завзятого моржа…

Мой сын плывёт среди суровых льдин,
Совсем один, он фыркает моржово.
Он не похож на лоха и мажора,
Предмет любви русалок и ундин.

На побережье схожий с волком пёс
Ему провоет песню ожиданья.
Мой сын тревожит воду сильной дланью,
И паром пышет побелевший нос.

Он выйдет из воды, как из беды,
Оставив за спиной тугие льды,
Ни в чём не признающий середины.

И пёс привычно бросится на грудь,
Спешит он льдинки горькие слизнуть —
Смешные слёзы брошенной ундины.

Мало того, Макс заманил в прорубь свою изящную жену Наташу, и ей это даже нравится. 

Когда я после четверти века поэтического молчания снова взорвался стихами, одно из первых написал вот это:

Привет, отрезанный ломоть!
Ну, как сегодня превозмочь
Мою застенчивую память:
И этот запах молочка,
И в перевязочках рука,
И первое уменье падать…
 
Конечно, я тобой горжусь,
И на молчанье не сержусь —
Ты вырос у меня — трудяга!
 
Но в ожиданьи спуска флага
Порой коплю такую жуть —
Прорвётся, и сгорит бумага.
 
Живёт счастливая Москва,
Награждена моими внуками.
И я, спасённый встреч минутами,
Опять в стихи плету слова.

Фото Андрея Егорова